Книга: Общее языкознание - учебник

формирования многих национальных литературных языков, но получавшую здесь

специфическое преломление в связи с характером унаследованного от

донационального периода ли­тературного языка. В XVII — XIX вв. в Японии

господствовало своеобразное двуязычие

16: старый язык был языком государствен­ным, языком науки, высоких жанров

литературы, обиходно-разговорный язык, помимо устного общения, был языком

«низших» жанров литературы. Наступление нового литературного языка охватило

прежде всего художественную литературу, дольше все­го этот язык держался в

официальном обиходе. Вопрос о влиянии старо-письменного языка, его системы

стилей на стилевые нор­мы нового литературного языка заслуживает особого

внимания, однако он не может быть затронут в рамках данной статьи. В Арме­нии и

Грузии борьба против засилия старописьменных языков со<536>храняла

остроту вплоть до XIX в. Что касается стран арабского Востока, то, как уже

отмечалось выше, здесь и поныне нет той единой, поливалентной общеобязательной

системы национально­го языка, которая обеспечивала бы все важнейшие сферы

комму­никации. Здесь царит своеобразное «двуязычие» при отсутствии какого-либо

чужого литературного языка. Двуязычие создается сосуществованием двух типов

языка: литературно-классического арабского, по преимуществу связанного с

книжно-письменными стилями, который используется в прессе, официальной

перепис­ке, науке, литературе, в сношениях между арабскими странами как

общеарабский язык, тогда как в быту в повседневной жизни, употребляются

региональные обиходно-разговорные формы, свое­образные народно-разговорные

койнэ, близкие территориаль­ным диалектам (в советской литературе употребителен

термин «арабские диалекты»). Весьма существенно, что общий арабский язык

является не только языком классической литературы, но и языком современных

национальных литератур. Это оказалось возможным в силу того, что лексика и

фразеология этого древне­письменного литературного языка интенсивно

обогащалась, так что он может служить средством выражения современных понятий

науки, государственной практики, техники и т. д., хотя структура его осталась

почти такой же, как в VIII — Х вв. Эти потенции арабского литературного языка

отличают его от статуса древне­го японского и китайского литературных языков.

Социальная ба­за этого языка ограничена во всех арабских странах.

Обиходно-разговорные языки проникают в радио, в кино, в театр, делаются попытки

создать на них художественную литературу.

Актуальность борьбы с региональными формами в период фор­мирования национального

языка, степень их устойчивости в раз­ных языковых стилях зависят от характера

литературного языка донационального периода. Во Франции, где в

книжно-письменных стилях рано сложилась единая система литературного языка,

проблемы ее регламентации определились по преимуществу нор­мативами

определенных стилевых разновидностей, обусловлен­ных, в частности, долго

сохранявшимся противопоставлением стиля письма и стиля речи

17, «высокого» стиля и «низких» стилей, борьба с диалектными элементами в

письменно-книжных стилях не была здесь актуальной. Иное дело

обиходно-разговорные стили. Еще в эпоху французской революции в конвенте

выступали против диалекта, как пережитка феодального рабства.

В Германии, где влияние региональных вариантов проникало в книжно-письменные

стили вплоть до XVIII в., а XVI в. был представлен несколькими довольно четко

дифференцированны­ми вариантами, проблема отграничения общелитературных

и<537> областных элементов приобретала первостепенное значение в трудах

грамматиков-нормализаторов и составителей словарей.

Наконец, в Италии еще Грамши считал необходимым бороться за общеитальянский

язык против региональной дробности, утвер­ждая, что «великая культура может

быть переведена на язык другой культуры, но на диалекте этого сделать нельзя»

[43, 4—5].

II. Рассмотрение современной языковой ситуации в Норвегии, с одной стороны, а

с другой — в арабских странах, показывает, что, как уже не раз упоминалось

выше, даже в условиях развитой национальной культуры литературный язык может

не обладать той совокупностью дифференциальных признаков, которая включалась

в типологическую характеристику национального литературно­го языка. В

Норвегии нет единого, общеобязательного литератур­ного языка; существование

двух литературных языков продолжает­ся, несмотря на ряд нормализаторских

решений, несмотря на пов­торные реформы орфографии в целях их сближений. В

арабских странах приходится говорить о наличии как бы двух функциональ­ных

типов арабского языка, следовательно, такой признак, как поливалентность, к

арабскому языку неприменим. Но возможны и другие случаи, когда отсутствует

такой, казалось бы, важ­нейший признак литературного языка национальной поры,

как его единство.

Исторические судьбы армянского народа отразились в путях развития армянского

языка. Армянский национальный литера­турный язык оформился в середине XIX в. в

двух вариантах: восточно-армянском и западно-армянском в результате

терри­ториальной разобщенности армянского народа: южная и юго-за­падная часть

входила тогда в состав Турции, северо-восточная часть находилась в пределах

России. Развитие армянского языка в предшествующий период связано со сложным

взаимоотношени­ем древнего армянского языка, грабара, ставшего уже в Х в. по

преимуществу письменным языком, с разными региональными язы­ковыми формами,

отражавшими живую речь. В последующие века в языке письменности сосуществуют

два языка: грабар, ставший не­понятным для большинства народа, и ашхарабар,

гражданский язык, близкий разговорной стихии региональных языковых форм. Грабар

вплоть до XIX в. сохраняет положение общепризнанного письменно-литературного

языка — положение, однотипное с ситуа­цией в Китае или Японии. Относительно

рано в ашхарабаре, отражавшем строевые признаки разных диалектов, обозначаются

две ведущие линии: в письменности восточной Армении господст­вуют региональные

особенности араратского диалекта, в отли­чие от западной Армении, где ведущее

значение имел константи­нопольский диалект; и в том, и в другом случае, однако,

это не был просто письменный диалект, так как в нем широко исполь­зовались

традиции книжно-письменных стилей грабара, а сами<538> диалектные

элементы восходили к разным диалектным системам; и здесь, как и в других

странах, региональные варианты письмен­но-литературного языка тяготеют к

интерференции разных диалектных систем и тем самым приобретают наддиалектные

чер­ты. Во второй половине XIX в. окончательно оформились и были кодифицированы

оба варианта ашхарабара — восточный и запад­ный, сохраняющие свою специфику и

поныне.

Расхождения обоих вариантов прослеживаются в фонетике, морфологии, лексике: так,

например, в восточно-армянском вари­анте литературного языка Советской Армении

наст. и прош. несоверш. вр. изъявит, накл. образуется аналитически — grum em

'пишу', grum es 'пишешь', grum е 'пишет', а в западно-армянском они образуются

синтетически при помощи частицы кq, прибав­ляемой к формам оптатива, общим для

обоих вариантов: kqgrem, kqgr es и т. д.; в западно-армянском глаголы имеют три

спряже­ния — на -е, -а, -I, в восточном — два спряжения на -е и -а

; в вос­точно-армянском варианте имеется специальный местный падеж, в западном

он отсутствует и т. д. Однако все эти раз­личия не препятствуют взаимопониманию

[13], так же как, впро­чем, и различия двух литературных языков в Норвегии.

В качестве сходного примера отклонения от типовой схемы национального

литературного языка можно привести албанский язык, имевший еще в

донациональный период свои письменно-лите­ратурные традиции. Языковая

ситуация Албании определяется со­существованием двух исторически сложившихся

вариантов ли­тературного языка, из которых один базируется на южном

(тоскском), а другой на северном (гегском) диалекте. И тот и дру­гой являются

результатом относительно длительной обработки, отвлечения от резких

диалектных отличий. Эти два варианта, а вместе с тем и две нормы

литературного языка длительное время развивались параллельно, взаимодействуя

и сближаясь друг с другом. После победы албанского народа в национально-

освобо­дительной борьбе южная норма получила заметное преобладание, хотя и не

стала единственной. И здесь эта языковая ситуация по­рождена условиями

существования и развития албанского наро­да, последствием иноземного ига,

отчасти разницей религиозного культа, длительной разобщенностью юга и севера,

отсутствием единого политического экономического и культурного центра [16,

250].

III. Иного характера варианты типовой схемы возникают в тех случаях, когда

поливалентность национального литера­турного языка нарушается тем, что из его

функциональной систе­мы выпадает употребление в сфере государственного

управления, делопроизводства, а иногда — в сфере науки и университет­ского

образования. Такое положение сохраняется в этнически не­однородных

государствах, где существует несколько литера­турных языков, из которых только

один обладает всей совокуп<539>ностью общественных функций национального

литературного язы­ка. Это создает крайне сложную языковую ситуацию, особенно в

этнически неоднородных государствах Азии и Африки. В Индо­незии существует

несколько литературных языков, на которых издаются газеты и журналы, ведется

судопроизводство, препо­давание в школах, издается художественная литература:

это — яванский язык с длительной письменно-литературной традицией, на котором

говорит 40 млн человек, сунданский, мадурский, балийский, индонезийский. Но

общегосударственным языком яв­ляется только индонезийский. Таким образом, в

общественных сферах использования литературного языка создается своеобраз­ное

двуязычие, поскольку распределение функций литературного языка закреплено за

двумя разными литературными языками. Еще более сложные соотношения сложились в

Индии, где языко­вая политика приобрела крайнюю остроту. К моменту покорения

Индии англичанами здесь существовало, помимо древнеписьмен­ного

нормализованного литературного языка — санскрита, не­сколько местных

литературных языков. В период длительного английского владычества языком

государственного аппарата и де­лопроизводства, торговли и экономических

отношений, шко­лы и университетов, а следовательно — и науки, становится

ан­глийский. В функции единого общегосударственного языка выступает чужой язык,

тогда как сфера местных живых ли­тературных языков оказывается крайне

ограниченной. Подавля­ющая масса населения Индии не знает английского языка.

Свобо­дно на нем говорят около 2% населения. Поэтому необходимость замены

английского осознается еще в начале XX в. и становит­ся одним из лозунгов

национально-освободительного движения. И здесь, как и в странах Европы, борьба

против засилия чужого языка оказывается одним из компонентов процессов,

связанных с пробуждением национального самосознания. После свержения иноземного

господства вопрос о «правах» разных литературных языков, т. е. об их

общественных функциях, сохраняет прежнюю остроту. Хотя согласно Конституции в

Индии четырнадцать важ­нейших литературных языков, в том числе бенгальский,

урду, панджаби, тамильский, хинди, кашмири, телугу, санскрит, при­знаются

равноправными, но функции общегосударственного язы­ка вместо английского

передаются хинди (с 1965 г.). Однако этот указ вызывает ожесточенное

сопротивление в разных штатах, особенно в Бенгалии и Мадрасе, так как в нем

увидели ущемление прав населения, говорящего на других языках. Но поскольку в

столь многоязычном государстве, как Индия, совершенно необхо­димо иметь

какой-либо общий и единый язык, то противники хин­ди вновь обращаются к

английскому: английский сохраняет в этой связи положение второго официального

языка, а в некоторых штатах он господствует [31, 13—15]. При такой ситуации

даже «полноправный» национальный литературный язык — хинди не<540>

обладает качеством единственного литературного языка, посколь­ку его

конкурентами, с одной стороны, оказываются другие мест­ные литературные языки,

а с другой — чужой литературный язык — английский.

В разных многонациональных государствах исторически воз­никают условия,

определившие сосуществование, иногда мирное, иногда весьма конфликтное, двух

национальных литературных языков, центры развития которых находятся вне этих

государств: ср. языковую ситуацию в Канаде или Бельгии. Совершенно

спе­цифична языковая ситуация в Люксембурге, где на небольшой территории с

малым населением в функции литературного языка, частично разграниченными,

частично совпадающими, выступает немецкий, французский и собственный

литературный язык, пред­ставляющий собой обработанную форму местного нижне-

фран­кского диалекта; государственными же языками являются толь­ко немецкий и

французский. Наконец, в Швейцарии в разных кан­тонах господствуют разные

литературные языки—французский, немецкий, итальянский, а с 1933—1934 гг. и

ретороманский.

IV. Национальный литературный язык, как это явствует из самого названия,

предполагает обязательную связь данного ли­тературного языка с данной нацией.

Однако в процессе сложного развития литературных языков и народов, носителей

этих языков, особым случаем является существование одного литературного языка у

двух наций: немецкого в Германии и Австрии, англий­ского в Англии и Америке,

испанского в Испании и Южной Амери­ке, португальского в Португалии и Бразилии.

Вопрос о том, имеется ли здесь один общий литературный язык для двух наций, или

в каждом случае следует принимать существование двух вариан­тов одного и того

же литературного языка, или, наконец, надлежит утвердить наличие двух разных

национальных литера­турных языков — остается спорным и не вполне ясным, так как

не определены критерии объема тех различий, которые позво­ляют утверждать

существование двух раздельных систем литературного языка. Вопрос этот тесно

связан с определением соотношения нормы и диапазона ее варьирования. В силу

этого очень трудно решить, где тот порог варьирования, далее которого

варьирование становится другой нормой и тем самым соотнесено уже с системой

другого литературного языка. Сущность пробле­мы заключается не в том, чтобы

найти подходящий термин для обозначения данного явления, а в том, чтобы

рассмотреть поло­жение, сложившееся в этих странах

18. Немецкий литературный язык в Германии и Австрии при

бес<541>спорной значительной общности основного структурного ядра и

важнейших компонентов словаря различается в определенных лексических пластах и

фразеологии, в произносительной норме, в некоторых морфологических частностях:

ср. принадлежность к лексике австрийского литературного языка устно-диалектных

баварских слов типа Anwert ~ Wertschдtzung, aper ~ schnee = frei, es apert ~

der Schnee schmilzt, Hafner ~ Tцpfer, Ofensetzer и т. д.; значительные

расхождения в семантической системе отдельных слов; специфически «австрийскую»

лексику, особенно в сфере оби­ходной жизни, ср. Hendl ~ Huhn, Heustadel ~

Sheune, Zwetschke ~ Pflaume, heuer ~ in diesem Jahr и т. д.; иные

пласты заимствова­ний (славянизмы, заимствования из французского и итальянского

языков); специфическую распространенность уменьшительных суф­фиксов -l, -erl

(т.е. суффиксов, встречающихся в Германии только в диалектной речи);

значительные расхождения в роде существи­тельных и т. д. (подробнее см. [18]).

Характерно, что лексические различия почти не касаются лексики

книжно-письменных стилей: обиходно-разговорные формы, с которыми в большей или

меньшей степени связан каждый литературный язык, те областные и город­ские

койнэ, которые его окружают и питают, совершенно различ­ны в Австрии и Германии

(в частности, для Австрии особую роль играет так называемый венский диалект),

поэтому литературно-разговорные формы здесь различаются сильнее чем

книжно-пись­менные. Именно обиходно-разговорный язык имел в виду Кречмер [47,

1], когда утверждал, что между языком,Берлина и Вены различия существуют почти

в каждом третьем слове. При этом особенно существенно, что в Австрии в отличие,

например, от США не существует фактически «своего» австрийского стандарта

произносительной нормы. В 1957 г. в приложении к словарю Зибса подчеркивается

необходимость в области орфоэпической нор­мы ориентироваться на традиционный

Bьhnendeutsch.

В США, напротив, в течение XIX в. наблюдается обособле­ние от английского

стандарта и создание своего варианта лите­ратурного языка, с кодифицированным

произносительным варьи­рованием. Количественно расхождения между английским

языком в Англии и США и немецким в Германии и Австрии могут быть и неодинаковы:

длительнее было обособленное развитие англий­ского языка в США, значительнее

своеобразие условий развития английского языка в каждой стране, но и здесь,

сопоставляя языковые системы на обеих территориях, приходится чётче, чем это

делалось в прошлом, разграничивать книжно-письменный и устно-разговорный стиль

литературного языка. Расхождения ослабевают в книжно-письменном языке, они

усиливаются в устно-разговорном стиле литературного языка, особенно в тех

случаях, когда он использует просторечие, элементы слэнга, занимающего столь

значительное место в устных формах общения в США.<542>

ПУТИ СТАНОВЛЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ЯЗЫКОВ И ПРОБЛЕМА ПРЕЕМСТВЕННОСТИ

В становлении системы признаков литературного языка на­циональной поры

выделяются две разновидности процессов в зависимости от того, имел ли данный

язык длительную пись­менную традицию и соотнесенную с этой традицией

обработан­ную форму языка — древний или средневековый литературный язык — или

данный язык является младописьменным (бесписьмен­ным), т. е. либо совсем не

имеет письменно-литературной традиции, либо эта традиция незначительна.

Различие заключается в том, что для таких языков, как армян­ский, грузинский,

японский, китайский, азербайджанский, уз­бекский, таджикский, русский,

французский, немецкий и италь­янский, становление структурных и

функционально-стилистичес­ких особенностей нового национального типа

литературного язы­ка реализуется в процессе частичного отталкивания от

прежней литературной традиции, частичного включения и преодоления ее. При

этом роль преемственности усиливается, если не происходит значительного

изменения в региональных связях литературных языков, как это имело место в

нидерландском, немецком, узбекском. Сложность процесса формирования,

например, узбекского лите­ратурного языка обусловлена тем, что его

компонентами явля­ются староузбекский литературный язык, кишлачные

сингармо­нические говоры и опорные городские говоры Ташкента и Ферга­ны [3,

153].

Для младописьменных языков проблема преемственности фактически снимается, если

не считать языка устной эпической поэзии. В первом случае в развитии нового

типа литератур­ного языка и его функционально-стилистической системы принимают

участие две противоположные языковые стихии — литературная традиция, чаще всего

связанная с системой книжно-письменных стилей, и обиходно-разговорные формы

общения. Взаимодействие этих двух стихий, формы их разграничения и вклю­чения в

новую систему литературного языка, степень влияния каждой из них обусловливают

бесконечное многообразие процес­сов при бесспорной их типологической близости.

Так, например, в таджикском литературном языке, оформившемся в результате

взаимодействия литературного языка «классического периода» и

обиходно-разговорного языка, степень включения элементов старого литературного

языка различна в разных жанрах лите­ратуры. Язык поэзии богат архаизмами,

художественная проза — образец современного литературного языка, язык драмы

харак­теризуется близостью к разговорной речи, обилием диалектиз­мов [28, 253].

Для младописьменных языков процессы формиро­вания литературных языков имеют

принципиально иную форму, поскольку впервые здесь создается обработанная форма

языка.<543> Именно поэтому для таких языков проблема региональной базы

литературного языка ставится значительно прямолинейнее и проще, чем в

применении к языкам первой группы. Что касается первой группы, то даже в тех

случаях, когда литературный язык средневековья не пользовался таким социальным

авторитетом, как древний язык Китая, Японии, Армении, арабских стран, как

старославянский в славянских странах, где авторитет древне­го языка нередко

поддерживался его употреблением в качестве культового языка (ср. грабар,

старославянский, классический арабский), даже при отсутствии этих условий

предшествующая книжно-письменная традиция является важнейшим компонентом в

становлении нормы литературного языка национальной поры. Показательным является

в этом отношении процесс оформления норм национального нидерландского языка,

территориально связанный с провинцией Голландия. Однако в современной норме

литературного языка, в грамматике, орфоэпии и лексике, особенно в письменной

форме литературного языка сказывается книжная традиция литературного языка

донационального периода, свя­занного с другими областями Нидерландов,

нормализация же осуществлялась во многом на основе литературного языка

средне­вековья, т. е. по фламандско-брабантскому, а не голландскому образцу

[26, 83—88].

Для младописьменных и бесписьменных языков СССР форми­рование литературных

языков было непосредственно связано с вы­бором «опорного» диалекта и

происходило в принципиально отлич­ных условиях от языков первой группы;

однако и в этом случае литературные языки никогда полностью не совпадают с

опорным диалектом, представляя собой разную степень обособления от

диа­лектной системы.

ТИПЫ ЛИТЕРАТУРНЫХ ЯЗЫКОВ

Многообразие положения литературных языков в разных стра­нах, различия в степени

их единства, поливалентности и т. д. при­влекали внимание исследователей в

последние годы и послужили толчком для построения типологических схем. Одна из

них—пред­ложенная Д. Брозовичем схема типа «стандартных» языков — бесспорно

заслуживает внимания. Однако, как явствует из самого объекта, Д. Брозовича

интересовал литературный язык определенной исторической эпохи и определенного

типа (ср. ска­занное выше о понятии «стандартный язык» у данного автора). Ниже

делается попытка дать типовую схему, учитывая и факты литературных языков

донационального периода19

.<544>

I. По охвату сфер общения:

А. Литературные языки, обладающие максимальной полива­лентностью (совр.

национальные литературные русский, французский, английский, армянский,

грузинский и т. д.).

Б. Литературные языки с функциональными ограничениями:

а) Только письменные языки (многие средневековые языки Запада и Востока,

например, вэньян в Китае, грабар в Армении, сингалезский на Цейлоне и т. д.);

здесь в свою очередь выделяются: 1) письменные литературные языки,

выступающие со всевозможным функционально-стилевым разнообразием и являвшиеся

единственным сред­ством письменных общений (китайский и японский

средне­вековые языки, классический арабский, древнегрузинский и т. д.); 2)

письменные литературные языки, имевшие кон­курента в чужом литературном языке

(западно-европей­ские средневековые литературные языки, древнерусский

литературный язык, хинди).

б) Литературные языки, выступающие только в устной раз­новидности (греческий

литературный язык эпохи Гомера). в) Литературные языки, имеющие письменную и

устную фор­му, но исключенные из определенных сфер общения (языки Индонезии,

кроме индонезийского, языки Индии, кроме хинди, люксембургский литературный

язык).

II. По характеру единства и уровню нормализа ционных процессов:

А. Языки, обладающие единым стандартом (современные на­циональные языки типа

русского, английского, француз­ского, грузинского, азербайджанского и т. д.).

Б. Языки, обладающие стандартизованными вариантами типа современного

армянского литературного языка.

В. Языки, обладающие многочисленными не стандартизован­ными территориальными

вариантами (многие литератур­ные языки донациональной эпохи).

Г. Литературные языки, имеющие помимо основного стандар­та более или менее

стандартизованный вариант в качестве литературного языка другой нации

(английский, немецкий, французский).

III. По степени обособления от обиходно-разго­ворных форм:

А. Языки, обладающие литературно-разговорным стилем, к которому примыкают

разные типы обиходно-разговорной речи, включая просторечные и слэнговые

образования (многие современные национальные литературные языки).

Б. Письменно-литературные языки, оказавшиеся обособлен­ными от

обиходно-разговорных форм, подобно синголезскому.<545>

В. Литературные языки, обладающие как письменной, так и устной формой, но

исключающие из своей нормы обиходно-разговорные стили, подобно французскому

литературному языку XVI — XVII вв.

Г. Литературные языки, сохраняющие связь с региональными формами разговорной

речи (армянский, итальянский, не­мецкий средневековые литературные языки).

БИБЛИОГРАФИЯ

1. P. И. Аванесов. О некоторых вопросах истории языка. — В сб.:

«Академику Виноградову к его шестидесятилетию». М., 1956.

2. Т. В. Алисова. Особенности становления норм итальянского

пись­менно-литературного языка в XVI в. —В сб.: «Вопросы формирования и

развития национальных языков» («Труды Ин-та языкознания АН СССР», т. X). М.,

1960.

3. Н. А. Баскаков, М. Б. Балакаев, А. П. Азимов, Б. М. Юнусалиев, М.

Ш. Ширалиев, Ф. А. Абдуллаев. О современном состоянии и путях дальнейшего

развития литературных тюркских языков. — В сб.: «Вопросы развития

литературных языков на­родов СССР». Алма-Ата, 1964.

4. В. М. Белкин. Проблема литературного языка и диалекта в араб­ских

странах. — В сб.: «Вопросы формирования и развития националь­ных языков». М.,

1960.

5. Д. Брозович. Славянские стандартные языки и сравнительный ме­тод. —

ВЯ, 1967, №1.

6. P. А. Будагов. Литературные языки и языковые стили. М., 1967.

7. С. Б. Бернштейн. К изучению истории болгарского языка. «Вопро­сы

теории и истории языка» (Сборник в честь проф. Б. А. Ларина). Л., 1963.

8. В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развития

древнерусского литературного языка. М., 1958.

9. В. В. Виноградов. Проблемы литературных языков и закономер­ностей

их развития. М., 1967.

10. Г. О. Винокур. Русский литературный язык в первой половине XVIII в. —

В кн.: Г. О. Винокур. Избранные работы по русскому языку. М., 1959.

11. Г. О. Винокур. Русский язык. Там же.

12. Т. Г. Винокур. Об изучении функциональных стилей русского языка

советской эпохи. — В сб.: «Развитие функциональных стилей современ­ного

русского языка». М., 1968.

13. А. С. Гарибян. Об армянском национальном литературном язы­ке. — В

сб.: «Вопросы формирования и развития национальных языков». М., 1960.

14. М. М. Гухман. От языка немецкой народности к немецкому нацио­нальному

языку, ч. II. М., 1959.

15. М. М. Гухман. Становление литературной нормы немецкого нацио­нального

языка. — В сб.: «Вопросы формирования и развития националь­ных языков». М.,

1960.

16. А. В. Десницкая. Из истории образования албанского националь­ного

языка. — В сб.: «Вопросы формирования и развития националь­ных языков». М.,

1960.

17. Ю. Д. Дешериев. Закономерности развития и взаимодействия язы­ков в

советском обществе. М., 1968.<546>

18. А. И. Домашнев. Очерк современного немецкого языка в Австрии. М., 1967.

19. В. М. Жирмунский. Немецкая диалектология. М. — Л., 1956.

20. А. В. Исаченко. К вопросу о периодизации истории русского язы­ка.

«Вопросы теории и истории языка» (Сборник в честь проф. Б. А. Ла­рина). Л.,

1963.

21. А. В. Исаченко. [Ответ на третий вопрос]. «Сборник ответов на вопросы

по языкознанию к IV международному съезду славистов». М., 1958.

22. А. А. Касаткин. Язык и диалект в современной Италии. — В сб.:

«Вопросы романского языкознания». Кишинев, 1963.

23. Н. А. Катагощина. Процессы формирования французского пись­менно-

литературного языка. — ВЯ, 1956, №2.

24. Н. И. Конрад. О литературном языке в Китае и Японии. В сб.: «Воп­росы

формирования и развития национальных языков». М., 1960.

25. Э. А. Макаев. Язык древнейших рунических надписей. М., 1965.

26. С. А. Миронов. Диалектная основа литературной нормы нидерланд­ского

национального языка. — В сб.: «Вопросы формирования и разви­тия национальных

языков». М., 1960.

27. Ш. А. Микаилов. Очерки аварской диалектологии. М., 1959.

28. В. С. Расторгуева. О развитии современного таджикского ли­тературного

языка. — В сб.: «Вопросы развития литературных языков народов СССР». Алма-

Ата, 1964.

29. В. В. Решетов. Узбекский национальный язык. — В сб.: «Вопросы

формирования и развития национальных языков». М., 1960.

30. П. Сгалл. Обиходно-разговорный чешский язык. — ВЯ, 1960, №2.

31. Г. П. Сердюченко. Теоретические проблемы изучения языков Азии и

Африки. — В сб.: «Языковая ситуация в странах Азии и Африки». М., 1967.

32. М. И. Стеблин-Каменский. Возможно ли планирование язы­кового

развития? — ВЯ, 1968, №3.

33. Б. В. Томашевский. Язык и литература. В сб.: «Вопросы

литера­туроведения». М., 1951.

34. Ф. П. Филин. К вопросу о так называемой диалектной основе русско­го

национального языка. — В сб.: «Вопросы образования восточно-сла­вянских

национальных языков». М., 1962.

35. Т. Фрингс. Образование «мейссенского» немецкого языка. — В сб:

«Немецкая диалектография». М., 1955.

36. Г. Ш. Шарбатов. Проблема соотношения арабского литературного языка и

современных арабских диалектов. — В сб.: «Семитские языки», вып. 2, ч. II.

М., 1965.

37. А. Г. Широкова. Из истории развития литературного чешского языка. —

ВЯ, 1955, №4.

38. А. Г. Широкова. К вопросу о двух разновидностях разговорной речи в

чешском языке. «Филол. науки», 1960, №3.

39. В. Ф. Шишмарев. У истоков итальянской литературы. — «Изв. АН СССР,

ОЛЯ», 1941, №3.

40. В. Н. Ярцева. Об изменении диалектной базы английского нацио­нального

литературного языка. — В сб.: «Вопросы формирования и раз­вития национальных

языков». М., 1960.

41. J. Ascoli. L'Italia dialettale. «Archivio glottologico italiano»,

1873, v. VIII.

42. G. Gossen. Die Einheit der französischen Schriftsprache im 15. und

16. Jahrhundert. «Zeitschrift für Romanische Philologie», 1957, Í.

5—6.

43. A. Gramsci. Il materialismo storico e la filosofia del Benedetto Croce.

Torino, 1952, 3 ed. [Цит. по ст.: А. А. Касаткин. Язык и диалект в совре­менной

Италии].<547>

44. R. Grosse. Die meißnische Sprachlandschaft. Halle, 1936.

45. J. J. Gumperz. On the ethnology of linguistic change. — В сб.:

«Sociolinguistics». The Hague, 1966.

46. B. Havranek. On the comparative structural studies of slavic

stan­dard languages. — TLP, 1. Prague, 1966.

47. P. Êretschmer. Wortgeographie der deutschen Umgangssprache.

Göttingen, 1918.

48. V. Mathesius. Problemy česke kultury jazykove. — В сб.:

«Čeština a obecný jazykozpyt». Praha, 1947.

49. В. Migliorini. Lingua e dialetti. «Lingua Nostra», 1963, N 3 [Цит. по

кн.: P. А. Будагов. Литературные языки и языковые стили].

50. H. Rosenkranz. Der Sprachwandel des Industrie-Zeitalters im

Thüringer Sprachraum. — В кн.: H. Rosenkranz, K. Spangenberg.

Sprachsoziologiscne Studien in Thüringen. Berlin, 1963.

51. M. W. Sagathapala de Silva. Effects of purism on the evolution of the

written language. «Linguistics», 1967, v. 36.

52. L. Todorov. In legătură cu unele probleme ale limbi

literate bulgare. «Romanoslavica», Bucuresti, 1963, v. VIII. [Цит. по кн.: В.

В. Виногра­дов. Проблемы литературных языков и закономерности их развития].

53. F. Travniček. Uvod do českйho jazyka. Praha, 1952.

54. St. Urbanezyk. Glos w dyskusji о pochodzeniu polskiego języka

literackiego. — В сб.: «Pochodzenie polskiego języka literackiego».

Wrocław, 1956.<548>

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

НОРМА

НОРМА КАК ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ПОНЯТИЕ

Для современной лингвистики с ее преимущественным внима­нием к внутреннему

строению языковых систем характерен вместе с тем постепенно усиливающийся

интерес к изучению процессов функционирования языка. В связи с исследованиями

подобного типа в языкознании наметилась тенденция ввести в ряд основных

теоретических понятий, с помощью которых — все еще несовер­шенно и неполно —

раскрывается сущность языка, понятие нормы.

Данное понятие рассматривается в работах языковедов, при­надлежащих к различным

лингвистическим школам и разным направлениям науки о языке. Наиболее часто к

нему прибегают в исследованиях, связанных с изучением специфики литератур­ных

языков, а также в работах по культуре речи, что характерно прежде всего для

русских и чешских языковедов1.

Однако наряду с этим категория нормы рассматривается и в трудах

общеязыковед­ческого плана, где лингвисты, в той или иной степени опираясь на

систему взглядов, предложенную Ф. де Соссюром, пытаются — с самых различных

позиций — уточнить и определить набор по­нятий и терминов, способный наиболее

полно и адекватно отразить многообразные аспекты языковой деятельности (см.,

например, [31; 39; 70; 90] и др.). Отмеченные обстоятельства обусловливают

значительную пестроту в определении нормы, усиливающуюся также в связи с тем,

что и самые языковые явления, отражающи­еся в данном понятии, весьма

многообразны и могут быть, види­мо, охарактеризованы с различных

сторон.<549>

Впрочем, при всем разнообразии существующих трактовок представляется

возможным указать на некоторые основные линии в понимании и определении

языковой нормы, представлен­ные в современной лингвистике.

ИЗ ИСТОРИИ понятия ЯЗЫКОВОЙ НОРМЫ

В учении Ф.де Соссюра, не выделявшего норму в качестве са­мостоятельного

лингвистического понятия2,

содержались, од­нако, известные предпосылки для рассмотрения языка не только

как системы значимых противопоставлений, но и как традицион­ной, или

нормативной системы (ср. [97]).

Утверждая произвольность языкового знака по отношению к «изображаемой им

идее», Ф. де Соссюр отнюдь не отрицает его обя­зательности по отношению к

тому коллективу, который пользует­ся данным языком [66, 81]. Эта

обязательность определяется и тем, что язык есть историческое явление, а

«солидарность с прошлым давит на свободу выбора». Традиционность знака

является одним из его существенных признаков: «Именно потому, что знак

произволен, он не знает иного закона, кроме закона тради­ции, и только потому

он может быть произвольным, что опирается на традицию» [66, 83]. Таким

образом, можно утверждать, что в социальной обусловленности и традиционности

языкового знака коренится и его обязательность, в свою очередь

предопределяющая существование нормального плана языка. Известно, впрочем,

что основные положения теории Ф. де Соссюра лежали в иной плоско­сти и

нормативная сторона осталась в его концепции нераскрытой.

В общем плане понятие нормы вполне определенно и четко, хотя и в сжатой форме,

было охарактеризовано в вышедшей в 1926 г. в Анналах финской академии наук

статье Э. Альмана [83]. К важнейшим положениям, выдвинутым в работе, относится

понимание языковой системы не только как абстракции от конк­ретного

«говорения», но и как своего рода «нормативной идео­логии», сознательно или

бессознательно регулирующей это гово­рение. В этом общем понимании норма

присуща, с точки зрения Альмана, любому языковому идиому

3 и рассматривается им как одна из форм нормативности обычая в человеческом

обществе [83, 7].<550>

Хотя статья Альмана и содержит ряд важных характеристик языковой нормы, в

развернутой форме они впервые предстают в трудах пражских лингвистов — В.

Матезиуса, Б. Гавранка, Б. Трнки, Й. Вахка и др. Укажем вместе с тем на

генетическую связь понятия нормы у пражцев со взглядами Бодуэна де Куртене

[46, 33].

Как уже отмечалось, разработка данного понятия была тесно связана у чешских

лингвистов с изучением литературных норм и потребностями языковой культуры.

Однако определение специ­фики норм литературного языка оказалось возможным лишь

наряду с выделением наиболее общих, универсальных признаков языковой нормы

4.

В одной из своих ранних статей, специально посвященной дан­ному вопросу, Б.

Гавранк определяет норму как «совокупность употребляемых языковых средств»,

относя к «этому закономерному комплексу языкового целого... все то, что

принимает коллектив, говорящий на этом языке (наречии)...» [21, 339— 340]. В

несколько ином аспекте норма характеризуется в вышедшем в 1963 году свод­ном

труде Б. Гавранка по истории и теории литературного языка: «Языковую норму я

понимаю как систему языка, взятую в плане ее обязательности в сфере языка — с

задачей достичь намеченного в сфере функционирования языка» [91, 258].

Таким образом, норма рассматривается Гавранком в несколь­ких планах: с одной

стороны, она отождествляется с языковой системой, взятой с точки зрения ее

обязательности, с другой — отмечается отнесенность понятия нормы к плану

функциониро­вания языка и такой важный ее признак как принятие обществом.

Данное понимание нормы, также ориентированное в общем плане на идеи Соссюра

(в частности, на его разграничение языка и речи, см. [21, 339]), опиралось

вместе с тем на более определенную трак­товку пражцами языка как системы

лингвистических знаков, имеющих социальный и функциональный характер, т. е.

непос­редственно связанных с обществом и действительностью (ср. по этому

поводу [9, 115]).

Иное направление в характеристике языковой нормы пред­ставлено взглядами Л.

Ельмслева. Определение нормы связано у Л. Ельмслева с принципиальным

противопоставлением понятия схемы (т. е. языка как «чистой формы», определяемой

независимо от ее социального осуществления и материальной манифестации) —

понятиям нормы, узуса и индивидуального акта речи, представля<551>ющим в

своей совокупности разные аспекты языковой реализации. Однако подлинным

объектом теории реализации Л. Ельмслев склонен считать лишь узус (определяемый

им как «совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе»). По

отно­шению к узусу акт речи является его конкретизацией, а норма —

«материальная форма, определяемая в данной социальной реаль­ности» — лишь

ненужной абстракцией [31, 65]. Отвергая на этом основании понятие нормы, Л.

Ельмслев предлагает заменить соссюровское противопоставление язык — речь

противопостав­лением схема — узус5

.

Хотя Л. Ельмслев в целом довольно негативно оценил по­нятие нормы, его попытка

пересмотреть дихотомическую схему Соссюра оказала известное влияние на других

лингвистов, в частно­сти на концепцию Э. Косериу

6, лингвистические взгляды которо­го приобрели сторонников и среди ряда

советских языковедов.

Характеризуя систему языка как «систему возможностей, координат, которые

указывают открытые и закрытые пути в речи, понят­ной данному коллективу», Э.

Косериу определяет норму как «сис­тему обязательных реализаций... принятых

данным обществом и данной культурой» [39, 175]. Таким образом, система и

норма отражают, в его трактовке, два разных плана языка: система воп­лощает

структурные потенции языка, а норма — конкретно реализуемое в нем и принятое

обществом. В этом смысле, види­мо, и следует понимать замечание Косериу, что

«норма и есть реализованный язык» [39, 229].

Наряду с подобным, весьма широким, пониманием нормы в работах Э. Косериу

намечается тенденция определенным образом сузить содержание предлагаемого

понятия, отнеся к норме лишь элементы языка, лишенные функциональной нагрузки,

чисто «тра­диционные», как обозначает их автор

7. При такой трактовке норма противопоставляется системе уже не только по

признакам «потенция» — «реализация», но и по признаку различия в харак­тере

образующих систему и норму отношений (функциональных, в основе которых лежат

отношения дифференциации, и нормальных или традиционных, в основе которых лежат

отношения идентифи­кации). Однако разграничение в языке этих двух типов

отношений<552> при всей его важности для понимания «лингвистического

механиз­ма» (см. [66, 109]), видимо, не может быть прямо соотнесено с

раз­граничением системы и нормы, если пытаться последовательно рассматривать их

с любой из двух, принятых Косериу, точек зре­ния — потенции > реализации;

высший < низший уровни абстрак­ции.

Более последовательным, с точки зрения общего понимания нормы, предложенного Э.

Косериу, представляется, нам опреде­ление, приведенное им в его ранней работе

(1952 г.), переизданной в сборнике, относящемся к 1962 г. [97]. Здесь норма

однозначно определена автором как коллективная реализация системы, кото­рая

опирается как на самую систему, так и на элементы, не имеющие функциональной

(различительной) нагрузки8.

Таким образом, наметившаяся двойственность в понимании нормы оказывается для

самого Э. Косериу, видимо, преодоленной

9.

Взгляды Э. Косериу, касающиеся разграничения системы и нормы, нашли свое

отражение в работах некоторых советских язы­коведов, причем здесь с

различными коррективами преломились. оба — и более широкое и более узкое

понимание нормы. Можно назвать в этой связи работы Н. Д. Арутюновой [3], Г.

В. Сте­панова [67], Ю. С. Степанова [69; 70], Н. Н. Короткова [38], А. А.

Леонтьева [46], В. Г. Гака [22], В. А. Ицковича [35; 36] и др., где

разрабатывается ряд важных аспектов в характеристики нормы, о которых речь

еще пойдет ниже.

Рассмотрение понятий нормы, представленных в трудах чеш­ских лингвистов, а

также в работах Э. Косериу, далеко не исчер­пывает всех ее определений,

существующих в настоящий момент в лингвистике. Так, например, заслуживает

внимания трактовка нормы югославским языковедом Д. Брозовичем,

противопоставив­шим «норму» и «нормативность»: первая определяется им как

«норма языкового сознания коллектива» в противоположность. нормативности,

выступающей как специфическое свойство лите­ратурного языка [7, 5].

Для отечественной традиции характерно известное расхож­дение взглядов при

определении понятия нормы. С одной стороны,<553> норма определяется здесь

как некая совокупность «употребляемых (общепринятых) языковых средств»,

характеризуемых вместе с тем как правильные, предпочитаемые, образцовые,

обязательные и т. д. (ср., например [59, 15; 75, 16]). С другой стороны,

некоторая часть определений строится на выделении регламентирующей функции

нормы, упорядочивающей употребление этих средств (ср., например, понимание

нормы как совокупности правил [24]), или, наконец, объединяет оба плана в

характеристике нормы [5, 270]. Обращает также на себя внимание известный

«синкретизм» данного термина в русской традиции, где понятия языковой нор­мы и

нормы литературного языка не всегда разграничиваются, при этом для многих

лингвистов норма отнюдь не является лишь признаком литературного языка, а

характеризует разные языко­вые «идиомы» [44]. Однако, утверждая это, не следует

упускать, с нашей точки зрения, из виду необходимости выявления специ­фики норм

для разных «форм существования» языка, т. е. опреде­ления особенностей

реализации и функционирования языковых систем, выполняющих различные функции.

Продуктивным может оказаться и другой путь, а именно — определение признаков

норм разных языковых идиомов на основе наиболее универсальных явлений, общих

для всех форм существования языка.

Несмотря на сравнительно недолгую традицию употребления, понятие нормы имеет,

таким образом, свою, хотя и краткую, но довольно запутанную историю.

Первоначально осознаваемое лишь как важное общее свойство языка, как

существенный атрибут его системы10

, понятие нормы, постепенно начинает трансформиро­ваться, однако, в некое

специальное лингвистическое понятие, отражающее план языковой реализации и

различным образом соот­несенное с понятиями схемы (Л. Ельмслев), или системы

языка (Э. Косериу), в которых нашло свое выражение представление о его

внутренней организаций.

Следует, однако, заметить, что распространившийся под влия­нием Косериу взгляд

на норму как на совокупность устойчивых, традиционных реализаций языковой

системы не так уж нов, и является, в сущности, выражением той известной точки

зрения, согласно которой язык можно рассматривать и в аспекте его внут­ренней

организации (т. е. как структуру) и в плане реализации и функционировании этой

структуры, т. е. как норму (ср. [16; 21] и др.). Следует также отметить в этой

связи, что определения нор­мы как «совокупности всего, что употребляется в

языке» или как «совокупности употребляемых языковых средств», представлен­ные

до последнего времени в русской, а отчасти и чешской тради­ции, не отличаются

от определения Косериу по существу: они<554> лишь менее точно отражают то

представление о плане языковой реализации, которое и имеет в виду Косериу.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36