Книга: Общее языкознание - учебник

когда последнее стоит в форме будущего времени, общей для простого глагола и

глаголь­ного сочетания42

.<191>

Таким образом, на пути от плана выражения к плану содержа­ния, от фонемного

яруса к семемному выделяется ряд уровней, зна­менуемых изменением критерия

тождественности: то, что пред­ставляется разным на более низком уровне, может

оказаться функ­ционально одним и тем же на более высоком уровне. Многие

дистинктивные черты постепенно нивелируются, «выходят из игры», перестают

выполнять смыслоразличительную роль внутри кон­кретных единиц следующего по

высоте уровня. Тождество озна­чаемого морфемы не обязательно предполагает

полное тождество фонематического состава означающего. Идентичность значения

слов не обязательно требует тождества входящих в него морфем (если считать

супплетивные элементы разными морфемами). Тож­дество смысловой структуры

некоторых словосочетаний и пред­ложений может быть установлено без

отождествления их синтак­сического строения.

Применение на разных уровнях неодинаковых критериев идентификации и ведет,

как уже отмечалось выше, к выделению в языке пар единиц, соответствующих

одному сегменту текста. Ср. фонема и морфонема, морфема и сема (или морфа и

морфема), слово и лексема, сло­восочетание и синтаксема (или словосоче­тание

и конфигурация). Эти единицы, тождествен­ные на одном уровне и

нетождественные на другом, покрывают асимметрию в строении языковых планов,

позволяя показать в описании языков нефункциональность некоторых различий в

форме.

Необходимость раздвоения всех значимых единиц языка про­диктована тем, что

асимметрия в строении языковых планов, которая была раскрыта выше на примере

минимальной значимой единицы (см. стр. 184—189), действительна не только по

отношению к простому знаку, но и применительно ко всем последующим, более

сложным, образованиям. Несовпадение формы и функции пронизы­вает всю структуру

языка, все его ярусы, все знаковые образова­ния. Устранение незначимых (и в

этом смысле излишних, «пустых») различий в форме оказывается возможным

благодаря тому, что формально различающиеся единицы встречаются, как правило,

во взаимоисключающих позициях, или иначе — находятся в отно­шении

дополнительного распределения. Таким образом, обилие вариантов в языке

нивелируется позицией, за которой закреплен каждый из них. Понятия варьирования

и позиции тесно между собою связаны.<192>

ТЕНДЕНЦИЯ ГРУПП ЗНАКОВ К ИДИОМАТИЗАЦИИ.

МНОГОПЛАНОВОСТЬ ОЗНАЧАЕМЫХ

Сдвиги между единицами содержания и выражения, особенно явственно заметные

внутри слова, выправляются в случае гетерофонии тем, что каждый вариант

соотнесен со строго определенным набором позиций. При омофонии смещения в

строении языковых планов выравниваются путем привлечения дополнительного

ап­парата дифференциации. Немалую роль в уточнении знаковой сиг­нализации

языка играет то свойство слова (и больших чем слово единиц), которое принято

называть идиоматичностью. Под идиоматичностью подразумевается произвольность

связи означаемого и означающего, конвенциональная закрепленность данного

смысла за данной формой. Абсолютно идиоматичной (немотивированной) единицей

языка может быть только простой знак. Но это свойство присуще, хотя и в

разной степени, также и составным образова­ниям — слову, словосочетанию,

предложению. Стремление к еди­ной знаковой функции характеризует в первую

очередь слово как свободную единицу языка, нивелируя в процессе его

семанти­ческой эволюции отдельные значения входящих в него морфем.

Вернемся к приводившемуся уже ранее примеру (см. стр. 187). Наиболее широко

распространенным значением испанского уффикса -уn является значение

увеличительности (ср. hombrуn 'очень крупный мужчина', cucharуn 'большая

ложка'). Можно было бы подумать, что pelуn (от существительного pelo

'волосы') означает 'длинные или густые волосы, шевелюра'. Но никому из

говорящих по-испански никогда не придет в голову связать это значение со

словом pelon. Когда суффикс -уn присоединяется к названиям частей тела,

значение увеличительности в нем обычно осложняется значением принадлежности:

суффикс -уn указывает не на сам предмет, а на его владельца, обладателя. Ср.

barrigуn 'пузатый', cabezуn 'головастый'. Согласно этой словообразова­тельной

модели слово pelуn должно было бы означать 'волосатый', 'косматый',

'длинноволосый'. Но и на этот раз мы попали паль­цем в небо. Pelуn указывает

не на наличие признака, а как раз наоборот — на его отсутствие. Это слово

значит 'лысый, безволо­сый'. Тот, кто захочет понимать смысл сообщения, не

отступая от смысла знаковых сигналов, окажется в этом случае жестоко

обма­нутым. Но говорящие по-испански никогда не вводят друг друга в

заблуждение, употребляя слово pelon, так как они знают, что его значение, как

и значение огромного множества других слов и сочетаний слов, идиоматично, т.

е. в определенной степени неза­висимо от значений образующих его частей.

Рождение (или лучше сказать вызревание) в языке нового зна­ка осуществляется

путем постепенного уменьшения мотивированности отношений между означаемым и

означающим, ведущего к установлению между ними прямой связи.<193>

Новые знаки в языке, как известно, не создаются искусствен­но путем

произвольного комбинирования фонем в поисках еще не использованных сочетаний, а

образуются из уже существующих знаков в ходе их постепенной эволюции в сторону

опрущения, по­давления первоначальных значений и создания прямой знаковой связи

между новым означаемыми старым, уже ранее бытовавшим в языке, означающим.

Например, употребляя сейчас слово соот­ветствовать, говорящие уже не

думают о совместном ответе, произнося слово благодаря, не имеют

в виду чувства благодарно­сти, которое, в свою очередь, не

ассоциируется более с дарением блага. Глагол сердиться не

вызывает уже представлений о сердце, а сердце — о середине.

Значения образующих слово единиц выра­жения оказались в положении «вне игры»,

ибо слово (или, точнее, его основа) становится единым, семантически нечленимым

зна­ком.

Процессы опрощения развертываются очень медленно. В каж­дом состоянии языка

присутствует много промежуточных об­разований, означающие которых еще не

вполне утратили связь с более ранними значениями. Многим языковым знакам

поэтому свойственна двуплановость означаемого, в котором, наряду с прямым

значением, присутствует то, что принято называть «вну­тренней формой» данной

единицы. Аналогичное свойство, в целом чуждое искусственным системам передачи

информации, можно от­части наблюдать в тех кодах, которые пользуются

иконическим или пиктографическим принципом. Так, например, изображение

бегущих детей в знаках ОРУДа означает 'Осторожно! Рядом шко­ла'.

Многоплановость означаемого, внутренняя форма которого отражает иногда

несколько ступеней семантического развития, будучи непременным свойством всех

естественных языков, ярко проявляется в художественной литературе, участвуя в

создании эстетической функции, отсутствующей у искусственных, стабиль­ных

систем сигнализации. Один из основных принципов создания художественного

образа как раз и состоит в употреблении слова со сдвигом в значении, в

результате чего в нем одновременно присут­ствуют два (или более)

семантических слоя. Ср.:

Улыбнулись сонные березки,

Растрепали шелковые косы.

Шелестят зеленые сережки

И горят серебряные росы

(С. Есенин. С добрым утром!)

В этом четверостишии две трети слов употреблены в непрямом значении,

семантически двуплановы. Такое использование сло­весных знаков, искусственное

расслоение их означаемых, ведет к созданию определенного художественного

эффекта: сквозь об<194>раз березки начинает просвечивать образ молодой

девушки. Так косвенным путем осуществляется сравнение.

Итак, одной из специфических черт языка как естественной знаковой системы

является тяготение его единиц к идиоматизации, постепенному опрощению, в

процессе которого возникает семантическая многоплановость знака.

Асимметрия знака, сдвиги в отношениях между формой и функ­цией, подчас

препятствующие достижению коммуникации, имеют прямое отношение к формированию

эстетической функции языка. Неточность сигнализации, способность одного знака

соотноситься с разными денотатами широко используется для создания

худо­жественного образа.

* * *

Резюмируем сказанное в настоящем разделе. Способность язы­ка самопроизвольно

развиваться, характер этого развития, его закономерности (такие, как

постепенность языковой эволюции, известная автономность и разный темп

развития языковых пла­нов, тенденция к опрощению, идиоматизации составных

единиц или групп знаков, несовпадение «единиц развития» и «единиц

функционирования» и др.) формируют некоторые свойства языка как знаковой

системы, неизбежные у естественных языков, но не­предполагаемые с

необходимостью их семиотической природой. Эти свойства, наряду с той

спецификой, которая вызвана особыми семиотическими задачами и условиями

функционирования языка в человеческом обществе, обеспечивают естественным

языкам уни­кальное место среди прочих семиотических систем. К числу этих черт

языка относятся прежде всего следующие его характеристи­ки: 1) наличие

переходных промежуточных образований, 2) не­обязательность соответствия

формальной и функциональной структуры единицы языка, 3) отсутствие

однозначной соотнесен­ности между типом означающего и типом означаемого, 4)

неодно­родность выражения в языке одинаковых системных функций, 5)

несоответствие в иерархической организации единиц плана выражения и единиц

плана содержания, 6) асимметрия в строении языковых планов, порождающая

излишество и недостаточность языковой сигнализации, 7) несовпадение понятия

лингвистичес­кого знака и функциональной единицы языковой системы, 8)

на­личие промежуточных уровней, опосредующих связь между язы­ковыми планами,

9) существование, наряду с постоянным, пере­менного механизма дифференциации,

создаваемого смысловым и ситуативным контекстом, 10) частичная

мотивированность мно­гих языковых знаков, обусловливающая многоплановость

озна­чаемого, наличие у него так называемой «внутренней формы».

Некоторые из названных черт спорадически обнаруживаются и в искусственных

системах сигнализации, создавая неудобство в их применении и понимании.

Например, в бое часов один удар<195> обычно означает половину любого

часа, а также один час пополуд­ни и пополуночи. Следовательно, два раза в сутки

часы бьют три раза подряд по одному удару. Для того чтобы правильно припи­сать

каждому из этих ударов означаемое, необходимо знать его «дистрибуцию»,

окружение, либо находящуюся вне знаковой си­стемы ситуацию. Таким образом, и в

других знаковых системах можно встретиться с явлением омонимии, недостаточности

сигнала для его понимания. Однако если перечисленные явления состав­ляют

спорадические и редкие черты искусственных кодов, то они представляют собой

постоянные и неизбежные свойства естест­венных языков. Присутствие в языке

черт, не диктуемых его семио­тической функцией, требует применения в

лингвистическом ана­лизе особых методов, излишних в изучении и описании

искусст­венных систем сигнализации. Эти методы, не будучи общими у лингвистики

с теорией прочих знаковых систем, тем не менее могут быть охарактеризованы как

структурные, базирующиеся на функ­циональном (то есть собственно семиотическом,

знаковом) подходе к языку.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Н. Д. Арутюнова. О значимых единицах языка. — В кн.: «Иссле­дования

по общей теории грамматики». М., 1968.

2. Н. Д. Арутюнова. Стратификационная модель языка. «Филол. науки»,

1968, №1.

3. С. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака. —

В кн.: В. А. Звегинцев. История языкознания XIX—XX ве­ков в очерках и

извлечениях, ч. II. М., 1965.

4. О. Лешка. Иерархия ярусов строя языка и их перекрывание. — В кн.:

«Единицы разных уровней грамматического строя языка и их взаимодей­ствие».

М., 1969.

5. А. Мартине. Основы общей лингвистики. — В сб.: «Новое в

лингви­стике», вып. 3. М., 1963.

6. В. Скаличка. О грамматике венгерского языка. — В кн.: «Пражский

лингвистический кружок». М., 1967.

7. В. Скаличка. Асимметричный дуализм языковых единиц. — Там же.

8. Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., 1933.

9. С. Е. Âazell. On the problem of the morpheme. — RiL, v. II.

Chicago, 1966.

10. С. Е. Âazell. The sememe. — Там же.

11. R. Dikson. Linguistic science and logic. 's-Gravenhage, 1963.

12. R. Godel. La question des signes zéro. «Cahiers F. de Saussure»,

1953, ¹11.

13. Ì. Hallidaу. Categories of the theory of grammar. «Word»,

1961, v. 17, ¹3.

14. Ch. Hockett. Problems of morphemic analysis. «Language», 1947, v. 23,

¹4.

15. A. Juilland. Outline of the theory of structural relations. s-

Graven­hage, 1961.

16. J. Êuriłîwicz. Le mecanisme différenciateur de

la langue. «Cahiera F. de Saussure», 1963, ¹22.

17. S. Lamb. The sememic approach to structural semantics. «American

An­thropologist», 1964, v. 66, ¹ 3.

18. S. Lamb. Outline of the stratificational grammar. Washington, 1966.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЯЗЫК КАК ИСТОРИЧЕСКИ РАЗВИВАЮЩЕЕСЯ ЯВЛЕНИЕ

СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

В специальной лингвистической литературе уже было справед­ливо указано на то,

что «вопрос об языковой изменчивости, пред­ставляющей постоянное качество

языка, является вопросом о сущности языка» [28, 131]. Изучение языка как

исторически раз­вивающегося объекта и основных особенностей языковых

измене­ний представляет поэтому важную часть исследования форм суще­ствования

языка и тесно смыкается с описанием его сущностных характеристик. Естественно

в связи с этим, что подлинное пони­мание природы языка немыслимо вне

постижения тех разнообраз­ных типов движения, которые в нем наблюдаются. Хотя

в целом понятие кинематических процессов в языке не может быть сведено к

понятию языковой изменчивости, наиболее наглядно языковой динамизм выступает

при рассмотрении языка во временной, исторической перспективе. Сравнивая две

любые последовательные стадии в развитии одного и того же языка, мы

обязательно обнару­жим те или иные расхождения между ними. Изменчивость языка

выступает всегда как его неоспоримое и весьма очевидное свойст­во. Его

природа, однако, далеко не так очевидна.

Вслед за Соссюром многие исследователи отмечали, что языко­вая изменчивость

находит свое объяснение не в том, как устроен язык, а в том, каково его

назначение [124, 204]. И, действительно, языки не могут не меняться прежде

всего по той простой причине, что в основе актов коммуникации, средством

практического осу­ществления которых и является язык, лежит отражение человеком

окружающей его действительности, которая сама находится в пос­тоянном движении

и развитии. Однако импульсы изменений исхо­дят не только от исторически

изменяющейся среды, в которой функ­ционирует тот или иной язык. Процесс

становления живого языка, его совершенствования никогда в принципе не

прекращается, за­вершаясь, собственно, только тогда, когда сам этот язык

перестает<196> существовать. Но процесс созидания языка не исчерпывается

от­ветной его перестройкой в связи с материальным и техническим прогрессом

общества,— он предполагает также необходимость усо­вершенствования языковой

техники и включает устранение проти­воречий, или даже дефектов, существующих в

организации конк­ретных языков. Нельзя поэтому не признать, что по крайней мере

часть изменений носит терапевтический характер [164, 21—23], возникая в силу

внутренней необходимости перестройки языко­вого механизма. Частным случаем

такой перестройки может явить­ся изменение, вызванное несовершенством данной

лингвистической системы или несовершенством отдельных ее звеньев. Наконец, ряд

изменений можно связать непосредственно с воздействием одного языка на другой.

В общем виде возможно, следовательно, конста­тировать, что перестройка языка

может, протекать под влиянием двух разных движущих сил, из которых одна связана

с назначением языка и реализацией коммуникативных нужд общества, а другая — с

принципами организации языка, с его воплощенностью в опре­деленную субстанцию и

его существованием в виде особой системы знаков. Язык проявляет вследствие

этого двоякую зави­симость своей эволюции — от среды, в которой он существует,

с одной стороны, и его внутреннего механизма и устройства, с дру­гой. С

признанием этого обстоятельства связана и классификация основных причин

изменений, предлагаемая ниже. В эволюции лю­бого языка указанные факторы тесно

переплетаются и взаимодей­ствуют. Исследование причин, направления и форм

языковых пре­образований представляет поэтому проблему большой сложности.

Параллельно языковым изменениям, обусловленным воздействием внешней среды,

выделяются изменения, не обусловленные внешни­ми причинами, что позволяет

говорить об относительной самостоя­тельности развития системы языка; с другой

стороны, и развитие системы языка осуществляется до известной степени

независимо от некоторых частных сдвигов и обособленно от них [37; 66].

Несмотря на разнообразие причин, вызывающих языковые из­менения, им всем присуща

одна примечательная особенность. На­ряду с тенденцией к изменению языка и

совершенствованию его системы здесь постоянно прослеживается мощная тенденция к

сох­ранению языка в состоянии коммуникативной пригодности, кото­рая нередко

сказывается в противодействии начинающимся преоб­разованиям. Всем процессам

перестройки в языке обычно противо­стоят своеобразные процессы торможения,

направленные на за­крепление и консервацию имеющихся языковых средств и

препят­ствующие наступлению резких перемен. Отсюда особые темпы раз­вития

языка, не одинаковые для разных участков его строя — фо­нетики, лексики,

грамматики и т. п.; отсюда большая или меньшая подверженность изменениям на

разных уровнях (ср. наибольшую подвижность фонетического строя, что заставляло

нередко подчер­кивать его революционизирующую роль в общей перестройке

язы<198>ка; отсюда возможность обособленного развития разных сторон

языкового знака (подробнее см. выше). Отсюда, наконец, и специ­фический

характер динамической устойчивости языков, позволяю­щей при значительных

изменениях в отдельных частях системы сохранять тем не менее ее общее тождество

самой себе в течение длительного времени.

Уже В. фон Гумбольдт подчеркнул, что правильный подход к языку означает его

понимание не как вещи (™rgwn), а как самой созидательной деятельности

(™nљrgeia). Однако язык в каждый момент своего существования представляет

собой и дея­тельность, и исторический продукт этой деятельности. В объектах

такого рода следует принимать во внимание два разных кинемати­ческих процесса

— процесс генезиса объекта и процесс его функционирования [85, 7—8]. Понятие

исторического разви­тия языка неполно без воссоздания закономерностей обоих

этих процессов, ибо любое изменение начинается в речевой деятельности.

Изменчивость языка — и предпосылка, и результат речевой деятель­ности, и

условие и следствие нормального функционирования язы­ка. Аналогично некоторым

другим сложным явлениям действитель­ности язык может быть охарактеризован как

диалектическое един­ство противоречий. Элементарные частицы являются

одновремен­но и квантом, и волной. Язык представляет собой целостное

един­ство устойчивого и подвижного, стабильного и меняющегося, ста­тики и

динамики.

Указанная двойственность языка коренится прежде всего в при­чинах

функционального порядка: она связана тесно с его ролью и положением в

человеческом обществе. С одной стороны, чтобы удов­летворять новым

потребностям, постоянно возникающим в челове­ческом обществе, в связи с общим

прогрессом науки, культуры и техники, язык должен не только воспроизводиться,

но и, приспо­сабливаясь к новым потребностям, видоизменяться. Ни одна сторо­на

языка не остается в конечном счете вне обновления и вне совер­шенствования. С

другой стороны, все подобные наступающие сдвиги должны быть не только социально

мотивированы и социально апро­бированы, но и социально ограничены. Интересы

общества требуют, чтобы никакие преобразования, происходящие в языке, не

нарушали возможностей взаимопонимания между членами коллек­тива, принадлежащими

к разным поколениям или социальным груп­пировкам. Преемственность поколений (а

в неменьшей степени, по-видимому, и фактор социальных связей) выступает поэтому

как сила, препятствующая наступлению каких бы то ни было резких скачков и

внезапных кардинальных перемен. Языковые изменения совершаются, как правило,

более или менее постепенно. Их распро­странение связано с определенными

временными границами (ср. связанный с этим объективным свойством языковой

изменчивости метод глоттохронологии, или лексико-статистический метод

дати­ровки доисторических дивергенций внутри праязыковых единств<199> cp.

[18; 26; 31 с библиогр.]). «На каждом отдельном этапе языкового преемства, —

писал Е. Д. Поливанов, — происходят лишь частичные, относительно

немногочисленные изменения», принципиальные же преобразования «мыслимы лишь как

сумма из многих небольших сдвигов, накопившихся за несколько веков или даже

тысячелетий, на протяжении которых каждый отдельный этап или каждый отдель­ный

случай преемственной передачи языка (от поколения к поко­лению) привносил

только неощутительные или мало ощутительные изменения языковой системы» [56,

79]. Вместе с тем меняющиеся нужды общества постоянно диктуют создание новых

средств, необ­ходимых для выражения новых понятий и идей, для эффективного

обмена ими, для передачи возрастающего потока информации и ее хранения [29].

Развитие языка протекает поэтому как борьба двух противоположных тенденций — за

сохранение и стабилизацию существующей системы языка, с одной стороны, и за ее

адаптацию, преобразование, совершенствование, с другой. Объективное

суще­ствование двух этих разнонаправленных тенденций ярко отражено в таком

явлении, как варьирование (см. ниже)

Своеобразное сочетание и переплетение двух названных тенден­ций и те реальные

формы, в которые выливается их взаимодействие в конкретном языке и в конкретной

исторической обстановке, обу­славливают не только пределы возможных изменений и

их темпы (по­дробнее см. ниже), но и характер протекания изменений.

Подчерки­вая эти обстоятельства, А. Мартине пишет, что «язык изменяется под

давлением изменения нужд коммуникации в постоянном конф­ликте с экономией

усилия, с одной стороны, и с традицией — с другой» [43, 451]. Итак, объяснение

изменчивости языка связано с тем, что язык существует и развивается как

целенаправленная функционирующая система. Язык изменяется, — подчеркивает Э.

Косериу, — «чтобы продолжать функцио­нировать как таковой» [33, 156].

Изменения надлежит рассма­тривать, таким образом, как прямое следствие главной

функции языка — служить средством коммуникации. Поскольку, однако, параллельно

этой основной функции язык выполняет и другие задачи (см. подробнее гл. «К

проблеме сущности языка»), часть изме­нений может быть отнесена и за счет

необходимости адекватного выполнения и других функций. Так, часть языковых

средств под­вергается преобразованиям по чисто эстетическим или эмоциональ­ным

причинам, т. е. потому, что они недостаточно выразительны или экспрессивны

[158]. В то же время положение о том, что язык непре­рывно меняется и находится

в состоянии изменения, следует пони­мать лишь в том смысле, что он проявляет

способность к неограни­ченному совершенствованию и созиданию, ноне в том, что

он посто­янно перекраивается. Именно поэтому факторы перестройки в жизни языка

нельзя гипертрофировать и переоценивать, и в общей характеристке языка каждая

из названных черт — статика и дина­мика, устойчивость и подвижность, языковая

изменчивость и язы<200>ковая стабильность — должна получить свое

адекватное отраже­ние. Так, именно относительная устойчивость системы языка

ока­зывается залогом создания любых языковых, в том числе литера­турных норм

(см. гл. «Норма»). На этом основана возможность коди­фикации языковых явлений.

На стабильности языка базируется воз­можность поддерживания и сохранения

всевозможных традиций. Относительная стабильность, как мы уже отмечали выше,

обеспечи­вает беспрепятственную передачу языка от одного поколения к другому.

Напротив, подвижность языка и его способность изме­няться разрешают языку

выполнять все более и более сложные и разнообразные функции, способствуя

совершенному отражению все более и более сложных явлений окружающей

действительности, и перестраиваться постепенно вместе с перестройкой того

общест­ва, которое обслуживает язык. О том, какие прямые и опосредо­ванные

корреляции возникают при этом, наглядно свидетельствует, например, серия работ,

посвященных развитию русского языка в советском обществе, т. е. за

послереволюционный период [66а; 66б; 66в; 66г].

Объективное наличие в языке этих противоположных свойств означает также, что

обе особенности языка равно должны служить предметом лингвистических

исследований и что преимущественное внимание к одной из них в конкретных

работах может быть оправ­дано только определенными задачами и целью

последних. Это отно­сится в полной мере и к исторической лингвистике. В

специальной литературе сейчас наметилась вполне отчетливая тенденция

выде­лить учение о языковых изменениях в самостоятельную дисцип­лину [125,

3]. Не возражая по существу против попытки обособить изучение данного

комплекса проблем, мы не можем согласиться, однако, с тем, чтобы ограничить

этой областью исследования всю диахроническую или историческую лингвистику.

История языка не исчерпывается одними изменениями, и сведение эволюции языка

к постоянным преобразованиям достаточно односторонне. Соответ­ственно этому

сфера диахронической лингвистики не может быть сужена анализом языковых

изменений. Существуют веские осно­вания считать, что языковые явления,

сохраняющиеся продолжи­тельное время и резистентные по отношению ко всякого

рода воздей­ствиям, могут интерпретироваться как наиболеее фундаментальные и

показательные для структуры данного языка [101, 91; 105]. Таким образом,

изучая язык в историческом плане, мы не можем оставить без ответа вопрос о

том, какие отдельные черты его строя (и почему именно они) характеризуются

значительной устойчивостью. Кон­стантность языковых явлений и причины этой

константности свя­заны, по-видимому, и с проблемой лингвистических

универсалий.

О том, что история языка не сводима к одним постоянным пере­менам, косвенно

свидетельствуют и показания самих говорящих: у носителей языка, — замечает А.

Мартине, — никогда не возни­кает на протяжении всей их жизни ощущения, что

язык, на кото<201>ром они говорят и который они слышат от окружающих,

перестает быть тождественным или идентичным самому себе [41, 529]. Обосно­вания

этого интуитивного чувства коренятся, безусловно, в объек­тивной

действительности, и можно полагать, что мера устойчиво­сти прямо

пропорциональна пределам возможного изменения язы­ка. Более того. Как языковая

стабильность, так и языковая из­менчивость — это соотносительные свойства

языка: одно осознается на фоне другого.

Трудно назвать другой круг проблем, литература по которому была бы столь же

обширной, столь же фрагментарной и столь же противоречивой, как литература по

вопросу об эволюции языков и языковых изменениях. Достаточно назвать в этой

связи, например, публикации, посвященные фонетическим изменениям и

фонетиче­ским законам [34, 587—592], или литературу, касающуюся рас­смотрения

причин языковых изменений [9; 37; 54; 66; 71; 126]. Об­суждение названных

проблем составляло излюбленную тему ис­следований в XIX веке и на рубеже XIX

и XX веков. Постепенно, однако, в лингвистике, как и в других отраслях

знания, проблемы генетические и исторические были вытеснены проблемами

организа­ции объекта [163]. Анализ языка как исторически развивающегося

объекта оказался отодвинутым на задний план и убеждение в том, что наука о

языке должна обязательно носить исторический харак­тер, разделявшееся едва ли

не всеми крупнейшими языковедами прошлого (ср. [6; 26, 1; 54; 132; 140]),

сменилось новым пониманием предмета языкознания и ее задач. Основной целью

лингвистики было провозглашено изучение языка как системы. При этом, одна­ко,

учитывали далеко не достаточно (во всяком случае, на практике

исследовательской работы), что язык по своей природе есть систе­ма

динамическая и что системой и структурой язык остается в лю­бой «хронии» [60,

38]. Сейчас как в отечественном, так и зарубежном языкознании наметилось

оживление интереса к исторической тема­тике, и можно надеяться, что

параллельно работам, посвященным описанию причин форм и типов лингвистических

изменений (ср. [42; 66; 99; 124; 125]) и уточнению задач диахронической

лингвис­тики (ср. [33; 39; 135; 154; 156]), появятся обобщающие работы о

языковой динамике и языковой эволюции. Потребность в таких ис­следованиях

чрезвычайно велика, и можно согласиться с Э. Хэмпом в том, что

лингвистические изменения, не являясь более единствен­но важной темой

исследований в нашей науке, по-прежнему пред­ставляют собой одну из наиболее

актуальных и увлекательных проблем современного языкознания [113].

Не вдаваясь специально в историю изучения рассматриваемых здесь проблем (эта

тема уже была частично освещена в работах Р. А Будагова, В. И. Абаева, Ф. М.

Березина, де Гроота и особенно В. А. Звегинцева [25—28]), можно отметить

только, что такие свой­ства языка, как подвижность и устойчивость, нередко

гипостази­ровались одна в ущерб другой, что вело в конечном счете к

непра<202>вильному пониманию природы языка И ее искажению. Так,

рас­смотрение языка только как явления текучего, изменчивого, толь­ко в его

истории и генезисе, лишало возможности установить неко­торые фундаментальные

признаки организации языка. Эту сторону дела правильно подчеркивали, критикуя

младограмматические концепции. Изучая изолированные факты, представители этого

направления не видели их органической связи [20, 43], а взаимо­влияние и

взаимодействие индивидуальных единиц прослежива­лось лишь в той мере, в какой

они сами объединялись естественно в такие небольшие ряды, как, например,

глагольные или именные парадигмы. Атомистические воззрения младограмматиков в

зна­чительной степени препятствовали «осознанию важности языковой системы» [44,

143]. Как писал В. Брендаль, значение истории в жиз­ни языка было явно

преувеличено, и это создавало «огромные и даже непреодолимые трудности

теоретического порядка» [7, 40— 41]. Однако обращение к поискам «постоянного,

устойчивого, тож­дественного», провозглашенное ранними структуралистами (ср.

[7, 41]), приведшее на практике к исследованию синхронных язы­ковых срезов,

лишь отчасти разрешало указанные выше трудности, поскольку нередко синхрония

отождествлялась со статикой. По­следнее же имело своим следствием опасности

другого рода.

Структуралисты сделали чрезвычайно много для обнаружения и описания системных

связей, но причинно-следственные связи оставались вне рамок их исследования.

Как указывает Р. Якобсон, в области истории языка Соссюр и его школа

оставались по-преж­нему на младограмматических позициях: подчеркивая

беспорядоч­ность звуковых законов, они недооценивали значение языкового

коллектива и ту активную роль, которую он играет в распростра­нении звуковых

изменений и инноваций [130, 2; 139]. Изменениям в диахронии приписывался

частный и случайный характер, и, по мнению Соссюра, изменения никогда не

выстраиваются в систему [69, 99—101]. Аналогичные концепции существовали и в

школе Л. Блумфилда. Настаивая на том, что представление о языке как об

устойчивой структуре лексических и грамматических навыков — это иллюзия, ибо

язык находится в беспрестанном движении, Л. Блумфилд полагал одновременно,

что причины подобного дви­жения от нас скрыты. «Ни одному исследователю,—

писал он,— еще не удалось установить связь между звуковым изменением и

ка­ким-либо предшествующим ему явлением: причины звуковых из­менений

неизвестны» [4, 420; 34, 590 и сл.]. Но проблема языковой изменчивости не

может быть разрешена при таком нигилистичес­ком отношении к проблеме

каузальности (подробнее см. ниже).

С другой стороны, чрезмерное увлечение статикой при описании синхронных систем

приводило к известной жесткости, ригористич­ности анализа и нередко выливалось

в статичность описания. Стра­тификация сосуществующих явлений, данная без

должного учета «слабых» и «сильных» позиций в системе, без разграничения

про<203>филирующих и маргинальных моделей, без дифференциации арха­измов

и неологизмов, без внимания к продуктивности и непродук­тивности форм и т. п.,

то есть без установления всего того, что харак­теризует развитие языка,—

подобная стратификация исключала также правильную оценку перспективных

возможностей языка.

Основываясь на высказанных выше соображениях, мы и пола­гаем, что в настоящее

время целесообразно вернуться еще раз к об­суждению вопросов, касающихся

сочетания в развитии языка черт статики и динамики и, в частности, связанных

с изучением соотно­шения статики и синхронии, с одной стороны, и диахронии и

динамики, с другой [32] с тем, чтобы прежде всего сделать над­лежащие выводы

из того факта, что диахрония не только ди­намична, но и стабильна, а

синхрония, напротив, не только статична, но и динамична [35]. Неотъемлемой

проблемой диахронической лингвистики, направленной на изучение языка как

исторически развивающегося явления, стано­вится поэтому, во-первых, проблема

устойчивости, стабильности языка во времени [92, 104] и распознавание ее

причин. Соответст­венно этому, исследование языковых изменений может быть

приз­нано, но только одной из областей — хотя и весьма существен­ной —

исторической лингвистики.

Можно также подчеркнуть, с другой стороны, что новое пони­мание задач

диахронической лингвистики означает, как это формулирует Э. А. Макаев,

«вскрытие и показ взаимозависи­мости и соотносительности всех элементов

языковой системы на любом этапе развития языка, включая их праязыковое

состояние» [39, 145]. В этом смысле существенную помощь исторической

линг­вистике может оказать синхронный анализ. Так, например, он ока­зывается

незаменимым в том случае, когда нам необходимо сделать выводы диахронического

порядка на основании такого фактичес­кого материала, когда невозможно его

сравнение с другим текстом и когда мы по объективным причинам не можем

прибегнуть ни к ареальной лингвистике, ник лингвистической географии, ни к

глотто­хронологии [36, 400]. Таким образом, применение синхронного анализа в

диахронии позволит по-новому поставить и решить такие диахронические задачи,

как задачи реконструкции, в частности, внутренней реконструкции.

Использование принципов синхронного анализа в диахронии позволяет поставить в

новом ракурсе и вопрос о языковых изменени­ях. Это касается в первую очередь

понимания места изменений в раз­вивающейся, то есть динамической системе (см.

ниже, стр. 211—217). Это относится также к вопросу о том, может ли система

языка как таковая выступать в виде движущей силы в развитии языка (см.

подробнее, стр. 250—254). Это касается, наконец, направления язы­ковых

изменений и характера их протекания. «Языковые измене­ния как процесс, —

указывает А. Мартине, — могут быть полностью осмыслены только при

синхроническом рассмотрении динамики<204> языка» [43, 451]. Последнее

заставляет признать важность и акту­альность самой проблемы языкового динамизма

и осо­бенностей его проявления в таком свойстве системы языка, как

ва­риантность составляющих ее единиц.

Всякое изменение, по мнению ряда ученых, относится перво­начально к языковой

синхронии [4, 344; 92, 102; 124]. Это положе­ние следует понимать в том

смысле, что наступлению или сверше­нию изменения предшествует период

сосуществования в одном и том же речевом коллективе нескольких разновидностей

форм. Р. Якобсон указывает в этой связи на существование старой и но­вой

разновидности, Л. Блумфилд — на наличие форм, разных по своей частотности или

социальной коннотации и т. п. Представите­ли Пражского лингвистического

кружка указывают в той же связи на существование в каждой системе ядерных,

центральных и пери­ферийных элементов, и на возможность их взаимодействия и

пере­мещения. Источником изменений могут, поэтому являться сложные

перекрестные воздействия разных субкодов, органически сплетаю­щихся в одно

подвижное гибкое целое. В качестве исходного мо­мента в развитии языка может

быть названа, следовательно, его неоднородность в функциональном

(стилистическом), со­циальном и географическом планах. Все эти факторы и

получают по возможности свое описание в последующем изложении.

Мы уже указывали выше, что вопрос о языковых изменениях рассматривался в истории

языкознания в самых разных пла­нах. По-видимому, целесообразно в этой связи

выделить из всего этого комплекса проблем ключевые или узловые вопросы,

нуждаю­щиеся в первоочередном и самостоятельном освещении в пределах общего

языкознания. Подобный расчлененный подход к проблеме был предложен, в

частности, Э. Косериу, который подчеркнул, что, изучая языковые изменения,

«необходимо различать три следую­щие проблемы,... которые часто смешиваются: а)

логическую проб­лему изменения (почему изменяются языки, то есть почему они

не являются неизменными); б) общую проблему изменения, которая...

является не «причинной», а «условной» проблемой (в каких усло­виях обычно

происходят изменения в языке?); в) историческую про­блему определенных

изменений» [33, 182]. Известным пробелом в этом перечне является, по нашему

мнению, отсутствие вопроса о причинах языковых изменений, который, как

подчеркивал еще Е. Д. Поливанов, составляет «целую самостоятельную область или

дисциплину внутри науки о языке или общего языкознания» [56, 75]. Особо можно

было бы выделить и вопрос о формах и типах язы­ковых изменений и их

классификации (ср. [54; 71; 125]). С учетом этих дополнений и проводится

изложение материала в настоящей главе.

Поскольку на первый из поставленных Э. Косериу вопросов мы уже пытались ответить

в настоящем введении, мы переходим теперь к характеристике форм движения,

наблюдаемых в развитии<205> языка, с тем, чтобы уточнить само понятие

языковой изменчивости. После краткого описания механизма языковых изменений мы

пере­ходим к анализу конкретных причин различных языковых измене­ний и

прослеживаем наиболее типичные виды преобразований. Наконец, в заключение нами

рассматривается вопрос об общем направлении эволюции языков и темпах

преобразований линг­вистических систем.

О ФОРМАХ ДВИЖЕНИЯ В ЯЗЫКЕ И ОПРЕДЕЛЕНИИ ПОНЯТИЯ

ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ

Бытие языка как объекта, нестатического по своей природе, наблюдается не

только при рассмотрении языка в сугубо истори­ческой перспективе, но и при

анализе процессов, характеризую­щих речевую деятельность. В отличие от

искусственных семи­отических систем, которые в процессе своего

функционирования не только не меняются, но и не могут изменяться (ср. систему

правил регулирования уличного движения, азбуку Морзе, сиг­нализацию флажками

и т. п.), естественные языки развиваются и изменяются именно в ходе своего

применения, по мере исполь­зования в актах речи. Уже давно обратили внимание

на то, что акт речи — это не только процесс выбора, распознавания и

ор­ганизации каких-то готовых моделей, но одновременно и про­цесс творчества.

Воспроизведение существующего в языке явля­ется в сущности лишь частичным

копированием по готовым об­разцам. Оно не представляет собой механического

дублирования, и лингвистические расхождения (отклонения от единиц,

принима­емых за эталон) наблюдаются даже в речи одного и того же чело­века

[43; 45; 98; 149]. Нельзя поэтому не согласиться с тем, что любое изменение

начинается в речи и затрагивает первоначаль­но ту непосредственную данность,

с которой имеет дело каждый носитель языка,— синхронную языковую систему. Как

указыва­ет Н. Д. Андреев, «не всякое изменение в системе речи приводит к

сдвигам в структуре языка, но любому сдвигу в структуре язы­ка обязательно

предшествует изменение в системе речи» [1, 24].

Нетождественность реализации языковых единиц в речи и различная их

продуктивность и дистрибуция не означают вме­сте с тем, что изменения

происходят внутри синхронной системы языка. Если выстроить факты языка в том их

виде, в каком они существуют для носителя данного языка, то есть на одной

пло­скости, синхронно, изменения как такового обнаружить не уда­ется. Из этого

факта известная часть языковедов, находящихся под непосредственным влиянием Ф.

де Соссюра, делала непра­вильный вывод, что синхронная система статична и как

таковая не развивается. Иначе говоря, отсутствие изменений

приравнива<206>ли отсутствию развития. Еще в 1928 г. Луи Ельмслев,

например, продолжал считать, что понятия развития и системы языка не­совместимы

[121, 54]. Подобное представление о языке противо­речило, однако, фактическим

наблюдениям, с одной стороны, и традициям лучших описаний языков, в которых

современность рассматривалась с учетом реликтов прошлого и ростков буду­щего.

В двух тесно между собой связанных лингвистических шко­лах вынашивалось

поэтому принципиально иное понимание эво­люции языков и роли отдельных стадий

в ее протекании. Эта линия, идущая еще от Бодуэна де Куртенэ и поддержанная в

оте­чественном языкознании такими видными лингвистами, как Л. В. Щерба, Г. О.

Винокур, Е. Д. Поливанов и другие, нашла также параллельное развитие и

отражение среди представителей Праж­ского лингвистического кружка. Заслуга

осознания своеобразной «подвижности» синхронии и признание языкового

динамизма в любом состоянии языка принадлежат прежде всего двум назван­ным

школам. Свой значительный вклад в понимание языка как системы динамической

внесли и первые фонологи, в том числе и А. Мартине. В трудах перечисленных

выше ученых и особенно в конкретных исследованиях Н. С. Трубецкого и Р.

Якобсона бы­ло убедительно продемонстрировано, что язык никогда не теряет

свойства динамики и что поэтому о совпадении понятия статики и синхронии тоже

говорить не приходится (см. подробнее [10, 50—52; 35, 119—120]).

Эта точка зрения, означавшая признание черт динамики в любом состоянии языка и

имевшая своим следствием большее внимание к тенденциям развития даже в пределах

отдельных син­хронных срезов (ср. [9; 17; 20; 47; 94]), получила в настоящее

время едва ли не всеобщее одобрение. Однако значение самого факта «подвижности»

синхронии еще не было оценено надлежа­щим образом в том смысле, что разные

формы движения в языке, разные формы языкового динамизма, еще не получили

диффе­ренцированного описания1.

В современной науке, — справедливо отмечает С. К. Шау­мян, — широко укоренилось

мнение, будто бы изучение про­цессов в языке относится только к области

истории; между тем они характерны для любого состояния языка, синхронии и

диахронии [82, 14—17]. Следует поэтому положительно оценить попытки создать

модели языка, воспроизводящие синтез его эле­ментов в процессе речи, то есть

динамические модели, мыслящиеся как своеобразное порождающее устройство,

аналогичное живому языку. Можно также полагать, что в лингвистике в

настоящее<207> время открываются новые возможности более глубокого

анализа развития языков путем изучения как процессов генезиса языко­вых

явлений, так и процессов порождения языковых единиц с помощью единообразных

методов исследования [23, 55; 49, 9— 12]. Так, например, можно ожидать, что

вероятностный метод и метод трансформационный помогут пролить свет на сущность

пе­реходов от одного состояния языка к другому и даже исчислить подобные

переходы [75; 76, 78]. Продолжая логически мысль С. К. Шаумяна, следовало бы,

однако, поставить прежде всего вопрос о том, а какие именно процессы

характеризуют развитие языка и одинаковы ли формы движения в разных состояниях

языка. Иначе говоря, представляется весьма своевременным сфор­мулировать вопрос

о сущности процессов, наблюдаемых в раз­витии языка, в следующем виде:

идентичны ли формы движения, характерные для синхронного функционирования

языка, тем, ко­торые характерны для диахронической эволюции языка? На этот

вопрос следует, по всей видимости, ответить отрицательно. В са­мом общем виде

здесь можно указать на два различных кинема­тических процесса. Один из них,

относящийся к функциониро­ванию языка, охватывает все движения, оставляющие

исходную структуру [т. е. схему связей между элементами системы] без изменений.

Другой, напротив, включает те движения, которые приводят структуру к новому

виду. Такой тип движения харак­терен для эволюции языка и генезиса отдельных

его форм [85]. Движения первого рода могут быть обозначены термином

«варь­ирование», движения, или процессы, второго рода — термином «изменения».

Варьирование элементов, встречающееся на всех уров­нях языка, создает условия

непрерывной и постепенной эволю­ции языков при сохранении их общей целостности

и единства, ср. [24]; изменение знаменует завершение этого процесса в дан­ном

участке языкового строя. Понятие языкового динамизма включает, таким образом,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36