Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

ЯЗЫК В СОПОСТАВЛНИИ СО ЗНАКОВЫМИ СИСТЕМАМИ

ИНЫХ ТИПОВ

Определение языка как средства коммуникации, представляю­щего собой систему

знаков, которое после Соссюра стало обще­принятым среди лингвистов, не дает

критерия, по которому мож­но было бы отличить язык от других семиотических

систем. Нап­ротив, оно подразумевает, что любая коммуникативная система

знаков может называться «языком», так что приведенное выше определение

относится, собственно, ко всякой семиотической сис­теме. В то же время Соссюр

был первым из лингвистов, кто про­возгласил необходимость создания семиологии

— общей науки, изучающей знаковые системы. Здесь наблюдается определенное

противоречие, на которое обратил внимание Ж. Мунен [64]: если всякая система

знаков является «языком» и если лингвистика — это наука о языке, то, по

определению, семиология не может существовать как отдельная наука; в то же

время, в силу того, что человеческие языки представляют собой лишь

специальный вид знаковых систем (важнейший из этих систем, как пишет Соссюр),

человеческие языки должны изучаться отдельно от других семио­тических систем

и наряду с методами, определяемыми свойства­ми, общими для языка и других

систем знаков, использоваться методы, определяемые специфическими свойствами

языка.

Очевидно, что определение специфических признаков языка, отличающих его от

других объектов того же рода, и, соответствен­но, положительное или

отрицательное решение вопроса о при­надлежности той или иной знаковой системы к

типу «язык» зависит от того, какое именно содержание a priori вкладывается в

это понятие. Так, например, возможность отнести к типу «язык» ком­муникативные

системы животных, естественно, непосредственно зависит от того, отождествляется

ли по определению понятие «язык» с понятием «коммуникация» или, опять же по

определению, содержание этого понятия ограничивается отношением к специфи­чески

человеческим формам общения [46, 7; 70, 50]. С другой стороны, согласившись,

например, считать достаточным опреде­ление языка, предложенное логиками

Карнаповской школы, «язык — это система знаков и правил их употребления»

18, мы должны будем считать языком различные системы математической логики и

другие системы, удовлетворяющие этому определению; и обратно, заранее отнеся

математическую символику к типу «язык», мы обязаны удовлетвориться приведенным

выше общим определением, исключив из характеристики языка более специ­фические

признаки его структурной организации.<140>

В этом случае вопрос об определении «differentia specifica» языка,

отграничивающем его от других объектов, принадлежа­щих к тому же «genus

proximum» (т. е. к классу семиотических сис­тем), очевидно, превращается в

чисто терминологическую проб­лему.

Можно, однако, поставить вопрос иначе — так, как это делает в цитированной

выше работе А. Шафф [70, 51]: соответствует ли расширение либо сужение

содержательного объема понятия «язык» действительному положению вещей,

являются ли различия между орудиями коммуникации, которые, как говорит

Мартине, «мы хотели бы назвать языками» [59, 20], и другими сопоставимы­ми с

ними объектами действительно настолько существенными, что было бы уместно и

терминологическое разграничение соот­ветствующих понятий, либо, напротив,

этими различиями сле­дует пренебречь для того, чтобы называть существенно

сходные объекты одним и тем же названием?

При такой постановке вопроса возникает задача определения критерия

существенности тех или иных признаков семиотических систем. Без этого

критерия определение специфики языка может превратиться в простое

перечисление более или менее случайных признаков, замеченных в процессе

наблюдения над тем, что по традиции считалось предметом лингвистики.

Поскольку любой знак представляет собой структуру, обра­зованную из

означающего и означаемого (соответственно, в каж­дом коде может различаться

план выражения и план содержания), в основу классификации знаков могут быть

положены признаки, характеризующие их 1) со стороны выражения, 2) со стороны

со­держания и 3) с точки зрения типа отношения между сущностя­ми этих двух

планов.

ФИЗИЧЕСКАЯ ПРИРОДА СИГНАЛОВ

Субстанциональная характеристика плана выраже­ния имеет в виду физическую

природу передаваемых сигналов19,

т. е. признак, характеризующий сам канал информации

20. Если отвлечься от возможности существования таких особых способов

человеческого общения, которые не связаны с пятью органами<141> чувств

21 (ср. возникший в последнее время интерес к проблеме телепатического

общения), можно констатировать, что прин­ципиально возможно разделение знаков

на пять типов в зависи­мости от способа их восприятие при помощи слуха, зрения,

ося­зания (ср. Брайлевский алфавит для слепых), обоняния (типичным знаком этого

рода, используемым в человеческом обществе, яв­ляется запах этилмеркаптана,

который употребляется в шахтах в качестве предостерегающего сигнала для

шахтеров; ср. семио­тическую интерпретацию некоторых других примеров

использо­вания запахов в [11; 73]), вкуса (возможность использования в

человеческом обществе вкусовых сигналов является скорее те­оретической, чем

практической; ср., впрочем, не вполне бесспор­ные примеры в [11]). Знаки двух

наиболее важных для человека типов, слуховые и зрительные

22, могут быть подвергнуты даль­нейшей классификации в зависимости от

способа производства знаков. Так, некоторые исследователи выделяют

вокально-слу­ховые и инструментально-слуховые знаки, а также (среди

зри­тельных, а иногда и среди слуховых) — преходящие, т. е. исче­зающие сразу

же после возникновения, и продолжительные зна­ки, которые, возникнув,

сохраняются определенное время (см. [62], откуда мы заимствуем некоторые

примеры).

К преходящим зрительным знакам относятся разного рода жесты и мимика у людей

и животных (например, экспрессивное использование движения в танце или жесты,

ориентирующие в пространстве, как указание пальцем у человека). Жесты могут

образовать систему мимической речи (ср. определенные виды об­щения

глухонемых, с одной стороны, и развитую семиотическую систему танца у пчел —

с другой).

Продолжительными зрительными знаками являются, например, следы на земле,

дорожные указатели, стрелки, а также различ­ные знаки, указывающие на

принадлежность к определенной со­циальной группе (гербы, военные знаки

отличия и т. п.). К этой же категории относятся и произведения

изобразительного искус­ства — скульптуры, живописи и графики. Систему

продолжитель­ных оптических знаков образует и письмо, первоначально

осно­ванное на изображении обозначаемых предметов, а затем прошед­шее длинный

путь развития в сторону все большего сближения со звуковым языком.

Важнейшее средство человеческого общения — звуковой язык, а также некоторые

коммуникативные системы животных<142> (например, система криков у

гиббонов или достигающие доволь­но высокой ступени развития системы звуковых

сигналов, свя­занных с инстинктом продолжения рода у некоторых пород птиц),

использующие знаки, производимые при помощи голосо­вого аппарата существа,

посылающего сигналы, относятся к сис­темам вокально-слуховых знаков.

Инструментально-слуховые знаки используются, естествен­но, только в

человеческом обществе. Сюда относятся, например, военные сигналы разных

народов и эпох производимые при по­мощи бубнов и труб. Возможность передачи

сигналов этого рода на большие расстояния используется в так называемом

«языке барабанов» некоторыми племенами Центральной и Западной Аф­рики,

Центральной и Южной Америки, Полинезии и Ассама (см. подробнее [11]. Там же

ссылки на специальную литературу). Чрезвычайно сложным и развитым кодом

инструментально-слу­ховых знаков является музыка.

Слуховой характер знаков до сравнительно недавнего време­ни был связан с

быстрым затуханием соответствующих сигналов. С изобретением граммзаписи и

магнитофонов появилось средство длительного хранения информации, передаваемой

с помощью во­кально-слуховых знаков.

Очевидно, что определение самого канала информации не яв­ляется достаточной

характеристикой того или иного кода, так как, во-первых, сигналы, имеющие

одну и туже физическую при­роду, могут образовать заведомо различные знаковые

совокуп­ности (ср., например, музыку и звуковой человеческий язык) и, во-

вторых, одна и та же знаковая система может манифестировать­ся при помощи

сигналов различной физической природы (ср., например, устную и письменную

разновидность системы, называе­мой «русским языком», или системы, лежащие в

основе текста, закодированного при помощи точек, тире и пробелов, и текста,

закодированного при помощи звуковой разновидности азбуки Морзе, т. е. такие

системы, полная изоморфность которых не под­лежит никакому сомнению).

Исследователи по-разному интерпретируют эту возможность. В глоссематике принято

считать различные субстанции выраже­ния равноправными средствами реализации

одной и той же фор­мы выражения, вполне безразличными для этой последней — ср.,

например, замечания Ульдаля: «Язык, «la langue» в отличие от «la parole» есть

нечто отличное от той субстанции, в которой он манифестируется, абстрактная

система, не определяемая суб­станцией, но, напротив, формирующая субстанцию и

определяю­щая ее как таковую... Только различение формы и субстанции способно

объяснить возможность существования в одно и то же время речи и письма как

выражения одного и того же языка. Ес­ли бы какая-либо из этих двух субстанций —

воздушный поток или поток чернил, была бы неотъемлемой частью самого

языка,<143> было бы невозможно переходить от одной субстанции к другой,

не изменив языка» [77, 147].

Многие авторы, однако, склонны считать лишь одну субстан­цию выражения (для

языка — звуковую) основной, первичной, в то время как другие субстанции (для

языка, в частности, гра­фическую) — вторичными, производными, «паразитарными»

[14, 460—461; 15, 370; 47 и др.]. Иногда говорят о различных разно­видностях

одного и того же кода, реализованных при помощи различных каналов информации,

как о его субкодах, среди ко­торых один, наиболее часто употребляемый,

является главным субкодом. Так, различаются пять различных субкодов языка: 1)

зрительный преходящий субкод — мимическая речь глухо­немых, 2) зрительный

продолжительный субкод — письмо, 3) главный, вокально-слуховой субкод —

устный язык, 4) ин­струментально-слуховой субкод — язык бубнов, 5) тактильный

субкод — алфавит Брайля для слепых [62, 13].

Как кажется, следует согласиться с Й. Вахком, обратившим внимание на

принципиальное различие между письмом и фоне­тической транскрипцией: если

траксрибированный текст пред­ставляет собой не знак внешнего мира, но знак

знака внешнего мира, т. е. знак второго порядка, то письменный текст является

знаком первого порядка, непосредственно соотносимым с обоз­начаемой

действительностью (хотя исторически, будучи quasi-транскрипцией, это был знак

второго порядка) [6; 78].

Из этого различия вытекает неправомерность отождествления отношения между нотами

и звуками как двумя переменными, в которых проявляется музыкальная форма, с

отношением между графической и звуковой субстанциями, в которых проявляется

языковая форма — отождествления, из которого исходят, напри­мер, Р. Якобсон и

М. Халле, полемизируя с глоссематической концепцией отношения между «формой» и

«субстанцией» [28, 244]. Мнение о том, что «для музыки письменность остается

вспо­могательным средством, долговременной памятью», в то время как «в

большинстве жанров литературы письменная форма со­вершенно оттеснила устную, с

очевидными последствиями этого процесса» [12, 34] представляется поэтому вполне

справедливым23.

Можно, очевидно, констатировать, что в то время как опре­деленная субстанция

выражения оказывается существенным признаком для отнесения некоторых

семиотических систем к тому или иному типу (ср. системы, называемые «живопись»,

«музыка», «хореография» и т. п.), для других систем физическая природа сигналов

является несущественной.<144>

Впрочем, именно сама эта способность «трансмутироваться из одного набора знаков

в другой»24 может служить одной

из типологических характеристик естественного человеческого язы­ка.

ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ КЛАССИФИКАЦИИ ЗНАКОВ

Признаки, характеризующие знаки с точки зрения содер­жания передаваемых

сообщений, лежат в основе существую­щих функциональных классификаций знаков.

Большинство из них восходит к классификации, предложенной австрийским

пси­хологом К. Бюлером, который выделял — в зависимости от то­го, какой из

трех основных элементов коммуникации (отправи­тель, адресат или сам предмет

сообщения) находится на первом плане — три категории знаков: «симптомы», т.

е. знаки, имеющие экспрессивную функцию и выражающие «внутреннюю сущность

посылающего», «сигналы», т. е. знаки, имеющие апеллятивную функцию «в силу

своего обращения к слушающему, внешнее и внутреннее поведение которого ими

направляется», и, наконец, «символы», т. е. знаки, имеющие репрезентативную

функцию «в силу своей ориентации на предметы и материальное содержание» [4,

26].

Модификацией бюлеровской модели является классификация знаков, предложенная

польским языковедом Тадеушем Милевским [62, 13 и сл.], который различает два

основных типа знаков: «симптомы» и «сигналы», а среди этих последних —

семантичныеобращения» (asemantyczne apele) и «семантические сигналы»

25. Различие между «асемантичными обращениями» и «семантически­ми сигналами»

состоит в различном отношении к действительно­сти: если «семантические сигналы»

отсылают адресата к некоторо­му явлению окружающего мира и имеют

индивидуальный, объек­тивный характер, то «асемантичные обращения» не относятся

к<145> явлениям внешнего мира, а имеют целью определенным образом

воздействовать на душевное состояние и поведение адресата. Типичными кодами

такого рода являются, например, классиче­ская и романтическая музыка ХVIII и

XIX вв., основная функция которой состоит в эмоциональном воздействии на

слушателей, танец, а в области изобразительного искусства — орнаменталь­ная и

абстрактная живопись XX в.

С теорией Бюлера связана и модель Э. Кошмидера [53—56], который в поисках

столь же объективной основы исследования плана содержания отдельных языков,

какую представляет для фонологии общая фонетика, предложил в качестве

универсаль­ной характеристики ноэтического поля языка схему, определяю­щую

это ноэтическое пространство в терминах трех измерений: логического,

онтологического и психологического.

Первое измерение, которое Кошмидер называет «логическим измерением номинации»

(«die logische Dimension der Nennung»), связано с обозначением понятий;

операция называния имеет от­ношение к вопросу «как называется?», но не к

вопросам типа «правда ли, что...?» («ist es wahr, daß...?»).

Второе измерение, которое Кошмидер называет «die ontologische Dimension der

Verzeitung», предполагает соотнесение с дейст­вительностью, в частности наличие

или отсутствие прикрепленности к некоторому данному пункту времени и

пространства; в рамках этого измерения различаются высказывания, истинные, так

сказать, для «hic et nunc», и высказывания вневременного ха­рактера (типа

люди смертны или квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов).

Наконец, в рамках третьего измерения —«die psychologische Dimension der

Leistung» — различаются, в соответствии с бюлеровской моделью, три основных

элемента языковой коммуникации: а) выражение (то, что связано с самим

посылающим, говорящим), б) побуждение (обращение) (то, что ориентировано на

воспринима­ющего) и в) сообщение (ориентирующееся на нечто внешнее по отношению

к участникам акта коммуникации).<146>

Следует, очевидно, согласиться с Кошмидером в том, что очер­ченное пространство

доступно любому, даже самому примитивному человеческому языку. Вместе с тем

нельзя не заметить, что некоторые области этого пространства принципиально

чужды другим семи­отическим системам, в частности, таким полярным типам, как

известные коммуникативные системы животных, с одной стороны, и символическая

логика — с другой. Так, коммуникативные сис­темы животных ограничиваются

сферами 2а, За и 3б (не случайно животные сравнительно легко могут научиться

понимать знаки человеческого языка, связанные с этими сферами), в то время как

языку математической логики, ограничивающемуся сферами 1, 2б

26 и 3в, напротив, принципиально недоступны сферы 2а, За и 3б. Любопытно,

что именно области, отделяющие естественный человеческий язык от

коммуникативных систем животных, объ­единяют его с искусственными системами

типа символической ло­гики, что, конечно, далеко не случайно.

Следует заметить, что лишь для некоторых знаковых систем принадлежность к

тому или иному типу определяется характе­ром предусмотренных данной системой

сообщений. Так, напри­мер, классическая музыка XVIII и XIX вв. (но не

«программная музыка» XX в.) может характеризоваться как система знаков,

принадлежащих к типу «асемантичных сигналов» (по Милевскому). К тому же типу

относится орнаментальная живопись или абстрактная живопись XX в. Что касается

естественного чело­веческого языка, то сфера его применения, очевидно, не

ограни­чивается какой-либо одной областью возможных сообщений. Но именно эта

особенность языка (исследователи отмечали ее в сле­дующих утверждениях: «язык

— это способность сказать все» [14, 452; 31, 62], «ноэтическое поле кодов,

традиционно называе­мых языками, совпадает со всеми мыслимыми смыслами» [69,

44], «язык — это семиотика, на которую можно перевести все другие семиотики»

[8, 364]) и меняет считаться важнейшим отли­чительным свойством естественного

человеческого языка, де­лающим его действительно уникальным явлением среди

всех со­поставимых с ним объектов.

Кроме качественной характеристики сообщений, предусмат­риваемых тем или иным

кодом, следует учитывать и их количест­венную характеристику, разделяющую коды

на два основных ти­па: на коды с относительно небольшим, во всяком случае с

огра­ниченным числом сообщений («системы с фиксированным списком сообщений или

системы нерасширяющихся сообщений», по тер­минологии Н. И. Жинкина) и коды с

неограниченным количест­вом сообщений («системы расширяющихся сообщений с

изменяю­щимся языком») [10]. Натуральные человеческие языки

принад<147>лежат ко второму типу. Как мы увидим ниже, именно с этим

свя­заны некоторые важные особенности структурной организации языка.

ТИПЫ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ МАТЕРИАЛЬНОЙ ФОРМОЙ ЗНАКА И

ОБОЗНАЧАЕМЫМ ОБЪЕКТОМ

Тип отношения между материальной формой знака и обозна­чаемым им объектом

послужил основанием для классификации знаков, предложенной одним из пионеров

семиотики американским философом и психологом Ч. С. Пирсом. Пирс выделял три

основ­ных типа знаков в зависимости от характера связи с обозначае­мыми

объектами: 1) знаки-индикаторы, или «индексы», 2) «иконы» и 3) «символы».

«Индекс» связан с объектом, на который он «указывает», отношением

фактической, естественной смежности, «иконический знак» связан с

«изображаемым» объектом отношением естественного сходства и, наконец,

«символ» характе­ризуется отсутствием необходимой естественной связи с

обозна­чаемым объектом. Связь между означающим и означаемым сим­вола основана

на произвольной, конвенциональной смежности. Таким образом, структура

символов и индексов подразумевает отношение смежности (искусственного

характера — в первом случае, естественного — во втором), в то время как

сущность иконических знаков составляет сходство с изображаемым объектом. С

другой стороны, индексы представляют собой един­ственный тип знаков,

употребление которых с необходимостью предполагает актуальное соприсутствие

соответствующего объек­та, и по этому признаку они противопоставлены как

символиче­ским, так и иконическим знакам, связь которых с обозначаемым

объектом имеет замещающий характер.

Противопоставления между названными тремя типами знаков можно было бы для

наглядности изобразить в следующей схеме (которая, впрочем, как мы увидим

ниже, нуждается в некоторых уточнениях):

<148>

Следует иметь в виду, что различие между названными тремя типами знаков не

имеет абсолютного характера: в основе деления множества знаков на иконические

знаки, индикаторы и символы лежит не наличие или абсолютное отсутствие

сходства либо смеж­ности между означающим и означаемым и не чисто

естественный, либо чисто конвенциональный характер связи между этими двумя

составляющими знака, но лишь преобладание одного из этих факторов над

другими. Так, Пирс говорит об «иконических зна­ках, в которых принцип

сходства комбинируется с конвенциональ­ными правилами», отмечает, что

«трудно, если не невозможно, при­вести пример знака, имеющего характер

чистого индикатора, рав­но как найти знак, абсолютно лишенный индикативного

качества».

Действительно, никакое семантическое отношение, очевидно, не может быть

полностью иконическим, так как, по замечанию Хоккета, «если символ чего-нибудь

является полностью икони­ческим, он не отличим от оригинала и, таким образом,

является оригиналом» [47]. Примеры «конвенциональной иконичности» раз­личных

знаковых систем хорошо известны (ср., например, различ­ные технические приемы,

касающиеся законов перспективы, ус­воение которых является необходимым условием

понимания зри­телем картин той или другой школы живописи

27; различие ме­жду правилами изображения отрицательных персонажей только в

профиль в некоторых живописных традициях и только en face в искусстве древнего

Египта [48]; несходство японской картины, изображающей гору, и типичной

европейской картины, изобра­жающей такого же рода гору, на которое обращает

внимание Се­пир: оба изображения исходят из различных исторических тра­диций и,

хотя и то и другое отражает одно и то же явление природы и в равной мере

стремится его «имитировать», и то и другое совпа­дает с ним не более, чем

изображение бури в увертюре к опере Россини «Вильгельм Тель» совпадает с

настоящей бурей [24, 7]; сов­мещение иконических и символических элементов в

такой, напри­мер, системе, как дорожная карта

28 и т. п.).

Что касается «индикаторов», то и в знаках этого типа (если только они не

являются «симптомами» в смысле Милевского) принцип непосредственного указания

совмещается с элементом условности: даже такой типичный индикатор, как указание

паль<149>цем, может иметь в разных культурах различное значение (так, для

некоторых племен Южной Африки указание пальцем на объ­ект равносильно его

проклятию) [48].

С другой стороны, слишком категорическое утверждение об абсолютной

арбитрарности языковых знаков, на которой так на­стаивал Ф. де Соссюр,

оставляет в тени разнообразные виды ико­ничности, в той или иной степени

характеризующие язык, а также в большей или меньшей мере присущие языковым

знакам раз­ных типов свойства знаков-индикаторов.

В работе, исследующей язык в его иконическом аспекте, Р. О. Якобсон обращает, в

частности, внимание на такую связь между формой и значением языковых знаков,

которую можно было бы назвать «диаграмматической» (по классификации Пирса,

иконические знаки делятся на изобразительные знаки, или «образы»,— к таким

знакам в языке относятся различные ономатопоэтические слова — и «диаграммы», т.

е. знаки, сущность которых состоит в том, что сходство между означающим и

означаемым касается только отношений между их частями). По наблюдениям

Якобсона, временной порядок, характеризующий структуру язы­кового высказывания,

стремится отразить «порядок», существую­щий во внеязыковой действительности —

идет ли речь о временной последовательности описываемых событий или об

определен­ных иерархических отношениях в структуре референта. Так, например,

можно говорить об иконическом характере связи между формой высказывания

пришел, увидел, победил и реальными собы­тиями, которые оно описывает, так

как последовательность одно­родных глагольных форм соответствует

последовательности дей­ствий Цезаря [48]. Подобным образом, нормальная

последователь­ность двух связанных при помощи сочинения существительных во

фразе Президент и Государственный секретарь приняли уча­стие в беседе

является отражением соответствующего различия в официальном положении

политических персонажей, о которых идет речь [27, 388]

29 (в этой связи можно напомнить об английской поговорке last but not least

'последнее по счету, но не по важности', свидетельствующей об отчетливо

осознаваемом говорящими «диаграмматическом» характере связи между

последовательностью ча­стей высказывания и относительной значимостью

соответствующих референтов). Тенденция к диаграмматической иконичности лежит в

основе различных грамматических универсалий, касающихся правил сочетания частей

сложного предложения, последователь<150>ности членов предложения, а также

и правил, относящихся к морфемному синтаксису

30.

Элемент иконичности можно усматривать в таком, например, способе выражения

грамматических значений, как частичная или полная редупликация корня в формах

множественного числа, ите­ратива, дуратива или аугментатива в различных

африканских и американских языках — ср., например, в языке хауса: iri 'сорт,

вид' — мн. ч. iri-iri; biri 'обезьяна' — мн. ч. biriri; bisa 'живот­ное' — мн.

ч. bisaisai; dabara 'совет' — мн. ч. dabar-bara; tafi 'идти', buga 'бить';

kashe 'убивать' — интенс. формы tattafi, bubbuga, kakkashe; fi 'превосходить' —

fifita 'намного превос­ходить'; sani 'знать' — sansani 'точно знать'; ср. также

русск. ждал-ждал (т. е. 'долго ждал'), далеко-далеко (т. е.

'очень далеко'), синий-синий (т. е. 'интенсивного синего цвета').

Впрочем, в том же хауса31

удвоение прилагательного используется для обозначе­ния ослабления качества (так,

ja означает 'красный', a ja-ja — 'красноватый'), что свидетельствует о том, что

характер ассоциа­ции между названным формальным средством и соответствующим

значением не является столь «естественным», как может показать­ся на первый

взгляд. Вообще говоря, наличие иконического типа ассоциации, связывающей обе

части знака, по-видимому, «отнюдь не представляет собой обязательного

семиологического условия, от которого зависит способность языка служить

средством обще­ния» [21, 60]32,

как показал, в частности, А. Беркс в своем крити­ческом анализе пирсовской

классификации знаков, основанной на том или ином способе обозначения объектов

[36]. Напротив, «символы-индексы» являются таким типом знаков, без которого

язык, очевидно, «не мог бы обойтись» [36]. Типичными представи­телями знаков

такого рода являются имеющиеся во всяком языке местоимения, а также и некоторые

другие языковые знаки, кото­рые «обозначают свой объект благодаря реальной (а

не только кон­венциональной) связи с этим объектом, либо со знаком этого

объек­та» [36]. На индицирующий элемент в значении местоимений иссле­дователи

неоднократно обращали внимание еще со времен антич­ности

33. Другие виды языковых «символов-индексов» («подвиж­ных определителей»,

shifters, по терминологии Есперсена [9, 92]), т. е. категории, значение которой

не поддается определению без<151> ссылки на само сообщение,

соответственно — на конкретную си­туацию общения, были относительно недавно

проанализированы в специальной работе Р. Якобсона, посвященной русскому

гла­голу [50]. Семиотическая роль подвижных определителей состоит в том, что

они «позволяют осуществить переход от системы языка к реальной ситуации; они же

помогают в значительной степени создать относительно экономную языковую

систему» [25, 194].

Наличие символов-индексов, являющихся «непременным эле­ментом практически всех

известных нам языков» [25, 194], очевид­но, не представляет собой в то же время

отличительную особен­ность естественного человеческого языка. Напротив, эта

особен­ность объединяет язык с целым рядом коммуникативных систем, инвентарь

которых ограничивается знаками, которые могут быть правильно интерпретированы

только исходя из данной конкрет­ной конституции. Так, например,

обезьяна-гиббон, найдя пищу, испускает призывный сигнал, информируя об этом

факте своих собратьев. Этот сигнал отчетливо отличается от сигнала опасности и

других сигналов. Однако «акустические свойства пищевого сиг­нала не содержат

информации о местонахождении пищи; об этом можно судить лишь по расположению

источника крика. Таким же образом (или по той же причине) во всех языках

имеются слова типа здесь или я, денотативное значение которых мы можем

опре­делить, лишь обнаружив, где находится в данный момент и кем является

говорящий» [47, 399].

Специфической особенностью языка является то, что он пред­ставляет собой

«оркестр знаков всех типов» [62, 26] и располагает возможностью выбирать в

зависимости от конкретных целей и от конкретной ситуации общения наиболее

подходящий тип знаков. Именно с этой возможностью связана, в частности,

«множествен­ность форм отображения ситуации в языке», которая лежит в ос­нове

стилистических дифференциаций, столь характерных для ес­тественных языков»

[7, 18].

ПРИЗНАКИ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К СТРУКТУРНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ КОДА

Переходя теперь к характеристике естественного человечес­кого языка с точки

зрения его структурной организации, заметим, что среди всех перечисленных выше

особенностей языка, характеризующих его с точки зрения предусматриваемых

языковым кодом сигналов и сообщений, принципиальная безгра­ничность

ноэтического поля языка (и связанная с этим неограни­ченная способность к

бесконечному развитию и модификациям) представляется наиболее существенным

качеством, присущим лю­бому известному или неизвестному нам языку,

заслуживающему этого названия. Поэтому кажется целесообразным использовать это

необходимое — и притом специфическое — свойство в каче<152>стве критерия

для определения существенности тех эмпирически выделенных признаков структурной

организации языковой си­стемы, которые были обнаружены лингвистической наукой в

про­цессе наблюдения над конкретными языками, т. е., другими словами, оценивать

универсальность и релевантность каждого при­знака именно с точки зрения его

соответствия этой априорно при­писанной нами языку особенности, ибо, как

отмечал еще Матезиус, «общие потребности выражения и коммуникации, свойственные

всему человечеству, являются единственным общим знаменателем, к которому можно

свести выразительные и коммуникативные сред­ства, различающиеся в каждом языке»

[17, 226].

В этом плане, несомненно, существенным структурным качест­вом языка является

то, что каждый языковый знак (а также и элементы знака) имеет отношение к

двум способам организации — парадигматическому и синтагматическому, первый из

которых предполагает выбор определенных единиц, а второй — их сочета­ние в

единицы высшей степени сложности.

Частный случай взаимодействия двух основных актов языко­вой деятельности —

селекции и комбинации, а именно отбор еди­ниц номинации и их сочетание в

предложение, лежит в основе кон­цепций Матезиуса, предложившего в начале 30-х

гг. фундаменталь­ное деление языкознания на ономатологию и синтаксис

34, Гарвина, описывающего язык в своей определительной модели, в част­ности,

в терминах «двух уровней организации» [40; 41], Милевского, выдвигающего

признак «двуклассовости» языкового кода [62].

Все эти концепции восходят в конечном счете к бюлеровскому определению языка как

«двупольной» системы «Zweifeldersystem», которая состоит из поля предложения

(«Satzfeld») и словесного по­ля («Wortfeld»). Это наблюдение Бюлера было

развито в работах знаменитого венского психолога Кайнца, противопоставившего

человеческий язык, в частности, именно по этому признаку ком­муникативным

системам животных, которые, подобно простейшим искусственным системам сигналов,

не включающим в свой состав «знаков-наименований», знают знаки только одного

типа — «зна­ки-сообщения»35,

соответствующие предложениям естественного человеческого языка.<153>

Именно с этим отличием связана возможность составить исчер­пывающий инвентарь

сигналов коммуникативных систем жи­вотных или знаковых систем типа системы

дорожных знаков — нечто вроде лексического списка семиотем, или «словаря»,

кото­рый, впрочем, нельзя назвать словарем, так как он содержал бы

предикативные знаки, подобные не словам, а предложениям есте­ственного

человеческого языка. Характерно, что ничего другого, кроме того, что содержал

бы такой инвентарь, системы, распола­гающие знаками только одного типа,

выразить не в состоянии.

Напротив, творческий характер языковой деятельности свя­зан как раз с тем,

что наличие номинативных знаков и операция комбинации, предусмотренная

человеческим языком, позволяет создавать из ограниченного числа слов (60—100

тыс.) практи­чески неограниченное число высказываний.

Так как для целого ряда знаковых систем, содержащих только предикативные

знаки, отбор является единственным организую­щим принципом, наличие двух

способов организации — отбора и сочетания — может считаться одним из

дифференциальных признаков естественного человеческого языка. Важно при этом,

что сочетание языковых знаков есть не просто механическое объ­единение

равноправных знаков, но дает в результате не­кий сложный знак определенной

иерархической структуры, об­ладающий свойством, не выводимым из суммы свойств

составляю­щих его элементов. С этой точки зрения сочетание определенных

номинативных знаков в знак предикативный, т. е. в знак другого уровня,

отличается от возможного сочетания автономных знаков в других системах —

например, от комбинации зеленого сигнала светофора, означающего 'движение

прямо разрешено' с зеленой стрелкой соседней по горизонтали секции,

означающей 'движение направо разрешено' (в языке о подобном механическом

соедине­нии, отличном от интеграции единиц в единицу другого уровня, можно,

видимо, говорить в случаях объединения законченных предложений в тексте [2;

60], что среди прочего и позволяет согла­ситься с утверждением о том, что

категорематический уровень в языке является последним [1]).

Отчетливо иерархический характер имеют и отношения между компонентами

знака-наименования в тех языках, в которых авто­номность номинативного знака,

т. е. способность функциониро­вать в качестве компонента знака-сообщения (и в

предельном слу­чае быть его эквивалентом) несовместима с его элементарностью. В

этом случае каждый самостоятельный компонент предложения представляет собой

сочетание знака, обозначающего некоторый элемент действительности, со знаком,

отдельно выражающим тип отношения этого элемента с другими элементами сообщения

(т. е. выражающим так называемые синтаксические значения). Кроме того,

различные языки, как известно, считают необходимым вы­ражать некоторые

категориальные значения, обязательные для<154> всех членов некоторого

класса знаков независимо от потребностей конкретного сообщения (так называемые

несинтаксические грам­матические значения).

Целесообразность отдельного знакового выражения для каж­дого элемента опыта и

для их обязательных, всякий раз повторяющихся характеристик, оче­видно,

связана с принципиальной неограниченностью количества знаков, обозначающих

элементы опыта.

Глобальное, нерасчлененное выражение лексического и грам­матического значения,

очевидно, увеличило бы в несколько раз и без того огромное количество имеющихся

в каждом языковом коде лексических морфем. Поэтому супплетивные образования,

подобные, скажем, русским формам местоимений мы — нас, он — его,

представляют во всех языках исключение.

Иначе обстоит дело в некоторых простейших неязыковых си­стемах, часто

использующих глобальные знаки для выражения определенного сообщения, хотя бы

в некоторых сообщениях и присутствовали бы одинаковые (впрочем, одинаковые

лишь с точ­ки зрения языкового кода) компоненты — так, например, в си-теме

дорожных знаков (инвентарь, которой, впрочем, включает и семиотемы, членимые

на меньшие знаковые элементы) означаю­щее семиотемы 'железнодорожный переезд

без шлагбаума' (полуиконический знак, изображающий паровоз) не имеет никаких

общих элементов с означающим семиотемы 'железнодорожный переезд со

шлагбаумом', кроме формы и окраски фона (равносто­ронний треугольник с

красной окантовкой), общих для всех «пре­дупреждающих знаков». Ограниченный

инвентарь семиотем поз­воляет в подобных случаях предпочитать

синтагматическое удоб­ство удобству парадигматическому.

Представляется несомненным, что наличие во всех языках по меньшей мере двух

типов знаков — номинативных и предикатив­ных — непосредственно связано с

безграничностью языкового по­этического поля: в самом дело невозможно себе

представить, чтобы каждой ситуации, которая может быть предметом сообще­ния,

соответствовал бы особый нечленимый знак. Поэтому эта отмеченная еще Бюлером

особенность должна быть признана одним из универсальных свойств языка. Так

как количество типов зна­ков различных уровней (или различной степени

сложности) может не совпадать в конкретных языках, можно утверждать в общей

фор­ме, что универсальным специфическим каче­ством языка является наличие

более чем одного типа знаков, при­чем всякий языковый знак, по удачной

формулировке Якобсона, «состоит из конституентных знаков и/или встречается

только в комбинации с другими знаками» [49, 158].

Не менее очевидно безграничности поэтического поля языка и неограниченным

возможностям расширения знакового инвен­таря соответствует наличие двух

«уровней структурации — зна<155>кового и не-знакового» [40], т. е.

принцип построения знаков из ограниченного числа не-знаковых элементов, или

фигур выраже­ния и содержания — как это было убедительно показано в рабо­тах

Мартине — с одной стороны, и Ельмслева — с другой. В са­мом деле, включение в

инвентарь некоторого нового знака есть не что иное, как новое сочетание уже

известных элементов выражения, представляющее собой означающее этого нового

знака, и новое сочетание уже известных элементов содержания, представляющее

собой означаемое этого нового знака. Так, например, означающее знака протон

было новым в момент создания этого знака только в том смысле, что это было новое

сочетание уже известных фигур выражения, а именно фонем п, р, о, т, о, н,

а его означаемое было новым только в том смысле, что это было новое сочетание

тоже уже известных элементов содержания, а именно: 'положительно заряженная

частица, входящая в состав атома' (тот факт, что наз­ванные компоненты

неэлементарны, т. е. в свою очередь разла­гаются на семантические компоненты,

не имеет принципиального значения, так как это все равно односторонние единицы

содержа­ния, поскольку ни один из них не имеет в данном случае собствен­ного

означающего, т. е. является здесь не знаком, а фигурой).

Едва ли целесообразно считать этот новый знак результатом сочетания известных

знаков, для которого изобретается сокращен­ное означающее, как это делают

некоторые противники существо­вания фигур содержания — например, Серенсен (ср.

его интер­претацию приведенного выше примера в [74]) — на том основании, что

каждый компонент означаемого данного знака может высту­пать и в качестве целого

означаемого самостоятельного знака. Ведь и фигуры выражения, существование

которых в языке, ка­жется, никто не подвергает сомнению, в принципе могут в

одних случаях быть компонентами означающего знака, а в других — означающими

самостоятельных знаков — например, в слове сок каждый из трех

компонентов означающего может быть самостоя­тельным означающим.

МНОГОУРОВНЕВАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ И ПРИНЦИП ЭКОНОМИИ

Из всего, что было сказано, следует, что разделяемая многими лингвистами идея о

существовании в языке единиц различных уров­ней (различных знаковых единиц

переменной степени сложности, означающие и означаемые которых разлагаются на

односторонние единицы выражения и содержания) вскрывает весьма существен­ные и

специфические особенности его структурной организации [1; 2; 8; 15; 33; 40; 41;

46; 47; 49; 58; 61; 64; 76]. Неслучайно высказывалось мнение о том, что

многоуровневое строение языковой системы может иметь силу критерия для того,

чтобы считать зна<156>ковую систему «языком» (независимо от того,

называется она так или нет) или полным его изоморфом (ср. в особенности [40]).

С другой стороны, недавние общесемиологические исследова­ния Жоржа Мунэна

[65], отчасти Бейссанса [37] и, в особенности, Луиса Прието [68] показали,

что наличие фигур (другими слова­ми — единиц не-знакового уровня), а также

существование на­ряду с полными знаками (по терминологии Прието и Бейссанса —

«семами») частичных знаков (по терминологии Прието и Бейссан­са — просто

«знаков») — другими словами, наличие нескольких уровней интеграции внутри

знакового уровня — может характе­ризовать как лингвистические, так и

нелингвистические знако­вые системы, причем в этих системах наличие единиц

названных типов определяется механизмом экономии, который четко отли­чается

от функционального механизма тем, что в то время, как этот последний является

неотъемлемым условием нормальной коммуникации, механизм экономии является

лишь необязатель­ным средством уменьшить затраты, связанные с коммуникацией,

которое система предлагает участникам коммуникации в качестве факультативной

возможности, но которое каж­дый участник может использовать или не

использовать по своему усмотрению.

Действительно, наличие разных уровней структурации и интег­рации не является

исключительным достоянием естественных че­ловеческих языков. Нельзя,

например, считать, как это иногда делается, что фонематический принцип

построения означающих знака из единиц не-знакового уровня, или фигур

выражения, вы­водит естественный человеческий язык за пределы семиотических

систем (так, в частности, иногда понимают ельмслевское утвер­ждение, что язык

является не системой знаков, а системой фигур). Целый ряд кодов, но

принадлежащих к категории естественных языков, использует означающие,

разложимые на элементы, сами по себе не имеющие значения, т. е. на фигуры

выражения. Так, например, морская сигнализация при помощи флажков состоит из

26 знаков, означаемыми которых являются буквы латинского алфавита, а

означающее манифестируется посредством сигнала, со­стоящего из определенного

положения флажка в правой руке в комбинации с определенным положением второго

флажка в левой руке. Один флажок в любом положении не передает никакого

со­держания, т. е. является фигурой выражения; только в сочетании с другим

элементом того же рода он образует означающее знака. Два уровня, аналогичные

фонологическому и морфологическому уровням лингвистических систем, были

обнаружены в системах коммуникации при помощи жестов [34].

Можно утверждать, в общем плане, что наличие фигур, или еди­ниц не-знакового

уровня, не только не противоречит задачам, стоящим перед знаковыми системами

известной степени сложно­сти, но, напротив, находится в соответствии с

естественным для<157> коммуникативных систем принципом экономии, т. е.

является ре­зультатом вполне закономерного стремления возможно более уменьшить

затраты, необходимые для передачи определенной ин­формации.

Более того, при определенных характеристиках субстанции содержания и

субстанции выражения названная особенность формы выражения (а также и

содержания) становится необхо­димым условием успешного выполнения

коммуникатив­ных задач (об этом ниже).

Соответствие способа построения означающих путем сочетания единиц не-

знакового уровня принципу экономии можно проде­монстрировать на следующем

примере (заимствованном нами из [68]).

Пусть коммуникативные потребности предполагают передачу 16 сообщений

36. Эти потребности могут удовлетворяться несколь­кими кодами различной

структурной организации.

Так, можно представить себе код, использующий инвентарь из 16 классов сигналов,

например, А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л, М, Н, О, П, Р, каждый из которых

имеет определенное соответ­ствие с одним из 16 классов сообщений, составляющих

ноэтическое поле данной системы. Инвентарь этого кода состоит, таким об­разом,

из знаковых единиц, между означающими которых суще­ствует глобальное различие:

сигналы, принадлежащие к разным классам, отличаются друг от друга целиком, так

что для того, что­бы идентифицировать данный сигнал, например, [А] (А,

А, а), мы должны установить принадлежность его к классу /А/ путем

исключения его принадлежности к классу /Б/, классу /В/ и т. д.

Возможен и другой код для передачи тех же 16 классов сооб­щений, использующий

только 4 элементарных единицы: А, Б, В, Г. Двойные сочетания этих единиц

дадут 16 различных сигналов, каждый из которых будет соотноситься с одним из

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36