Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

предельные границы, внутри которых речевая реализация колеблется от случая к

случаю, от «человека к человеку» [41, 11]. Иное мнение высказывается И. Н.

Головиным, который утверждает, что норма — это «жест­кое предписание выбора

из нескольких вариантов одного, предписание, даваемое свойствами самого

языка и литературными тра­дициями его социального применения» [24, 41].

Сознательная кодификация литературных норм

Помимо внутренних признаков, носящих преимущественно потенциальный характер,

литературная норма характеризуется и со стороны ее внешних, социальных

свойств.

Обязательность и осознанность являются важными и вместе с тем исторически

обусловленными признаками языковой нормы, а степень выраженности данных

признаков различна для разных языковых идиомов. Наиболее отчетливо внеш­няя

(социальная) сторона нормы проявляется в факте сознательной нормализации,

который рассматривается многими лингвис­тами как специфический признак

литературной нормы, отличающий ее от норм других «форм существования» языка

[83; 92]. Принимая данный тезис, нужно иметь, однако, в виду два момента: 1)

наличие<573> более или менее осознанного отбора и регламентации отличает

нормы литературного языка от норм других форм существования языка (диалект,

обиходно-разговорный язык); 2) усиление процессов сознательного отбора,

находящее выражение в кодификации норм и других организованных и

целенаправленных формах воздействия общества на язык (деятельность различных

языковых обществ, издание специальной литературы по «культуре речи»), является

специфическим признаком литературного языка нацио­нального периода (см. его

характеристику на стр. 520).

Нормализационные процессы представляют собою единство сти­хийного отбора и

сознательной кодификации явлений, включае­мых в норму (подробнее см. [27, ч.

II, 172]). Именно это сочетание спонтанных и регулируемых процессов

обеспечивает выделение на определенном этапе развития языка некой

совокупности «образцо­вых» реализаций языковой системы, т. е. ведет в

конечном итоге к установлению литературной нормы. По мере развития

литера­турного языка роль целенаправленного отбора, видимо, возрастает, а

формы сознательного воздействия постепенно становятся все более

разнообразными и научно обоснованными [28].

Однако сознательной оценке и закреплению норм в большинстве случаев, по-

видимому, предшествуют спонтанные процессы отбора языковых явлений,

включаемых в литературную норму. Так, по мнению Б. Гавранка, процессы

кодификации лишь подкрепляют извне стабильность норм, достигаемую в самом

функционировании языка [91, 85—86]. Той же точки зрения придерживается и Г.

В. Сте­панов: определяя общее содержание нормализационных процес­сов как

«выбор одной из возможностей реализаций, предоставляе­мых системой языка», он

утверждает, что «объективная норма... всегда предшествует элементу оценки, т.

е. аксиологической норме» [67, 234], см. также [27, ч. II, 172].

Рассматривая нормализацию литературного языка как сочета­ние стихийного и

сознательного отбора и постулируя первичность спонтанного отбора «нормативных»

реализаций, следует отметить вместе с тем избирательное отношение

нормализационных процес­сов в целом к узусу

34. Если для нестандартных естественных («ор­ганических») идиомов норма

практически опирается на некоторый «усредненный» коллективный узус, то для

формирующегося национального литературного языка расхождение нормы и узу­са —

особенно на ранних этапах развития — может оказаться весьма значительным.

Литературная норма обычно опирается в пе­риод своего формирования лишь на

некоторую часть узуса, ограниченного определенными территориальными,

социальными и функциональными рамками. Это значит, что в качестве

основы<574> литературных норм выступает язык какой-то определенной

терри­тории страны, язык определенных слоев общества и определенных видов и

форм общения (подробнее об этом см. далее, стр. 582). Однако это избирательное

отношение нормы литературного языка к узусу проявляется не только в ее опоре

лишь на некоторую часть узуса. В конечном итоге норма представляет собою

сложную совокупность языковых средств, объединенных в литературном языке в

результате разнообразных процессов отбора, и в этом смысле она всегда — в

большей или меньшей сте­пени — отклоняется от исходного узуса.

Оценивая сравнительную роль стихийного и сознательного отбо­ра,

совершающегося в процессе нормализации отдельных литера­турных языков, можно

утверждать, что сознательные усилия общества тем активнее, чем сложнее

исторические условия форми­рования литературных норм. Так, например,

сознательный отбор усиливается в тех случаях, когда в норме литературного

языка объединяются черты различных диалектов или разных литературных

вариантов. Подобная ситуация наблюдается в литературных языках с исходной

гетерогенной основой, а также в языках, где первичная гомогенная основа

подвергается в про­цессе развития литературного языка известным

преобразованиям, также ведущим к объединению в литературной норме

разнодиалектных по происхождению явлений (см. об этом стр. 581).

Не менее сложной для процессов нормализации является и ситуация, когда

литературный язык выступает в виде двух (или более) нормированных вариантов,

между которыми могут наблюдаться большие или меньшие расхождения (ср.,

например, ситуацию в Албании [29]). В этих случаях усилия общества могут быть

направлены на сближение двух норм путем различных языковых реформ, хотя успех

их относителен и не приводит обычно к полной и быстрой ликвидации

существующих различий.

Целенаправленность и сознательность нормализации весьма отчетливы и в тех

случаях, когда наблюдаются значительные расхождения между нормами письменного

и устного языка (ср. ситуации в Италии или Чехии) и существует необходимость

их двухстороннего сближения.

Весьма значительна также роль сознательной нормализации языка при складывании

норм литературных языков тех наций, ко­торые оформляются при социализме. В

этих условиях кодифика­ция норм совершается на самой широкой социальной

основе и при активном и сознательном участии носителей языка.

Можно упомянуть, наконец, и еще об одной ситуации, при которой сознательная

сторона нормализационных процессов также усиливается. Подобная ситуация

наблюдалась, например, в Гер­мании, где вплоть до конца XIX в. отсутствовала

сложившаяся естественным путем единая произносительная норма. Это

привело<575> к созданию специального нормативного орфоэпического

руко­водства Т. Зибса, выработанного в результате сознательной договоренности

ученых, писателей и актеров. Основа кодификации и сфера применения

выработанного таким путем литературного произношения была первоначально

чрезвычайно узкой, она ог­раничивалась театральной сценой, в связи с чем

литературное произношение и обозначалось здесь долгое время как

Bьhnenaussprache, т. е. «сценическое» произношение.

Явления, связанные с сознательной нормализацией языка, часто объединяются под

общим понятием кодификации литера­турных норм. Подобное широкое понимание

кодификации свойственно, например, лингвистам пражской школы [94].

Не имея возможности остановиться подробно на разнообразных сторонах

кодификации, попытаемся охарактеризовать хотя бы ос­новное содержание, а

также некоторые формы кодификационных процессов.

Наиболее общим содержанием кодификации можно, видимо, считать отбор и

закрепление инвентаря формальных языковых средств различного плана

(орфографических, фонетических, грамматических, лексических), а также

эксплицитное уточнение условий их употребления. Важным моментом кодификационных

процессов является вместе с тем фиксация распределения и использования в языке

разного рода вариантных реализаций

35.

В процессе сознательной кодификации норм можно выделить три тесно

взаимосвязанные стороны — это оценка, отбор и закрепление реализаций,

включаемых в норму. К основным видам оценки языковых явлений относится:

разгра­ничение правильных и неправильных (с точки зрения литературной нормы)

реализаций36; указание на более

или менее употребительную форму (лексему, конструкцию) из числа вариантных

реализаций; указание на различную сферу употребления языковых явлений,

от­носящихся к норме, или на различные условия их употребления.

Точность кодификации, ее соответствие объективной норме в значительной степени

зависят от языкового чутья нормализаторов, отражаясь вместе с тем в системе

помет, используемых для харак­теристики соответствующих явлений в нормативных

словарях и грамматиках37.

Весьма существенным для оценки сознательной нормализации языка представляется

нам то обстоятельство, что объект коди<576>фикации практически никогда не

совпадает полностью с общим объемом языковых явлений, входящих в литературную

норму.

Относительно узкая сфера языковых признаков, являющихся объектом кодификации,

выступает особенно отчетливо, если при­нимать во внимание и историческую

расчлененность, неодновре­менность кодификации явлений, относящихся к разным

аспектам языка. Сравнительно поздно по времени и не всегда отчетливо

кодифицируется, например, большинство синтаксических явле­ний, а также

распределение вариантных реализаций, связанное с функционально-

стилистическими разграничениями литературно­го языка. К числу

некодифицируемых или слабо кодифицируе­мых явлений относится и частотность

употребления отдельных словоформ лексем и синтаксических конструкций. Лишь в

не­которых случаях в нормативных пособиях и словарях приводят­ся частотные

характеристики, как правило, они сводятся к общим и довольно неточным

указаниям типа «продуктивно», «не­продуктивно», «чаще», «реже» и т. д. Данное

обстоятельство следу­ет отнести как за счет сложности точных характеристик

норма­тивных явлений, так и за счет несовершенства и приблизитель­ности

некоторых форм кодификации, что приводит в ряде слу­чаев к неправильной или

неточной фиксации нормативных явле­ний.

Причиной «ложной» кодификации может служить субъекти­визм оценок,

недостаточность или неточность статистических данных, стремление

нормализаторов к искусственному вырав­ниванию форм «по аналогии», узкое

понимание социальной, территориальной и функциональной основы норм, а также

неверная оценка исторических тенденций развития языка.

Факты подобного рода наблюдаются в истории различных ли­тературных языков. Так,

например, в Германии в первой половине XVIII столетия И. Готтшед ратует за

сохранение трех форм zwen — zwo — zwei, отражающих родовую дифференциацию

соответствующе­го числительного, уже исчезавшую из употребления (заметим, что

данные формы были в системе немецкого языка изолированными, так как для других

числительных подобной дифференциации не су­ществовало). Закрепление этих форм в

грамматиках на некоторое время задержало их исчезновение

38, хотя на конечный результат процесса это обстоятельство существенного

влияния не оказывает. Впрочем, в некоторых условиях консервация архаических

форм в процессе кодификации литературной нормы может надолго задержать их

исчезновение, ср., например, длительное сохранение системы трех родов в

письменной форме нидерландского языка [55].<577>

Искусственное поддержание архаических форм иногда имеет своей причиной и

стремление к парадигматическому единообразию форм, в ряде случаев

противоречащее реальному историческому развитию языка (ср., например, для

немецкого языка встре­чающуюся еще в XVIII в. глагольную форму 2 л. ед. ч.

kцmmt по аналогии с stцЯt, или такие формы, как gehet, stehet, которые долгое

время поддерживались нормализаторами, несмотря на явную тенденцию к

сокращению их употребления, наблюдавшуюся уже в XVIII столетии).

Другая сторона данного явления связана с неверной оценкой новых, развивающихся в

языке явлений и также со слишком узким пониманием отдельными нормализаторами

территориальной, социальной или функциональной основы литературной нормы.

Такова, например, борьба с так называемым «именным стилем» немецкого языка,

основанная отчасти на игнорировании тех тенден­ций развития, которые

наблюдаются в деловом языке и языке на­уки. Заметим, что тенденция к широкому

распространению именных конструкций (например, типа русск, заявить протест;

нем. Abschied nehmen 'попрощаться') характерна не только для немецкого языка, но

и для ряда других европейских языков. Так, для чешского языка ее в свое время

отметил В. Матезиус, подчеркнувший вместе с тем преимущественное употребление

именных конструкций в определенных сферах письменного общения [59, 389].

Кодификация литературных норм, безусловно должна опираться на изучение языка

разных функциональных разновид­ностей и учитывать существующие различия в

употреблении отдель­ных языковых явлений, входящих в литературную норму. В

по­следнее время вопрос этот, активно разрабатывающийся в отече­ственной

лингвистике, ставится на материале «культуры речи» разных языков [85; 96].

Успех сознательной нормализации языка зависит таким обра­зом от соблюдения

целого ряда условий, сформулированных наиболее отчетливо пражцами [10, 136].

К их числу относятся следующие моменты: 1) нормализация должна способствовать

стабилизации литературного языка, не нарушая его структурных особенностей; 2)

нормализации не следует углублять различий между устным и письменнным языком;

3) нормализация должна сохранять варианты и не должна устранять

функциональных и стилистических различий.

К этой характеристике можно, по-видимому, добавить лишь одно: в процессе

сознательной нормализации (т. е. кодификации норм) литературного языка должны

приниматься во внимание особен­ности нормализации явлений, относящихся к

разным подсистемам языка.

Определяя роль кодификационных процессов для разных сторон системы литературного

языка, В. Матезиус писал: «Лингви­стическая теория вмешивается прежде всего в

норму правописания,<578> в меньшей мере... в его фонетику, морфологию,

синтаксис и меньше всего в его структуру и в лексику» [54]

39. Вместе с тем с его точки зрения, для всех уровней языковой реализации

сохраняет свое значение борьба с архаизмами, а также поддержание вариан­тов,

выражающих функциональные различия. Особенно важен этот последний аспект для

синтаксических и лексических явлений, где число параллельных конструкций и

лексем, закрепляемых нормой литературного языка, обычно особенно значительно.

Для орфогра­фии, которая является продуктом «чистой условности» [53, 389],

кодификационные процессы играют наибольшую роль. Они в зна­чительной мере

формируют саму орфографическую систему, приво­дя ее в соответствие с

фонологической и фонетической системами. Впрочем, момент стихийности все же

имеет место и при нормализа­ции орфографии: он может быть отнесен за счет

исторической традиции, известным образом затрудняющей и замедляющей действие

кодификации. Из-за необходимости сохранять преемственность письменной традиции

полная «оптимализация» орфографических правил оказывается практически не всегда

возможной, чем и объяс­няется существование ряда исключений, а также сохранение

не­которого числа вариантных написаний, нарушающих регулярность и простоту

орфографической системы.

НОРМА ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА КАК ИСТОРИЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЯ

Определяя специфику литературной нормы на основе более широкого и общего понятия

языковой нормы, следует еще раз подчеркнуть, что для национального

литературного языка характерно усиление устойчивости, стабильности норм

40, а так­же увеличение их избирательности и дифференцированности (нормы

устной и письменной форм литературного языка, нормы разных функциональных

разновидностей литературного языка).

Названные выше специфические признаки литературной нормы появляются, однако, не

сразу, а складываются постепенно по мере формирования литературного языка.

Поэтому необходи<579>мыми аспектами изучения литературной нормы является

ее ис­торическое рассмотрение. Важность данного аспекта исследования была

настоятельно подчеркнута В. В. Виноградовым [15, 6—9], заметившим, вместе с

тем, что «динамическая» характеристика нормы имеет весьма существенное значение

и для общего понима­ния генезиса и развития литературного языка [14, 7—8 и 26].

Согласно нашему пониманию языковой нормы, ее характер обусловливается, с

одной стороны, структурной организацией данного языка, а с другой —

исторической традицией, определя­ющей привычные, устойчивые формы реализации

этой структуры. Взятая с этой точки зрения история литературной нормы — это

история языковой традиции, действующей в рамках структурных возможностей

языковой системы и опирающейся, вместе с тем, на процессы сознательного

регулирования отдельных способов и форм традиционной реализации языка.

Определяя литературную норму как историческую категорию, следует с самого

начала настоятельно подчеркнуть неразрывность ее статических (выделение и

изучение признаков нормы) и дина­мических (рассмотрение становления и

изменения этих признаков) характеристик. Непосредственная связь этих двух

сторон высту­пает весьма определенно, например, при изучении нормализационных

процессов. Выше мы определили нормализацию как сово­купность сознательных и

стихийных процессов отбора норматив­ных реализаций (см. стр. 574). Вместе с

тем нормализация может и Должна рассматриваться и как непрерывный

исторический про­цесс, приводящий к оформлению и изменению литературных норм

(см. также [5]). Тесная связь исторического аспекта рассмотрения нормы с ее

статическими характеристиками проявляется и в том, что последние в

значительной мере зависят от тех исторических условий, в которых формируется

определенная литературная норма. Так, например, степень вариантности норм

литературного языка может в некоторой степени зависеть от того, насколько

однородной (или разнородной) является генетическая основа данного

литературного языка и в какой мере влияли на него в процессе формирования

различные языковые системы, контакти­ровавшие с ним. Правда, такая связь

далеко не во всех случаях отчетливо выражена (ср., например, данные,

приведенные Д. Брозовичем для типологической характеристики славянс­ких

языков [7, 29]), так как степень вариантности нормати­вных реализаций

определяется и многими другими причинами: степенью развития общественных

функций литературного языка, историческими условиями его нормализации и т. д.

Исторический аспект характеристики литературных норм разработан для разных

языков еще весьма мало. Представляется, однако, возможным выделить и кратко

охарактеризовать некото­рые существенные, с нашей точки зрения, моменты,

связанные с процессами формирования и изменения норм.<580>

Историческая основа литературных норм

Формирующиеся литературные нормы обычно имеют некото­рую территориальную

основу, а также известную социальную и функциональную базу (язык определенных

видов письменности или сфер устного общения, носителями которого являются те

или иные общественные слои). Однако, как уже отмечалось выше, литературная

норма редко полностью совпадает с каким-либо территориальным или социальным

узусом.

В территориальном плане ведущую роль для формирующейся литературной нормы

обычно играют центральные районы страны, группирующиеся вокруг столицы (ср.

роль языка Москвы, Па­рижа, Лондона, Праги, Пекина, Ташкента и т. д. для

соответству­ющих литературных языков).

Вместе с тем территориальная основа литературной нормы может быть

охарактеризована и с точки зрения ее большей или меньшей однородности. Часто

наблюдающаяся гетерогенность системы литературного языка вызывается

различными историчес­кими причинами. К наиболее вероятным из этих причин

обычно относят неоднородность диалектной базы литературного языка, а также

сдвиги диалектной основы или историческую смену од­ной основы — другой. Так,

большинство славянских языков отличается исходной гомогенностью [7, 23 и

след.]. Исключение в этом плане составляет словенский язык, а отчасти также

хор­ватский (в его обеих разновидностях) и чешский языки. Однако по второму

признаку (обновление исходной структуры) гетеро­генные черты имеют

украинский, польский, словенский, болгар­ский и отчасти сербохорватский, т.

е. довольно значительное число славянских языков. Большинство германских

языков — немецкий, нидерландский, английский, норвежский — также от­личаются

гетерогенностью, связанной с разными историческими причинами.

Неоднородность литературной нормы нидерландского языка определяется фактом

исторического взаимодействия фламандско-брабантской и голландской диалектных

областей, наблюдавше­гося в XVI—XVII вв. в связи с передвижением

политического и экономического центра страны на север и упадком ее южных

провинций [32; 55; 56]. Происшедшая при этом смена диалектной базы явилась

результатом сложного взаимодействия южной ли­тературной традиции И

разговорного языка северных голландских провинций.

Соответствующая характеристика литературной нормы не­мецкого языка определяется

смешанным характером восточносредненемецких диалектов, легших в его основу, а

также интен­сивным взаимодействием локальных литературных традиций, опиравшихся

на разные диалектные группы [26; 27].<581>

Гетерогенность литературной нормы английского языка была связана со смещением

его диалектной базы и проникновением в лондонский диалект восточно-центральных

элементов, что сопро­вождалось вытеснением из языка Лондона ряда исконных

южных; черт (см. подробнее [80; 81; 82])

41. Кроме того, для всех рассмо­тренных выше германских языков были

характерны также разно­образные иноязычные влияния, в разной степени

отразившиеся в их современных литературных нормах.

Определенная территориальная ориентировка литературных, норм, наиболее ясно

ощущающаяся на ранних этапах формирования национальных литературных языков,

сочетается с некото­рыми социальными и функциональными ограничениями

исходного узуса.

В социальном аспекте носителями формирующихся литера­турных норм могут быть —

в зависимости от конкретных истори­ческих условий — более или менее широкие

социальные груп­пировки, причастные к культуре и образованию. Так, в качестве

основы произношения чешского литературного языка называют не просто

произношение жителей столицы, но — прежде всего — произношение образованных

слоев населения Праги. Подобную же роль сыграло для нормализации русского

литературного языка произношение московской интеллигенции.

Отмечая опору нормализационных процессов на язык опре­деленных сфер и форм

общения, следует прежде всего выделить роль письменного языка: его

относительная статичность, фиксированность и широкая сфера его использования

приводят к тому, что письменный язык оказывается удобной основой

нормализа­ционных процессов. Что касается тех видов письменности, кото­рые

можно считать наиболее существенными для становления литературной нормы, то

многие исследователи подчеркивают ведущую роль художественной литературы в этом

процессе [25; 54; 82]. Однако в зависимости от исторических условий для разных

языков и различных периодов их развития важную роль играют и другие виды

письменности: деловая проза, язык науки и т. д. Поэтому несмотря на то, что

художественная литература весьма существенна для становления литературных норм,

она, как спра­ведливо замечает Р. А. Будагов [8, 33], не может рассматривать­ся

как их единственная опора. Вполне возможно предположить, что роль отдельных

видов письменности была различной для исто­рии разных литературных идиомов.

Укажем, например, на значи<582>тельное, место деловой письменности в

истории немецкого лите­ратурного языка, или на роль делового, «приказного»

языка для определенных периодов истории русского языка XVI—XVII вв. [18, 111].

Отметим также все возрастающее значение языка науки для современных

литературных норм.

Наиболее общей для разных литературных языков историче­ской тенденцией

является расширение социальной и функци­ональной основы норм, а также

постепенная демократизация норм, связанная с расширением социальных функций

литера­турного языка и ростом его функционально-стилистического

мно­гообразия. Поэтому наблюдающаяся обычно в начальный период становления

литературных норм более тесная их связь с опре­деленным узусом в дальнейшем

обычно ослабевает. Происходит так называемая «либерализация» норм, которая

определяется значительным влиянием на литературную речь различных форм

обиходно-разговорного языка, что прослеживается на самом раз­нообразном

материале. Следует сопоставить соответствующие выводы В. Г. Костомарова [40]

и Т. Г. Винокур [20] в отношении русского языка, наблюдения В. Н. Ярцевой,

связанные с англий­ским литературным языком [81], а также соответствующие

поло­жения в работах М. М. Гухман, высказанные ею на основе обоб­щения

разнообразного языкового материала [25, 305] (см. также [96]).

Историческая непрерывность и неравномерность нормализационных процессов

Важным моментом для общей оценки исторической стороны нормы является

положение о непрерывности нормализационных процессов [21; 40], которое

опирается на идею непрерывности развития языка в структурном плане (изменения

в его строевой организации), а также в нормативном (изменения в традиционных

формах реализации этой структуры) и функциональном (изменения в общественных

функциях литературного языка) аспектах. Вместе с тем необходимо отметить

различную интенсивность нормализации в разных сферах использования языка, что

находит свое отражение в неравномерном выявлении соответствующих процессов в

языке отдельных видов и жанров письменности. «Интенсивность и стро­гость

нормализации неоднородны в разных типах или стилях лите­ратурного языка»,—

пишет В. В. Виноградов, характеризуя поло­жение, наблюдающееся на материале

славянских литературных языков [13, 57] (ср. также на немецком материале [64;

65]).

Неравномерность нормализационных процессов прослежива­ется и по отношению к

явлениям, соотнесенным с разными сторо­нами языковой системы. Вопрос этот мало

изучен и критерии сло­жившейся нормы пока остаются для разных сторон языка

недо<583>статочно ясными. Особенно неопределенны признаки сложившейся

лексической нормы. С точки зрения В. Н. Ярцевой, ее становление тождественно

оформлению нейтрального в стилистическом отноше­нии «ядра» нормы. Однако, можно

понимать лексическую норму развитого литературного языка и как сложную

совокупность «иерархически организованных лексических слоев» (Э. А. Макаев).

Последнее предполагает выделение в процессе ее формирования второго —

практически бесконечного — этапа, ведущего к по­степенному функциональному и

стилистическому усложнению лексической нормы.

Принято считать, что орфографическая и морфологическая нор­мы складываются

значительно раньше синтаксической и лексичес­кой. Так, характеризуя

последовательность формирования лите­ратурных норм немецкого языка, М. М.

Гухман пишет: «Не только орфоэпическая, но и грамматическая, а тем более

лексическая норма, еще не сложились в XVII веке» [27, ч. II, 170]. Однако

пока еще неясно, насколько универсальной можно считать подобную

последовательность складывания норм для разных литературных языков.

Высказанное в общей форме, это утверждение основыва­ется на интуитивном

ощущении специфики синтаксической и — особенно — лексической норм специфики,

заключающейся в многообразии их инвентаря и широких возможностях

варьирова­ния и дифференциации нормативных реализаций. Существенным, хотя и

косвенным доказательством неодновременности нормализа­ции разных сторон

литературного языка, является соответствую­щая историческая разобщенность

кодификации разных типов литературных норм (см. ниже, стр. 589).

Типы нормативных изменений

Опираясь на положение о непрерывности нормализационных процессов, можно вместе с

тем указать на отдельные формы нор­мативных изменений, к числу которых

относятся: изменения в ха­рактере и степени стабильности нормативных

реализаций; изме­нения в соотношении разных видов норм в рамках литературного

языка; изменения в задачах и формах кодификации норм. Рас­смотрим в первую

очередь изменения в характере нормативных реализаций. Считая вариантность одним

из основных признаков нормы (см. выше, стр. 567), можно использовать данный

признак для характеристики процессов ис­торического изменения норм (см. также

[37]). Чтобы отчетливее охарактеризовать специфику вариантности в тот или иной

период развития определенного литературного языка, целесообразно, ви­димо,

использовать понятие «диапазона варьирования», включа­ющее представление о

сфере, объеме и специфических условиях<584> употребления имеющихся

вариантов42. Применяя данное

понятие, можно попытаться представить сам процесс изменения литератур­ных норм

как ряд последовательных преобразований, ведущих к постепенному изменению

характера и диапазона варьирования.

Для ранних этапов развития национального литературного языка характерно

отсутствие устойчивости в функционировании языковой системы, что проявляется, в

частности, в существовании многочисленных колебаний и вариантов. Значительная

вариант­ность литературного языка на ранних этапах его развития отмече­на на

материале разных языков многими исследователями (см., например, [17; 27; 64;

71; 80; 81; 82; 88]). С установлением литера­турной нормы неустойчивость и

вариантность существенно ограничиваются. Это ограничение происходит за счет

различных процессов. Наблюдается, например, исчезновение некоторых ти­пов

варьирования. Так, исключается, как правило, свободное варьирование графем в

составе слова, широко представленное на ранних этапах существования

литературных языков национального и донационального периода (ср. [17; 64] и

др.)43. Ряд вариантов

оттесняется за рамки литературного языка или совершенно исче­зает из

употребления, ср., например, русск. надёжа ? надежда, ветхой ?

ветхий, глубокий ? глубокий, намедни ? на-днях; нем. seind ?

sind, sahe ? sah, fleugt ? fliegt.

Наблюдаются также существенные изменения в диапазоне и характере

варьирования. При этом следует отметить:

а) Тенденцию к укорачиванию вариантного ряда за счет сокраще­ния числа единиц,

находящихся в отношениях варьирования. ср. русск. высуня ? высунув

? высунувши; нем. Konti ? Kontos ? Konten.

б) Тенденцию к уменьшению диапазона варьирования в резуль­тате лексемных,

парадигматических и позиционных ограниче­ний в использовании отдельных

вариантов. Крайним звеном ограничений данного типа является изоляция отдельных

вари­антов в составе устойчивых словосочетаний типа русск. (бе­жать)

высуня язык, (носить, ходить) на босу ногу, нем. auf Erden

'на земле' Auf gut Glьck! 'Счастливо!'.

в) Тенденцию к переходу полных вариантов в группу вариантов неполных, связанную

с появлением у них некоторых дополни<585>тельных разграничений различного

плана, ср. русск. копает ? каплет, брызгает ? брызжет,

коклюш ? мед. куклюш; нем. wurde ? поэт. ward, die Lager ? торг.

die Lдger. Процесс исчезновения «полной» синонимии и замену ее синонимией

сти­листической отмечает также на материале истории итальянс­кого литературного

языка Т. Б. Алисова [2].

Вариантность языковых средств, являющаяся избыточной с точки зрения

структурной организации, составляет вместе с тем тот резерв языка, который

обеспечивает гибкость и разнообразие форм выражения определенного содержания,

а также составляет базу для выявления целого ряда значений функционально-

сти­листического и экспрессивно-стилистического плана, играющих в

естественных языках столь существенную роль.

В некоторой степени вариантность может также рассматривать­ся как база для

развития языка [30, 533; 35, 12], но преимущест­венно в весьма определенном

плане, а именно как резерв для его функционально-стилистического обогащения и

развития. Значи­тельно реже наблюдается дифференциация вариантов по их

основ­ному значению, хотя отдельные случаи подобного рода можно от­метить,

видимо, для каждого языка (ср. приведенный Э. Косериу пример латинской

сравнительной конструкции с magis [39, 229— 230]). Наиболее часто полная

дифференциация первоначальных вариантов наблюдается в лексике, ср., например,

русск. храм — хором(ы), диалектный — диалектический; нем. drucken —

drьcken 'печатать' — 'давить' и т. п.

Рассмотренные выше тенденции исторического преобразования вариантов

реализуются на фоне общего перераспределения вари­антных средств,

совершающегося по мере оформления литератур­ного языка как относительно

стабильной и территориально еди­ной, но вместе с тем полуфункциональной

системы.

Поэтому для всесторонней характеристики изменения литера­турных норм

необходимо учитывать и сдвиги в соотноше­нии разных типов и разновидностей

норм литературного языка, сопровождающиеся изменением в соотношении различных

типов вариантов и дифференциаций. Хотя процессы эти достаточно индивидуальны

для отдельных лите­ратурных языков, могут быть все же названы некоторые

наиболее характерные для большинства из них моменты.

Существенными для перегруппировки вариантов являются, как уже отмечалось выше,

процессы отграничения нормированного литературного языка от различных

нелитературных форм речи. При этом происходит вытеснение ряда вариантов, не

включенных в литературную норму. В качестве примера можно привести для русского

языка оттеснение в сферу просторечия таких форм, как к ему, ребяты, три дни

и т. д., принадлежавших литературной фор<586>ме речи еще в конце XVIII в.

— начале XIX в. Сходные процессы наблюдаются и в немецком языке, где к концу

XVIII в. оконча­тельно выходят из литературного употребления и оттесняются в

сферу Umgangssprache такие конструкции, как Dem Vater sein Hut 'шляпа отца',

ср. лит. (Des) Vaters Hut ? Der Hut des Vaters. Некоторые исследователи

характеризуют данный процесс, пред­ставленный в различных языках, как переход

одного из вариантов на «субстандартный» уровень [7, 22]. Однако граница,

устанавли­вающаяся методу литературным языком и различными типами обиходной

речи, отнюдь не является устойчивой. Влияние нелите­ратурной разговорной речи

постепенно расшатывает литературный узус, создавая новые варианты, возникающие

на пересечении этих двух форм языка (ср. совр. русск, шофйры ?

шоферб, звонят ? звунят, красъвее ? красивее и т.

д.). Определенная часть вариантов подобного типа со временем закрепляется в

норме литературного языка. Заметим в этой связи, что влияние

обиходно-разговорного языка служит одним из важных стимулов нормативных

изменений (ср. также [48]).

Взаимодействие литературной и обиходно-разговорной речи перекрещивается в

известной степени с взаимным влиянием норм письменной и устной разновидностей

литературного языка. В тех случаях, когда расхождение их достаточно велико,

это сближение осуществляется под сильным воздействием сознательной

кодифика­ции (ср. сближение нормы письменного нидерландского языка с нормами

устного разговорного языка в результате ряда реформ, или движение за единство

слова и письма в Японии в конце XIX в., а также сходное по своему содержанию

движение, наблюдавшееся в начале XX века в Китае). Процесс взаимодействия

письменной и устной форм языка также ведет к перегруппировке вариант­ных

средств, используемых в обоих типах литературных норм. Так, нередко варианты,

закрепленные в письменной речи, вос­принимаются как нормативные и ведут к

появлению соответст­вующих форм в разговорной речи. Напротив, существенным

мо­ментом для письменной формы литературного языка является вы­теснение или

ограничение употребления некоторых архаичных и чисто книжных элементов.

Наконец, целый ряд различных процессов перераспределения вариантов связан в

литературном языке с изменением положения его отдельных территориальных

разновидностей. Общей для боль­шинства современных литературных языков является

тенденция к нивелировке различий между разными территориальными вариан­тами

стандартного языка [7, 16]. Параллельно значительно огра­ничивается и частично

переосмысляется и территориальная вари­антность в пределах литературной нормы:

если некоторая часть вариантов окончательно оттесняется в сферу диалекта или

обиходной речи, то другая часть закрепляется в литературном языке на правах

дублетных или синонимичных форм или лексем<587> (ср. нем. Junge ? Bube

'мальчик'; австр. Hьgel ? Bьchel 'холм')

44.

Однако если литературный язык развивается в многонацио­нальной общности или в

условиях территориального или государ­ственного обособления его отдельных

вариаций, то полного слия­ния территориальных разновидностей не наступает, и

определен­ная часть вариантных форм остается территориально

дифференци­рованной, ср., например: австр., швейц., ю.-нем. der Hochzeiter ?

нем. der Brдutigam 'жених'; австр. das Hundertel ? швейц. der Hundertstel ?

нем. das Hundertstel 'сотая часть'

45.

Таким образом, исторические тенденции, связанные с пере­группировкой

территориальных вариантов, реализуются весьма многообразно. В том случае,

когда разные литературные разновид­ности языка обслуживают одну нацию, может

наблюдаться тен­денция к отчетливому сближению обеих типов норм,

поддерживае­мая кодификацией (ср., например, реформу орфографии, проведен­ную

в 1940 г. в Армении и направленную на сближение западного и восточного

вариантов армянского литературного языка). В том же случае, когда отдельные

вариации литературного языка обо­собляются в связи с его территориальным и

государственным раз­делением (ср. ситуацию с немецким, английским,

нидерландс­ким, португальским языками и др.), сближение обеих норм

ока­зывается гораздо более трудно достижимым. Однако и в этих ситуа­циях

может возникать задача частичного объединения разных ти­пов норм на основе их

сознательной унификации (ср. орфографичес­кие реформы, направленные на

сближение португальского и бра­зильского литературных вариантов, проведенные

в 1915, 1936 и 1943 гг. в Португалии и Бразилии).

Параллельно сдвигам в соотношении типов норм наблюдаются тоже изменения в

задачах и способах кодифи­кации норм.

Историческая непрерывность нормализационных процессов, на которую указывалось

выше, вызывает необходимость в перио<588>дическом обновлении кодификации.

Вместе с тем общее содержание нормализационных процессов исторически изменчиво.

Так, для раннего этапа формирования национальных литературных языков

существенным является отбор основных константных элементов орфографической,

грамматической и лексической норм. Устраня­ется также избыточное варьирование в

этих сферах языка, проис­ходит определенное сужение диапазона использования

отдельных вариантов, наблюдается начальная дифференциация некоторых вариантов и

т. д. Для более позднего периода основным является поддержание функционально

обусловленного варьирования, свя­занного с распределением отдельных вариантов

по разным функ­циональным сферам языка и, напротив, устранение варьирования, не

имеющего такой значимости.

Разное историческое содержание кодификационных процессов отражает различный

характер нормализации на отдельных этапах развития литературного языка. К тому

же в каждый исторический период кодифицируется лишь некоторая часть языковых

явлений. Например, для немецкого языка XVIII—XIX вв. была характер­на тенденция

к кодификации орфографии и грамматики (преиму­щественно в ее морфологическом

аспекте). Лексика активно коди­фицируется здесь лишь начиная со второй половины

XVIII в. (словари И. Аделунга и И. Кампе). Синтаксические явления

нор­мализуются для немецкого языка, так же как и его лексика, в те­чение весьма

длительного периода — с XVIII по XX в., а ко­дификация произношения относится в

Германии, как уже отмеча­лось выше, лишь к концу XIX — началу XX столетия. Для

рус­ского литературного языка с XIX по XX в. происходит упроче­ние фонетических

и грамматических норм, чему способствует, в частности, и издание нормативных

грамматик Греча и Востокова. Орфография стабилизируется здесь относительно

поздно, о чем сви­детельствуют многочисленные колебания литературного узуса

(еще у Пушкина и Грибоедова наблюдаются такие написания, как окуратный,

прозьба, завяски, лезит, карман и др.).

Однако процесс кодификации норм не кончается с оформлением национального

литературного языка. Изменения в его структуре, спонтанные сдвиги в характере

ее реализации, постепенное рас­ширение нормализационной базы

46, неудовлетворительность и не­точность некоторых видов кодификации — все

эти причины при­водят к тому, что задача кодификации периодически вновь и вновь

возникает перед обществом.

Характерно, например, что в настоящий момент для целого ряда стандартных

европейских литературных языков (русского, немецкого, нидерландского) снова

ставится вопрос об упорядоче<589>нии орфографии. Основанием для повторной

кодификации орфографических норм является потребность в усовершенствова­нии

некоторых орфографических принципов, устранение избыточ­ной вариантности,

унификация написания иностранных слов и т. п. Подобное положение не

ограничивается, впрочем, орфографией. Выше мы уже отмечали узость

нормализационной базы немецкого литературного произношения (Bьhnendeutsch),

кодифицированно­го на основе сценического произношения в конце XIX в.

Совре­менный этап кодификации произносительных норм немецкого литературного

языка связан с фактическим расширением основы орфоэпических норм, для которых

ориентиром становится про­изношение по радио и телевидению. Таким образом,

расхождение между кодифицированной нормой и реальным литературным узу­сом

вызывает необходимость в обновлении кодификации.

Констатируя периодическую необходимость в обновлении ко­дификационных

процессов, следует наряду с этим отметить и ис­торическую изменчивость

способов и форм кодификации.

К наиболее распространенным формам сознательного и целе­направленного отбора,

оценки и фиксации норм следует отнести: создание нормативных грамматик,

словарей, руководств по стилистике и т. д. (т. е. кодификацию норм в узком

смысле слова); деятельность различных языковых обществ и отдельных

нор­мализаторов, направленную на поддержание «чистоты» языка (пуризм); научно

обоснованную пропаганду форм употребления языка, объединяемых в понятии

«языковой культуры». Все эти способы сознательного отбора и закрепления

нормативных явле­ний определенным образом связаны между собою, представляя

вместе с тем разные исторические формы кодификационных про­цессов.

Следует при этом отметить, что каждая из названных форм сознательной и

целенаправленной нормализации языка имеет свои специфические задачи: в

нормативных справочниках различ­ного типа закрепляется определенный комплекс

нормативных явлений; пуристические движения стремятся оградить литера­турную

норму от слишком сильной ее «либерализации», связан­ной с влиянием

разговорного языка, с одной стороны, а с другой — от сильных иноязычных

влияний, угрожающих его национальной самобытности; наконец, движение за

«культуру языка», объединяя все разрозненные ранее нормализационные усилия

общества, направлено на реализацию теоретических основ сознательного

регулирования литературных норм.

Возникающие на разных стадиях развития национального литературного языка

пуристические движения (ср., например, деятельность Цезена и Кампе в Германии,

или Шишкова и Даля в России) обычно отличаются категоричностью и даже известной

«агрессивностью», что делает их заслуженным объектом насме­шек современников:

достаточно вспомнить пресловутого Шиш<590>кова с его мокроступами

и шаропихами; столь же анекдотич­ными были некоторые замены иностранных

слов, наблюда­ющиеся в истории немецкого языка, ср. Zitterweh вместо Fieber

'лихорадка' или Leichentopf вместо Urne 'урна' у Ф. Цезена

47.

Однако в известных условиях пуризм, несмотря на свои наив­ные и частью

антиисторические рекомендации, мог выступать как вполне прогрессивное явление.

Такой, например, была в основном борьба против засилия иностранных слов в

Германии XVII—XVIII вв., когда влияние латыни и французского языка являлось

серьезной угрозой самостоятельности немецкого языка и мешало складыванию его

литературных норм. Прогрессивная, положительная сторона пуризма связана со

стремлением сохранить национальную самобытность культуры и языка, как это было

в XIX в. в Чехии или Хорватии. Впрочем, борьба против иноязы­чных влияний не

является единственным объектом пуристических движений. Пуризм выступает также в

защиту «чистоты» истори­ческой традиции, т. е. за сохранение архаических

элементов языка (особенно в письменной его форме)

48, а также против слишком сильного воздействия на литературный язык

нелитературных сфер речи (диалектов и просторечия).

Преодолеть историческую ограниченность узко-нормализаторских и пуристических

движений, периодически возникавших и возникающих в разных странах, возможно

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36