 |
РУБРИКИ |
Омонимия - (реферат) |
РЕКЛАМА |
||
|
Омонимия - (реферат)Омонимия - (реферат)Дата добавления: март 2006г. Министерство образования Российской Федерации Функционально-стилистическая роль омонимии и близких к ней явлений 31 Определения явлений омонимии и омонимов, принадлежащих разным лингвистам 34 Литература 38 В лингвистической литературе нет единства взглядов на явление, называемое омонимией, и на отграничение его от того, что именуется многозначностью, или полисемией. При этом речь идет не только о разном применении термина “омоним”, что само по себе представляло бы не такую уж большую беду, а скорее о разном определении понятия“слово”, о разном подходе к тому, “каковы возможные различия между отдельными конкретными случаями употребления (воспроизведения) одного и того же слова, т. е. какие различия между такими случаями совместимы и какие, напротив, несовместимы с тождеством слова”. В основном наметились два взгляда на омонимию и многозначность. Согласно первому, омонимами признаются только такие одинаково звучащие слова, которые искони были разными по форме и лишь в процессе исторического развития совпали друг с другом в едином звучании вследствие различных фонетических, и в общем случайных, причин. Все остальные случаи, когда одинаковая материальная, звуковая оболочка одевает различное содержание, признаются явлением многозначности, полисемии слова. Примером омонимии в таком понимании будет русск, брак 'супружество' и брак'плохая продукция', нем, das Reis 'ветка, сук' (из древнего hris) и der Reis 'рис' (из итал. riso); 'примером многозначности слова будет русск, крепость 'укрепленное место' и крепость'свойство крепкого', нем. das Schloss 'замок' и das Schloss 'дворец, замок' (и то и другое связано с schliessen). Согласно второму взгляду, к омонимам относятся как слова исторически разные, но в силу исторических причин совпавшие, пo звучaнию, так и те случаи, когда различные значения многозначного слова расходятся настолько, что материальная оболочка, связывавшая их, как бы разрывается, давая жизнь двум (или большему количеству) новым словам. При таком подходе в разряд омонимов попадут в немецком языке и Reis— Reis и Schloss—Schloss. Первая точка зрения представлена в основном традиционной, классической лексикологией и лексикографией как в нашей стране, так и за рубежом. Вторая распространилась главным образом в последние несколько десятилетий. Однако и старая концепция жива до сих пор, а в самое недавнее время получила большое подкрепление, поскольку в ее защиту с блестящей, хотя и дискуссионной, статьей выступил В. И. Абаев, нашедший себе, правда, немало оппонентов. Каждая из охарактеризованных концепций заключает в себе ряд противоречий и трудных вопросов. Если придерживаться первого взгляда, то совершенно ясным и предельно точным представляется критерий распределения: этимологические познания наши всегда позволят нам произвести последнее. Далее, отпадает, вполне естественно, необходимость размышлять и колебаться в вопросе о тождестве слова, т. е. о том, имеем ли мы дело с одним словом или с разными словами. Конечно, омонимы, всегда бывшие отдельными словами, и должны считаться таковыми, тогда как все многозначные слова сохраняют свое былое единство. Однако возникают другие трудности. Как ответить, например, придерживаясь данного разделения, на следующий вопрос: чем отличается, противопоставляется в современном немецком языке такая пара, как Reis 'ветка' и Reis "рис', с одной стороны, и Stock 'падка' и Stock 'этаж'— с другой (первые два слова - результат случайного совпадения, вторые два — результат дивергентного развития). Ответом будет, очевидно, историческое происхождение. Но это свойство не дано непосредственно в речи никому, кроме специалистов в истории данного языка, для прочих оно может быть лишь выяснено на основании особых изысканий. Противопоставление, не обнаруживаемое носителями языка, не является противопоставлением. В. И. Абаев говорит: “Когда кто-либо ошибочно, по созвучию, сближает этимологически два слова, которые в действительности генетически не связаны, мы говорим: здесь нет этимологической связи, это простая омонимия. Иначе говоря, созвучие по омонимии, как созвучие случайное, мыслится как нечто противоположное созвучию, основанному на единстве происхождения”. Когда читаешь эти слова, невольно напрашивается мысль: кто это “мы”? “Мы”—языковеды, филологи, которые знают историю слов, или “мы” — это говорящие на данном языке? Кому созвучие “мыслится” как “случайное” или “неслучайное”? У нас далеко нет уверенности, что люди, говорящие на русском языке как на родном, твердо разбираются в том, чтоключ 'родник' и ключ, запирающий дверь, не связаны друг с другом, а ворот на рубашке и воротна колодце связаны. Мы сделали небольшой эксперимент: опросили 10 человек, поставив им такой вопрос: “Как вы думаете, почему ключ „источник" называется также, как ключ от двери? ” Ни один не ответил нам: “Совершенно случайно” или: “Просто так”. Напротив, люди задумывались, начинали искать связь, объединяющую эти слова и понятия, и, к нашему удивлению, находили ее, например, в таком виде: “Вода где-то заключена и пробивается тоненьким ручейком” или: “Вода — ключ жизни” и т. д. Если русский человек говорит про каких-нибудь мошенников: “Это одна шайка-лейка”, то это значит, что он связывает шайку, с помощью которой моются в бане и в которую наливают воду, с шайкой 'бандой'. И действительно, несмотря на то, что эти слова не связаны этимологически, они связаны в современном языке тем, что звучат одинаково, хотя и значат разное. На сближение этимологически не связанных омонимов, в результате которого они начинают казаться разными значениями одного слова, указывают различные языковеды. Поэтому такое высказывание В. И. Абаева, как: “Объективно в лексике существуют два в корне различных, ничего общего между собой не имеющих явления омонимия и полисемия”, — не может быть признано нами правильным. Если мы не можем удовлетворительно ответить, чем в современном языке отличаются, например для немца, отношения в паре типа das Reis "ветка' и derReis 'рис', с одной стороны (этимологически разные слова), и в паре типа das Band 'лента' и der Band 'том'— с другой (этимологически родственные образования), то зато мы можем сказать довольно ясно, чем они похожи. Они похожи тем, что в обеих парах наблюдается дифференциация слов, их образующих, по формальным моментам, например, по грамматическому роду или по типу образования множественного числа и по парадигме склонения. Ср. , кроме приведенных примеров, еще: der Leiter 'руководитель', Gen. des Leiter's, PI. die Leiter и die Leiter 'лестница', Gen. der Leiter, PI. die Leitern (первое слово сравнительно молодое, производное от глагола leiten, древневерхненемецкое leiten, связанного с корнем *1iр 'идти', второе же, древневерхненемецкое (h)leitara, восходит к корню *hli), или das Tor 'ворота', Gen. des Tores, Pl. die Tore и der Tor 'глупец', Gen. des Toren, PI. die Toren (первое слово в средневерхненемецком звучит tor и по корню связано с Tur, второе в средневерхненемецком tore, первоначально субстантивированное прилагательное). Грамматические различия в равнозвучных словах разного значения и разного происхождения, которыми немецкий язык охотно снабжает подобные пары, служат тем же целям дифференциации и в парах слов, ведущих происхождение от единого источника. Ср. , например: das Steuer'руль', Gen, des Steuers, PI. die Steuer и die Steuer 'налог', Gen. der Steuer, PI. die Steuern (и то и другое в средневерхненемецком stiure и считается развитием единой основы) или der Hut 'шляпа', Gen. des Hutes, PI. die Hute и die Hut 'охрана, защита', Gen. der Hut, PI. die Huten. Как мы видим, и в этимологически связанных, так же как и в этимологически не связанных парах, появляются очень похожие дифференцирующие различия. Таким образом, морфологические тенденции “поведения”, сравниваемых пар сходны. Сходны также и синтаксические нормы поведения обсуждаемых единиц. Дело в том, что слова, объединяющиеся в омонимичные пары, обладают совершенно разной синтаксической и лексической валентностью. Это кажется трюизмом в отношении так называемых “истинных”омонимов. Слово der Leiter 'руководитель', т. е. название лица, несомненно, будет вступать в другие лексические сочетания и будет участвовать в иных синтаксических конструкциях, чем die Leiterg 'лестница'. Однако то же самое обнаруживается и при сравнительном анализе пары der Stock) 'палка' и der Stocks 'этаж' (и то и другое является результатом разошедшегося в разные стороны семантического развития одного слова). Так, для Stock чрезвычайно высоко будет вероятность появления в конструкции“предлог in+опрелеленный артикль+порядковое числительное+Stock” (например: im dritten Stock, im vierten Stock) или в конструкции “числительное количественное+Stock+hoch”например: drei, vier Stock hoch). Вероятность таких конструкций для Stocki равна нулю. Напротив, для Stocki (и никак не для Stockz) характерно сочетание с некоторыми предлогами (но не in! ) типа mil dem Stock, nach dem Stock (greifen), an einern Stock (gehen). Совершенно так же, как для Leiter — Leiter, для Stock— Stock непосредственный контекст будет служить дифференцирующим средством для понимания и восприятия омонимических знаков-слов. Мы рассмотрели, таким образом, ответ на первый вопрос, напрашивающийся, если признать, что омонимы— плод случайного совпадения — и омонимы — плод дивергентного развития —представляют собой абсолютно разные вещи, даже не 'сравнимые' между собой. На вопрос, чем же они различаются в современном языке, мы не смогли дать вразумительный ответ; мы смогли, напротив, отметить лишь черты формального сходства в отношениях между членами этих пар. Возникает и другая неясность: если отказать многозначному слову в том, что оно может, развивая свою полисемантичность, распасться на две лексические единицы, два различных слова, то придется признать, что представители разных крупных классов слов (разных частей речи) окажутся одним словом. Ср. : нем. der Dank 'благодарность'—имя существительное и dank 'благодаря'— предлог, das — указательное местоимение среднего рода и dass—изъяснительный союз 'что'; англ. a work 'дело'—имя существительное и to work 'работать'—глагол. Логически к такого рода заключению и приходит В. И. Абаев: “.... нельзя относить к омонимии.... лексико-семантическую полисемию, когда слово, в зависимости от синтаксического употребления, выступает в роли то одной, то другой части речи......” Однако члены приведенных словесных пар, примеры, на которые можно было бы умножить, характеризуются и совершенно разными грамматическими категориями, и совершенно разной синтаксической и лексической валентностью. Кроме того, если признать два слова, прочно входящие в разные лексико-грамматические классы, одним словом, то позволительно будет спросить: а для чего же существует разделение на части речи, имеет ли оно под собой какое-либо основание и не излишне ли оно вообще? Мы приходим, таким образом, к убеждению: то выделение омонимов, с которого мы начали свое рассмотрение, несмотря на видимую четкость и простоту, скрывает в себе противоречия столь серьезные, что согласиться с данной точкой зрения не представляется возможным. Перейдем теперь к рассмотрению другой точки зрения на омонимы, согласно которой таковыми считаются не только искони разные и совпавшие по своей внешней форме слова, но и большая группа слов многозначных, в которых отдельные значения настолько далеко разошлись, что дали жизнь новым словам. Основной трудностью в определении и выделении группы омонимов из большого семейства многозначных слов, иначе говоря в распределении слов по разрядам“полисемия” и “омонимия”, является тут неопределенность самого критерия “далеко разошедшиеся значения”, “разрыв семантических связей”. Понятие “разрыв семантических связей”является прежде всего субъективным и, кроме того, абсолютно не лингвистическим. Недаром в терминологии лексикологов, защищающих эту позицию, . мы встречаем такие выражения, как “восприниматься”, “ощущаться”, “чувствоваться”, “впечатление” и т. п. , т. е. термины скорее психологии, чем лингвистики. Ср. , например: “Однако не подлежит сомнению, что man и man ('человек' и 'мужчина') воспринимаются как теснейшим образом связанные между собой”; “Наряду с такими единицами в языке, однако. обнаруживаются и такие, как spring 'весна', spring 'пружина' и springs 'источник, родник'. Здесь уже явно нет никакой осмысленной связи между данными единицами, и одинаковость их звучания производит впечатление случайности”; “Значения полисемантического слова образуют известную систему, связь между элементами которой ясно ощущается говорящими... . ”. Какое лингвистическое понятие заключено в подобных высказываниях? Можно ли на нем строить лингвистическую теорию и объявлять при этом, что ее положения “не подлежат сомнению”? Выделенные на нелингвистических основаниях омонимические пары часто, естественно, нелегко будет защитить. Прекрасную иллюстрацию этому мы можем видеть в той непоследовательности и противоречивости лексикографических трудов, которые были правильно и зло раскритикованы В. И. Абаевым в его уже неоднократно цитированной статье. Автор ее недоумевает, почему, например, здоровый 'обладающий здоровьем' и здоровый 'крепкий, сильный' следует считать омонимами, а крепкий в смысле 'твердый' и крепкий о содержании спирта в вине — нет? Почему изменить в смысле 'переменить' и изменить в смысле 'нарушить верность' трактуются как два разных слова, а верный 'правильный' и верный 'преданный'— как одно? Червяк 'червь' и червяк 'винт с особой нарезкой' считаются омонимами, а корень растения, корень в математике и корень в лингвистике—одним многозначным словом. В. И. Абаев называет такое понимание омонимии “царством субъективности”, а основным аргументом защитников такого понимания — “мне кажется”. Характерно, что В. В. Виноградов, примыкающий к этой, назовем ее второй, концепции омонимов, в одной из своих статей, переходя к конкретной критике распределения значений в словаре Ушакова, оперирует преимущественно не понятием “связанности” или “несвязанности” значений, а лингвистическим понятием “разной системы форм”. Например: рассесться 'оседая, дать трещины' он считает словом, отдельным от рассесться в значениях 1) 'сесть, расположиться' и 2) 'развалиться', потому что первое имеет параллель несовершенного вида расседаться, а не рассаживаться, как последнее. В целом вторую концепцию проблемы омонимии и многозначности можно оценить следующим образом: с нашей точки зрения, она правильно включает в число омонимов пары слов, . обособившихся в результате сильного расхождения отдельных значений многозначного слова. Такие новообразующиеся пары ничем не отличаются на каждой данной стадии развития языка от тех, которые возникли благодаря случайному сближению их фонетического облика. И те и другие характеризуются тем, что они звучат одинаково, а обозначают разное, что графически и морфологически они последовательно не различаются (хотя тенденция такого различения в языках наличествует), зато всегда ведут себя по-разному в предложении и имеют разную лексическую сочетаемость. Вместе с тем сторонники второй теории, преодолев ограниченность первой, не сумели найти верного и при этом обязательно данного в языке критерия для определения того, когда же момент разрыва семантических связей, и тем самым материальной оболочки, слова можно считать наступившим. Дискуссия, последовавшая за статьей В. И. Абаева, показала, что этот вопрос сейчас является самым больным. Для сторонников “этимологической” теории омонимов он — острейшее оружие нападения, для сторонников теории “семантической” — слабое место в обороне. В своем выступлении на упомянутой дискуссии В. И. Абаев бросил замечательные слова: “Наука не может строиться на чутье. Она должна строиться на знании”. Из сказанного следует, по-видимому, что необходимо найти такой способ определения и оценки“семантических” омонимов, который вытекал бы из непосредственного рассмотрения конкретных фактов языка, а не являлся бы по существу умозрительным и тем самым экстралингвистическим. Обратимся теперь к современной прикладной лингвистике и посмотрим, как решается в работах этого направления вопрос о полисемии и омонимии. Приходится отметить, что в литературе такого характера нет и следа той страстной и бурной полемики на тему: что считать омонимами, а что—полисемантичным словом, того интереса к теоретической стороне вопроса о тождестве слова, которые мы встречаем в работах более традиционного направления. В статьях по машинному переводу (МП) и на аналогичную тематику, как правило, принимается то определение омонимов, которое“удобнее”, т. е. практичнее, и лучше служит при решении той или иной проблемы. Это и естественно: для практических задач МП теоретическое решение вопроса о “пределе многозначности” и т. п. по существу не может принести особой пользы. Различие между омонимией и полисемией не проводится. так как “для машины безразлично, имеется ли какая-нибудь смысловая связь между двумя возможными переводами данного слова или нет”. По ходу дела в таких статьях упоминаются понятия “омонимия”, “полисемия”, по точного наполнения они не получают. Ср. упоминание о случаях омонимии (rock 'скала' и rock 'качаться') и полисемии (rod 'стержень' и rod 'розга') в только что цитированной брошюре или указание Н. А. Мельчука на то, что одно слово может входить в разные группы тезауруса, например омонимы брак 'дефект'—брак 'супружество' или же многозначное слово голод 'чувство'— голод'бедствие'. Термины эти употребляются в данных случаях как бы механически; фактически же, когда речь идет об омонимии как специальной проблеме машинного перевода, то, судя по определениям, ей даваемым, всякая многозначность для удобства называется омонимией. Так, например, омонимией с точки зрения машинного перевода считается, “когда одна и та же последовательность элементов (например, букв) должна для получения удовлетворительного перевода перерабатываться по-разному”. Ср. также другое определение: “.... единица называется омонимичной, если из нее па данном этапе анализа не может быть получено однозначной информации”. Приведем еще и такое высказывание: “Если слово имеет несколько значений, то для теории класса удобнее считать каждое такое значение отдельным словом, т. е. омонимизировать эти значения”. Хотя вопрос о разграничении омонимии и многозначности не интересует прикладную лингвистику, сама проблема многозначности стоит в центре ее. интересов. Почти все отмечают и необыкновенную сложность, и первостепенную важность этой проблемы: “Многозначность слов — одна из самых трудных проблем машинного перевола”, —говорит Лукьянова. Сложность и практическую актуальность проблемы отмечает К. Гарпер, указывая, что 43% слов русского научного текста оказываются лексически полисемантнчными, не говоря уже о синтаксическои многозначности. Естественно, что трудности, которые возникают для механического перевола в связи с полисемией слов и конструкций, толкают теорию на поиски средств устранения многозначности. И то, что казалось поначалу непреоборимой сложностью, начинает проясняться под настойчивым воздействием научной мысли. Основным способом снятия многозначности в данное время признается изучение и описание тех контекстуальных условий, в которых реализуется то или иное значение слова. На Западе этой центральной задачей занимаются уже давно. “Информация, необходимая для решения проблемы многозначности, содержится в контексте”, —говорит В. Ингве. Под контекстом подразумевается окружение слова в тексте или слова, с которыми данное, определяемое слово употребляется. К. Гарпер писал, что русские нигде не отмечают связи между значением и структуральным контекстом. Однако если это и было правильным для 1956 г. , то теперь в нашей специальной литературе уже насчитывается целый ряд статей, посвященных либо теории вопроса, либо конкретной разработке отдельных случаев многозначности слов и грамматических фактов языка. Это обстоятельство представляется совершенно понятным, поскольку данный метод, основываясь на абсолютно материальных и чисто лингвистических фактах, может и должен положить конец чисто интуитивным, а следовательно, неизбежно субъективным оценкам и суждениям о многозначности языковых единиц. Поскольку разные значения связываются с разными формами их реализации, открывается возможность описания и разграничения их через учет этих форм. Очень важно отметить. что речь должна идти не только об эмпирическом перечислении возможных окружений слова, но и об известном обобщении и генерализации полученных выводов. Правильно замечает американский ученый Д. С. Уорт, критикуя именно такое эмпирическое перечисление правил перевода, даваемое в статье А. Кутсудас и А. Гумецкой по поводу омонимии русского наречия на -о(-е) и краткого прилагательного на -о(-е): лингвиста интересует не то, что в данном окружении значит та или иная форма, а то, почему мы знаем, что она значит. Такое знание может нам дать, очевидно, анализ структурных законов данного языка. Прояснение семантической многозначности может быть структурным; при этом значение многозначного слова выясняется благодаря грамматическим свойствам соседних слов. Такое прояснение основано на высокой вероятности соответствующих сочетаний. Так, русский предлог c=with, если после него следует имя в творительном падеже; с = from, если после него следует имя в родительном падеже. Или: русское местоимение ux=them, если дальше идет не имя; ux=their, если дальше идет имя. Устранение многозначности структурным путем особенно важно для случаев полисемии грамматических форм. Так, например, немецкая словоформа dieser может значить: 1). this, 2) of this, 3) to this, 4) of these, т. e. может иметь грамматические значения: 1) им. п. ед. ч. (для м. р. ), 2) род. п. ед. ч. (для ж. р. ), 3) дат. п. ед. ч. (для ж. р. ), 4) род. п. мн. ч. (для всех родов). Немецкое Scliuler обозначает: 1) pupil, 2) pupils, 3). of pupils. За этими“переводами”скрывается целый ряд грамматических значений: им. , дат. и вин. п. ед. ч. и им. , род. и вин. п. мн. ч. Сочетание dieser Schuler сводит все эти многообразные значения к двум: либо им. п. ед. ч. , либо род. п. мн. ч. Если dieser Schuler сочетается еще и cwegen, то многозначность устраняется полностью: остается одна возможность. Как мы видели из примеров Гарпера, структурный метод прояснения пригоден и для определения не грамматических, а чисто лексических значений слов. Однако, как замечает Гарпер, примерно '/з слов не может быть определена в их значении“структурно”, и, следовательно, надо идти по какому-то иному пути их прояснения, искать какой-то другой“помощи”. Такую помощь оказывает учет лексического значения слов, связанных с полисемантической единицей. Определив значение этих слов, мы можем получить информацию о значении связанного с ним слова, отбрасывая непригодные варианты сочетаний и отбирая истинные. Так, имя прилагательное географическая в сочетании с карта исключает значение 'игральной карты'; прилагательное кислотное рядом с образование исключает для последнего значение 'education'; предлог из-за лишь с определенной группой имен имеет пространственное значение, например, из-за угла; совсем другое значение имеет он в сочетаниях из-за шума, дождя, бури, нее, него и т. д. Предлог по с существительными, обозначающими поверхность, дорогу, = along, с существительными одушевленными он значит 'according to'. Несомненно, что в немецком языке сочетание прилагательных sanft и wehmu-tig с Zug исключает для этого слова значения 'поезд', 'взвод', 'ход', 'шествие', 'сквозняк' и утверждает значение 'черта'. Конечно, при этом опять-таки надо подчеркнуть, что подобные разграничения могут и должны основываться на высокой вероятности таких сочетаний, а не на фактической возможности их. В очень образном употреблении, в индивидуальном стиле возможны, как известно, самые неожиданные варианты сочетаний. Однако они могут быть исключены на основе их малой вероятности, вытекающей из статистического анализа их частоты. Метод контекстуального описания значений требует уточнения понятия контекста, который служит для описания. Естественно, что это должен быть по возможности минимальный и наиболее“выгодный” контекст. Различают “макроконтекст”, обнимающий целый отрывок (например, абзац) текста, и “микро-контекст”, не выходящий за пределы предложения. Но и внутри микроконтекста выделяется какое-то минимальное сочетание, могущее устранить многозначность“ядерного”слова. Для нужд механического перевода его определяют, например, как самый короткий набор синтаксически связанных слов. позволяющий осуществить выбор варианта для перевода. Интереснейшие эксперименты с целью выявления минимального контекста, снимающего многозначность, были поставлены А. Капланом. Материалом анализа ему послужили 140 многозначных употребительных английских слов, находившихся в различных условиях контекста. Таких видов контекста было избрано семь: сочетание с предшествующим словом—P1 (preceding), сочетание с предшествующим и последующим словом –В1 (both), сочетание с двумя предшествующими словами — P2, сочетание с двумя предшествующими и двумя последующими словами — В2, все предложение—S (sentence). Каплан высчитывает для каждого случая процент редуцирования многозначности. Редуцированием называется в данном случае отношение количества смыслов слова в конкретном контексте к их количеству в нулевом контексте, т. е. к потенциальному их количеству. Чем меньше эта дробь, тем больше степень редукции. Так, например, если потенциальное количество значений слова равно 5, а количество значений в данном контексте—2, то процент редуцирования равен 2/5, т. е. 40%. Если же количество значений в данном контексте будет сведено к 1, то степень редукции, естественно, будет больше: 1/5, т. е. 20%. Выводы Каплана чрезвычайно поучительны; при этом хочется отметить, что способ проведения эксперимента внушает достаточное доверие. Каплан нашел прежде всего, что цепочка, состоящая из одного предшествующего и одного последующего слова (B1), по эффекту редуцирования более продуктивна, чем контекст, состоящий из двух предшествующих или двух последующих слов ( Р2 и F2) н приближается к эффекту, даваемому целым предложением (S). Второй вывод гласит, что огромное значение имеет материальный тип контекста, т. е. то обстоятельство, что входит в непосредственное окружение: знаменательные ли слова, или слова, называемые автором“particles”, куда он включает предлоги, союзы, глаголы типа will или do, артикли, местоимения и наречия типа there и др. Первый тип контекста дает значительно большую редукцию многозначности, чем контекст, содержащий слова без конкретного лексического наполнения. Общие выводы Каплана сводятся к тому, что наиболее практичным является контекст, состоящий из одного слова слева одного слова справа от анализируемой многозначной лексемы. Если же одно из слов окружения— “particle”, то следует “усилить” контекст до двух слов с обеих сторон. По материалам его эксперимента, коротенький контекст (трехчленная цепочка) уменьшает многозначность на 2/3: со средней многозначности в 5, 5 значении до 1, 5 или 2. Изложенные нами результаты А. Каплана нашли широкое признание среди самых разных ученых различных стран. Конечно, для окончательного решения вопроса о выборе минимального контекста следует учитывать специфику языка, материал которого анализируется, а часто и специфику того или иного слова. Но несомненно и то, что идею“линейного контекста”Каплана можно применить в очень многих случаях. Метод контекстуального описания значении ставит перед исследователями еще одну очень большую трудность. Поскольку различные значения испытуемого слова как бы“решаются” через связи с другими словами, необходимо в максимальной мере “типизировать”контексты, определяющие значение слова. Если это возможно и нетрудно для контекста“грамматического”, “структурного”, то для лексического контекста определение “типа” слов, влияющих в том или ином направлении, — проблема, далеко не решенная. Вместе с тем для решения вопросов контекстуального плана, —да и не только для них, —эго важнейшая проблема, проблема №1. Правильно говорит . Лукьянова: какими приемами здесь ни пользоваться (специальные словари, списки слов, различного типа кодирование), общим у них будет то, что“все они упираются в категоризацию или классификацию слов”; для решения проблемы многозначности поэтому “необходимо установить семантические, смысловые классы слов и определить их окружение, иначе говоря „спутников (the participant rnembeis) этих классов"”. Гарпер пишет, что подобные классы устанавливаются эмпирически, на основе наблюдаемого исследователем поведения слов. Но несомненно. что чем тоньше и шире будет исследование, тем точнее будет и результат. Установление классов слов даст возможность оперировать не контекстом, выраженным словами, а контекстом, выраженным классами слов. Работа над установлением классов слов ведется, в частности, при составлении словарей-тезаурусов. Тезаурус в этом понимании—словарь, где слова сгруппированы по тематическим классам, которые членятся далее на подклассы, или секции и т. д. Слово благодаря своей многозначности может входить и целый ряд классов, получая тем самым различные номера. Слова сведены также и в алфавитные списки, где каждому слову приписываются все номера групп, куда оно относится. Так, в Thesaurus of Words and Phrases, составленном P. M. Roget и изданном в Нью-Йорке в 1947 г. , слово root имеет номера: 84-группа 'число' (root в математическом значении), 153—группа 'причина', 184—группа 'размещение, расположение' (в качестве глаголов 'прикреплять' и 'укореняться'), 211—группа 'основание', 562—группа 'слово' и др. При анализе многозначного слова сравнение набора его тематических номеров с номерами синтаксически связанных с ним слов помогает определению данного его значения через совмещение их семантических полей. Проблема распределения слов по классам остается, однако, и по сей день неразрешенной. Очень интересной представляется в этой связи попытка теоретического обоснования операций по выделению подклассов слов, сделанная А. А. Холодовичем. Говоря о синтаксически-валентных подклассах слов (на материале глагола), он определяет такой подкласс как ряд слов (в данном случае глаголов), которые, являясь ядром, имеют изотипное оптимальное окружение. Под изотипными окружениями понимаются окружения, выполненные формально тождественно, но различающиеся материально. Так, при ядре загрыз всегда одно и то же окружение, состоящее из двух мест: Волк загрыз ягненка. Места могут быть заполнены разными словами, но окружения будут тождественными. Оптимальным А. А. Холодович называет окружение, которое содержит минимальное необходимое число членов, т. е. “то окружение, для понимания которого нет необходимости ни в знании определенной ситуации, ни в знании определенного контекста”. Уменьшение такого окружения делает его недостаточным, увеличение — избыточным. Характерно, что в статье А. А. Холодовича, чрезвычайно интересной по мыслям и материалу и посвященной теории подклассов слов, проскальзывают частности, которые как нельзя лучше показывают неразработанность пока что понятия подклассов большого класса слов. Так, например, утверждается, что в конфигурации (модели) яподарил ему книгу второй член окружения ядра подарил (имеется в виду, очевидно, ему) входит в “подкласс лиц или, по крайней мере, в подкласс одушевленных”. Однако таким вторым членом может быть библиотеке кружку, школе и подобные слова, не принадлежащие ни к подклассу лиц, ни к одушевленным. Вместе с тем на этом месте не может быть ни стол, ни шкаф, ни руки, ни много других слов Следовательно, второй член должен относиться к подклассу слов, куда входят названия одушевленных предметов и ряд слов cd значением собирательности. Эта группа, однако, не совпадает с тем, что называют“именами собирательными” в грамматике. Ср. , например, слова дробь, листва, тряпье, которые входят в списки собирательных имен, а к данной группе не относятся. Напротив, школа и библиотека, которые никто не причисляет к собирательным, в своем метонимическом переосмыслении обозначают коллективы школы и библиотеки и приобретают тем самым собирательный оттенок. Если их назвать одушевленно-собирательными, то они вместе с такими“классическими” одушевленно-собирательными, как детвора, молодежьи др. , как раз пополняют группу слов, из которой черпаются элементы для замещения второго места в модели Яподарил ему книги. Отличаясь грамматическими свойствами от одушевленных имен (ср. : Я люблю брата, но Я люблю кружок, а не кружка), они объединяются с ними в подкласс по другим признакам, в частности по возможности участвовать в модели типа “а подарил б в”. Другим примером того, как “подводит” подкласс, может служить такая мелочь: автор статьи считает оптимальным для ядра пронзилтрехместное окружение. Однако это верно только в том случае, если первый член принадлежит к подклассу, скажем, одушевленных лиц: Я пронзил его шпагой. Здесь действительно обязательное (т. е. оптимальное) трехместное окружение. А если первым членом будет слово типамеч, то оптимальное окружение Установится двухместным: Меч пронзил рцку. Очень трудно сказать сразу, к какому подклассу следует отнести такие слова какмеч, шпага, копье, ножи др. , но ясно одно: это особая группа, отличающаяся от имен одушевленных и вместе с тем чем-то сходная с ними. Сходна она с ними тем, что может окружать глаголпронзить, обозначая если не лица, то во всяком случае достаточно “активные”предметы. Отличается же данный подкласс от одушевленных тем, что он входит в другое типовое окружеиие ядрапронзил, чем слова подкласса одушевленных (здесь - трехместное, там - двухместное окружение). Мы говорим все это, конечно, не для того, чтобы умалить качества талантливой статьи, а для того, чтобы подчеркнуть, с одной стороны, сложность и неразработанность понятия подкласса слов, а с другой—решающую его важность при всяком формальном описании языка. Огромное значение оно имеет, как говорилось выше, для описания правил сочетаемости слов. По существу только установление таких очерченных и перечисленных подклассов слов поможет, но меткому выражению Гарпера, отойти от болтовни о том, что“может быть”, и “сделать смелый шаг вперед к определению того, что фактически существует”. Мы изложили здесь проблему контекстуального “решения”, контекстуального “диагностирования”многозначности с точки зрения использования его в прикладной лингвистике. Однако мы думаем, что вопрос о разной синтаксической сочетаемости, возникающей при различных значениях полисемантичного слова, имеет самое непосредственное отношение к проблеме определения того, сохраняет ли эта полисемантичная единица свое единство, свое тождество как слово. У нас возникает мысль, не может ли система сочетаемости слова, характер его окружений служить критерием и масштабом для решения наболевшего вопроса: разорвалась ли связывающая все значения слова оболочка и перешло ли накоплявшееся количество различий в новое качество? Иначе говоря, образовались ли уже два слова из когда-то единого полисемантичного целого, или слово тождественно самому себе и его оболочка цела, скрепляя и объединяя разнообразные смыслы чем-то общим для всех них? Контекстное окружение слова может быть исследовано и учтено с достаточной формальной точностью на основании цели ком лингвистических данных. Может быть перечислен набор слов (вернее, подклассы слов), с которыми наиболее вероятным образом происходит сочетание, и может быть исключен набор слов (подклассы слов), с которыми сочетание невозможно или по крайней мере маловероятно. Далее могут быть описаны те грамматические связи, которые типичны или нетипичны в том и в другом случаях. Из сравнения“участников” окружения и типовых моделей построения словосочетания для слова в одном значении и для него же в другом значении можно будет решить. имеем ли мы дело с одной единицей, или с большим их количеством. Нам кажется, что если мы не обнаруживаем совпадения в “поведении” слова с разными значениями в речи как в отношении синтаксических связей, так и в отношении связей лексических, то говорить об одном слове уже нельзя. Оно распалось и дало жизнь двум, трем и т. д. словам. Правда, в теоретических работах, посвященных проблеме тождества слова, часто отрицается, что различие синтаксических и лексических связей нарушает тождество слова. Рассмотрим этот вопрос подробнее. Широко распространено вполне справедливое суждение, что морфологические изменения слова не затрагивают единства его как слова. Мотивацией этого утверждения служит, естественно. то, что возникающие при грамматических превращениях разновидности будут лексически равны друг другу и будут поэтому одним и тем же словом (ср. :сад, сад-а, сад-у, сад-ом, сад-ея т. д. или: leit-e, leit-est, leit-et, leit-en и т. д. ). А. Н. Смирницкий считает и другие видоизменения, а именно различия синтаксического построения, в которых участвует слово, или разную его сочетаемость с другими словами, не затрагивающими тождества слова. Вот мотивировка его утверждения, почти дословно повторяемая в разных работах: “Эти грамматические .... особенности не уничтожают тождества слова, поскольку они выступают в качестве обусловленных лексической семантикой; они представляются понятными и вполне оправданными особенностями данного значения слова... .. Если laugh означает вообще явление смеха, то вполне мотивированным кажется и отсутствие дополнения—слова, обозначающего объект, вызывающий явление смеха. Напротив, если имеется в виду такой объект, если в смехе находит выражение определенное отношение к кому-либо или чему-либо и смех, далее, превращается в насмешку, то, естественно, появляется и дополнение, и этот синтаксический момент оказывается, таким образом, закономерно связанным с особым лексическим значением”. В данной аргументации следует отметить два слабых места. Во-первых, факт “оправданности”, “понятности” подобных изменений никак не может служить доказательством того, что перед нами не два слова, а одно. Во-вторых, можно ли быть так уверенным в том, что грамматические особенности обусловлены лексической семантикой? А не может ли быть и наоборот, что грамматические особенности употребления слова в специфическом контексте обусловливают появление и особых лексических значений? Зарегистрированы ли случаи, чтобы слово изменило свое значение, так сказать, в“голом виде”, в нулевом контексте, без окружения другими словами, отражающими различные понятия? Как бы там ни было, данную аргументацию в пользу высказанного тезиса нельзя признать безупречной. И. В. Виноградов тоже придерживается взгляда, что разное участие слова с различными значениями в синтаксических строениях и лексических сочетаниях не нарушает единства слова, поскольку и такие видоизменения являются формами слова: “Смысловое единство слова сочетается с реальным или по-тенциальным многообразием его форм”. Понятие формы слова Н. В. Виноградова расширенное: “В понятие грамматических форм слова включаются не только разновидности его морфологической структуры, но и различные сочетания его с другими формами слов (это Виноградов называет лексико-синтаксической формой слова) или словами (по Виноградову, лексико-фразеологическая форма слова). Такие формы слова, как лексико-синтаксическая или лексико-фразеологическая, В. В. Виноградов приравнивает к морфологической; естественно, что при этом понимании нет и распадения единства слова: оно существует как единое целое в многообразии своих форм. Мы полагаем вместе с Виноградовым, что различия в синтаксических и лексических сочетательных потенциях слова—явление, несомненно, формального порядка, это характерные формальные особенности слова. Однако безоговорочное сближение этих формальных особенностей с морфологическими видоизменениями слова нецелесообразно, так как последние обязательно связаны с неизменностью лексического содержания слова (ср. : der Staat, des Staates или: вед-у, вед-ешь и т. п. ) , в то время как особенности синтаксической и лексической сочетаемости связаны именно с изменяемостью лексического содержания. Так, русск, ключ соединяется с атрибутивной предложной группой “от+имя” только в значении 'Schiussel', а не в значении 'источник' (ср. : ключ от двери, от комнаты, от дома), нем. Stock сочетается с порядковым числительным в значении 'этаж' (ср. : der erste, viert. e, zehnte Stock); нем... ziehen связывается с именем в винительном падеже только в значении 'тащить, тянуть', а не в значении 'двигаться, переезжать'. Зато в последнем случае, можно сказать, обязательно присутствие обстоятельства пространственного или (реже) временного характера (ср. : 'da's Gewitter zieht nach Westen; wir zogen zu Ver-wandten). Таким образом, если синтаксическая или лексическая валентность слова и есть характернейшая формальная особенность слова, то она не сопоставима с морфологической формой его. в чем бы эта последняя ни выражалась: в морфемном изменении типа du wag-te-st рядом с wagen или в сочетании слов типа du hast gekampft рядом с Karnpfen. Отсюда, по нашему мнению, следует: если можно утверждать. что морфологические видоизменения не нарушают тождество слова, .будучи только формами единого семантического содержания, то в отношении других формальных особенностей слов этого утверждать нельзя: они связаны как раз не с единством лексического содержания, а с его расщеплением. Разная формальная одежда облекает здесь разное содержание. Не имеем ли мы тут дело с разными единствами формы и содержания, т. е. иначе говоря, с разными словами? А. И. Смирницкий совершенно правильно утверждает: для того, чтобы лексические разновидности слова представляли собой варианты одного и того же слова (иначе говоря, чтобы не возникала омонимия), необходимо: 1) чтобы они имели общую корневую часть, т. е. выраженную в звуковой оболочке лексико-семантическую общность, 2) чтобы не было соответствия между материальными, звуковыми различиями и различиями лексико-семантическимн, т. е. чтобы первые не выражали последних. Таким образом, в вариантах слова мы видим либо лексическое различие, которое не выражается внешне, либо, напротив, внешнее различие, которое не выражает лексического различия. Примером второгоунего служит английское наречие often и наречие oft; обнаруживая внешнее различие в фонемном составе, обе формы имеют, одно значение, а именно 'часто' и должны быть признаны вариантами (фономорфологическими) одного слова. Пример первой возможности—shade со значением 'тень, неосвещенное место' и shade 'оттенок'; различаясь только в семантическом отношении, они по звучанию совпадают полностью и поэтому тоже являются вариантами одного слова (лексико-семантические варианты). С другой стороны, shade в перечисленных значениях и shadow 'тень, отбрасываемая предметом'—уже разные слова, так как тут налицо излишнее различие и различие семантическое. Смирницкий особенно подчеркивает, что“при наличии внешнего различия даже самое небольшое различие в значении ведет к разрыву тождеств слова”. Совершенно аналогично с изложенным рассуждает А. И. Смнрницкий и в отношении морфологических особенностей слова (особенностей парадигматической схемы): “.... различия .... парадигм образуют различие между двумя словами лишь в том случае, когда различие парадигм служит средством выражения другого, не грамматического, а предметного семантического различия.... ”. Так, hang с формой прошедшего времени hanged и hang с прошедшим временем hung—разные слова, поскольку морфологическое различие сочетается здесь с различным лексическим значением (первое значит 'вешать (казнить)', а второе - 'вешать, висеть'); learn с прошедшим временем learnt и learn с прошедшим временем learned, не обнаруживающие никакого семантического различия (оба значат 'учиться'), не могут быть признаны разными словами, а определяются Смирницким как грамматические варианты. Относя эту дифференциацию к немецкому материалу, мы определим, скажем, das Tuch со множественным числом Tucher и das Tuch со множественным числом Tuche как разные слова, так как морфологическая дифференциация сопровождает здесь лексическую (первое означает 'платок', второе—'сукно'). Колебания же множественного числа Thernen и Thernata при форме единственного das Therna создают лишь грамматические варианты слова, а не разные слова, ибо к этим колебаниям безразлична семантика слова; грамматические разновидности не выражают в этом случае различий в лексическом содержании. Таким образом, здесь, как и при разнице в звуковом оформлении (shade—shadow) даже самое небольшое семантическое расхождение ведет к разрыву тождества слова. Все это представляется нам правильным, однако мы делаем из приведенных выше положений Смирницкого не те выводы, которые делал из них сам автор, а именно мы находим необходимым применить их не только к звуковому и морфологическому оформлению слова. Считая синтаксическую и лексическую валентность слова формальной особенностью слова (напоминаем: В. В. Виноградов прямо говорит, что она конституирует форму слова! ) и вариации в отношении такой валентности вариациями оформления слова, т. е. внешними различительными признаками, мы предлагаем следующий тезис: при ясно выраженных различиях в способности слова вступать в синтаксические сочетания, синтаксические построения (синтаксическая сочетаемость, валентность), а также в сочетания лексические (лексическая сочетаемость, валентность) даже небольшое различие в значении ведет к разрыву тождества слова. Такие единицы, которые различаются и значением, и формально синтаксически (сочетательными потенциями), мы предлагаем рассматривать как разные слова. Меру “ясно выраженных различий” можно получить, определив модели окружений исследуемых слов, типовые конструкции с ними и возможности сочетаний с определенными подклассами слов. При этом имеется в виду, конечно, вероятностная характеристика упомянутых формальных черт слова. Сравнение между собой таких формальных черт— назовем их “контурами” — определит, совпадают ли они друг с другом, “налагаются”ли они друг на друга и являются ли они тем самым равными или хотя бы подобными. А. И. Смирницкий отрицает, как мы видели, возможность использования сочетательных свойств слова для суждения об их тождестве, В. В. Виноградов—тоже. В соответствии со своим взглядом на тождество слова В. В. Виноградов определяетсогласно—наречие в значении 'дружно, единодушно' (жить согласно) и согласно — предлог со значением 'в соответствии' (жить согласно предписанию) как “несомненно разные . формы слова”. В скобках oil добавляет: “едва и скажем: два разных слова-омонима”. Слова, принадлежащие к разным частям речи, по Виноградову оказываются, таким образом, не разными словами, а одним. Вместе с тем второесогласнобудет всегда сочетаться с дательным падежом некоторых имен существительных, а первоесогласно такой возможности сочетания никогда не обнаружит. Следовательно, эти две лексемы, хотя они и неизменяемы и морфологически дифференцироваться не могут, различаются синтаксической формой так же ясно и недвусмысленно, как и формой морфологической. Мы придерживаемся поэтому иного взгляда па вышеприведенный пример и определили бы наречиесогласнои предлог согласнои другие аналогичные случаи как разные слова, поскольку весь“контур” их употребления, вся сумма их дистрибуций не совпадают между собой. Дистрибуция определяет и типовые конструкции, характерные для слова в предложении, и лексические подклассы слов, заполняющие отдельные места вэтихконструкциях. Различия и в том, и в другом отношении позволяют нам утверждать, что словесные единицы, внешне схожие, не тождественны друг другу, не равны между собой и являются, следовательно, омонимами. В большинстве случаев объективно существующее различие значений слова (не употреблений его, а значений) связано с различными потенциями в области синтаксической и лексической сочетаемости, с разными правилами конструирования в речи. Именно эти правила придется досконально изучить для того, чтобы можно 6ыло судить о тождестве слова. Понятие омонимии, очевидно, будет значительно расширено в связи с таким подходом. Подобное расширенное ее понимание является продолжением движения, начавшегося в ту пору, когда“семантическая” концепция омонимов выступила против “этимологической”. Это движение было вполне естественным: при прежнем понимании омонимии огромное количество слов с резкой и разнозначностью приходилось толковать как единое целое. По настоящему истолковать это слово с современной точки зрения оказывалось невозможным, и толкование превращалось в простое перечисление несовместимых друг с другом значений. Однако речь будет идти не опростом расширении понятия омонимии, а об изменении более глубоком. Прежде всего, ясно, что принцип общего этимологического происхождения не будет играть никакой роли при таком подходе: речь пойдет не об одинаковости или разности происхождения слова, а об одинаковости или разности его отношения к предложению и словосочетанию на определенном, и притом синхронном, этапе. С другой стороны, и критерий семантической близости или далекости столь трудно измеримых каким-нибудь объективным масштабом не будет для нас играть прежней роли. Поэтому разница в значениях, “казавшаяся”исследователям недостаточной для признания совершившегося разрыва одной лексемы на две, может оказаться для нас достаточной при ином критерии распределения. Опасаясь обвинений в “механичности” и “субъективном идеализме”, мы сразу же хотим защититься: мы не считаем, что принципиально, где два значения—там два слова; мы не утверждаем, что всякая падежная форма имени или временная форма глагола—это разные слова. Однако в нас живет убеждение в том, что там, где различие в значениях (измерять величину этого различия не беремся, не имея на то надежного инструмента) сопровождается какими-либо формальными дифференцирующими признаками—будь то разное морфологическое оформление слова, разные грамматические категории, ему присущие, разные парадигматические схемы, для него типичные, или же разные синтаксические построения, в которые может входить слово, разная сочетаемость с другими словами, —там нельзя говорить о тождестве слова. И то, и другое в одинаковой мере характеризует слово в целом: как наличие разных парадигматических схем, так и наличие разной валентности определяет разность между словами: “.... самое наличие ее (грамматической формы) у данного слова и конкретные ее особенности могут определенным образом характеризовать соответствующее слово в целом, так как слово вообще выделяется как таковое определенной своей грамматической оформленностью”. В одном случае мы должны признать, что некие единицы А1 и А2—разные слова, т. е. омонимы потому, что, имея разное значение, они в своих морфологических изменениях разнятся друг с другом; в другом случае мы говорим, что В1 и В2—омонимы потому, что, имея разное значение, они обнаруживают в сумме разные типовые окружения и разные потенции синтаксического моделирования. Обе системы дифференциации перекрещиваются друг с другом. Страницы: 1, 2 |
|
© 2007 |
|