Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

родительным падежом, а особой формой отложительного падежа, хотя в древности

оно,<259> по всей видимости, выражалось родительным падежом, ср.

коми-зыр. босьтic воклысь пыжсц 'он взял лодку брата'.

Определенность имени существительного, сочетающегося с при­лагательным,

некогда выражалась в болгарском языке, как и в других славянских языках,

членными формами прилагательных. В современном болгарском языке

определенность имени существи­тельного выражается постпозитивным определенным

артиклем.

В древнеперсидском языке родительный падеж по неизвестным причинам совпал с

дательным, например, martiyahya означало 'человека' и 'человеку'. В то же

время возник новый способ вы­ражения принадлежности путём соединения

определения и опре­деляемого посредством относительного местоимения hya

'кото­рый', например, kara hya Nadintābirahya 'войско Надинтабира'

(букв. 'войско, которое Надинтабира'). Подобный способ отмечен также в

авестийском языке, например, aēvo panta уо aљahē 'один путь к

чистоте' (букв. 'один путь, который чистоты'). Позднее эта конструкция

совершенно вытеснила старый родительный па­деж, и в современном персидском

языке она является единствен­ным способом выражения связи определения с

определяемым.

В результате развития новых ассоциаций в различных языках постоянно возникают

новые слова, хотя в их появлении не было никакой необходимости. Так,

например, в истории греческого языка слово ‰ppoj было заменено новым словом

Ґlogo 'нера­зумный', лат. ignis 'огонь' было вытеснено во французском языке

новым словом feu (от латинского focus 'очаг') и т. д.

Некоторые типы изменений значений слов также объясняются возникновением новых

ассоциаций. Слово зной в сербохорватском языке означает не 'сильный

жар', а 'пот', слово гвожђе означает 'железо', хотя оно этимологически

связано со словом гвоздь; rivus 'ручей' в испанском и португальском языках

получило значение реки, ср. исп. rio 'порт' , rio 'река' и т. д.

В результате появления новых ассоциаций постоянно изме­няются способы

языкового выражения и языкового членения окру­жающей действительности. Этим

объясняются значительные раз­личия в словарном составе и грамматическом

строе, наблюдаемые в самых различных языках мира. Регулярное языковое

выражение глагольного вида, столь типичное для русского языка, оказыва­ется

совершенно необязательным для многих языков мира; есть языки, имеющие восемь

прошедших времен, и в то же время есть языки, довольствующиеся только одним

прошедшим временем. Языковое членение действительности меняется в различные

ис­торические эпохи.

Древнемарийский язык имел более десяти падежей, в совре­менном марийском языке

их только шесть, в старовенгерском язы­ке было несколько прошедших времен,

современный венгерский довольствуется только одним временем. Причины этих

колебаний часто не ясны.<260>

V. Спонтанные изменения звуков. В соот­ветствующем разделе нами подробно

рассматривались так назы­ваемые комбинаторные изменения звуков, причиной

которых является влияние соседних звуков. Помимо комбинаторных из­менений,

совершаются так называемые спонтанные, или позиционно необусловленные,

изменения звуков. Так, например, межзубное δ в пермских языках во всех

позициях перешло в ľ, утрата носовых гласных в истории славянских

языков также осуществлялась во всех позициях и т. д.

Многие фонологи утверждают, что спонтанные звуковые из­менения происходят под

влиянием сдвигов в системе фонем. Одна­ко этот вопрос детально не исследован.

Надо полагать, что при­чины спонтанных звуковых изменений могут быть

различными [128, 159]. К тому же некоторые изменения, принимавшиеся за

спонтанные, при дальнейшем изучении удавалось объяснить как комбинаторные.

VI. Исчезновение и возникновение фоно­логических оппозиций. Фонологические

оппозиции в языке могут исчезать и возникать вновь. Например, некогда в раннем

общем прибалтийско-финском языке существовали пары фонем п — ń

(nime 'имя', ńōle 'стрела') и s — ś’ (sula

'талый' и śata 'сто'). Позднее палатализованные ń’ и

ś’ совпали с непала­тализованными п и s. В мансийском

языке когда-то существовали фонемы s и љ. Позднее они совпали с

t25.

В некоторых позициях фонемы могут утрачивать различи­тельную способность,

нейтрализуются. Такой нейтрализации, например, подверглись после падения

редуцированных ъ и ь в конце слова и перед глухими согласными

звонкие согласные в русском языке, ср. воз [вос].

В современном финском языке h является фонемой, ср. halpa 'дешевый' и

salpa 'засов'. В уральском праязыке фонемы h не было. В финском языке

источниками этой фонемы были љ, ћ, e, k (в сочетании kt).

VII. Переосмысление значений форм. Мате­риальные средства выражения различных

грамматических категорий относительно ограниченны. По этой причине для

выра­жения новых грамматических значений часто используются уже наличные в

языке формы, значение которых при этом переосмы­сляется. Так, значение

сослагательного наклонения в истории латинского языка было переосмыслено в

ряде случаев как значе­ние будущего времени, в целом ряде тюркских и

монгольских языков значение причастий превратилось со временем в значение

глагольных времен и т. д.

Финский партитив представляет результат переосмысления некогда существовавшего

здесь отложительного падежа. В мор­довских языках этот падеж сохраняется до сих

пор. Ср. эрзя-<261>морд. kudo-do 'от дома', vele-de 'от деревни'.

Значение суффикса этого падежа 'движение от чего-либо' было переосмыслено как

значение части предмета, например, tuota vettд 'принеси воды', т. е. 'какое-то

количество воды'.

Отмечены также случаи превращения словообразовательных суффиксов в падежные

путём переосмысления их значений. На­пример, в маратхи для образования суффикса

родительного паде­жа послужил словообразовательный суффикс -čа (из -tya)

ср., например, gharā-čā 'дома' (-англ. of the house) и

ghar-čā 'домаш­ний'26.

Суффикс превратительного падежа, или транслатива -kc в мор­довских языках

развился из словообразовательного суффикса -kc, означающего предмет, служащий

для чего-либо, например, сур-кс 'перстень', т. е. 'нечто для пальца' ,

кедь-кс 'браслет', т. е. 'нечто для руки'

27.

VIII. Превращение самостоятельных слов в суффиксы. Превращение

самостоятельных слов в суф­фиксы наблюдается в истории самых различных

языков. Напри­мер, суффикс абстрактных имён существительных -lun в

современ­ном коми-зырянском языке в словах типа pemyd-lun 'темнота', ozyr-lun

'богатство' и т. д. восходит к самостоятельному слову lun 'день'. Сначала

такие словосочетания, как pemyd lun 'темный день', были переосмыслены в

направлении 'нечто темное, темнота', и затем суффикс механически был

перенесен на другие имена существительные.

При названиях лиц и живых существ в языках хинди и урду может употребляться

суффикс lok, восходящий к древнеиндий­скому слову loka 'мир, люди'.

Английский суффикс прилагательных -lу, например, night-ly 'ночной' развился

из некогда самостоятельного слова lic, озна­чавшего 'тело, облик, образ'.

Суффикс совместного падежа или комитатива мн. ч. -guim в норвежско-саамском

языке, например, oabbai-guim 'с сестрами' от oabba 'сестра' восходит к

самостоятельному слову kui eme guoibme 'товарищ'

28.

Внутренние противоречия и их характер

Выше были охарактеризованы различные тенденции, направ­ленные на улучшение

языковой техники и сохранение языка в со­стоянии коммуникативной

пригодности.<262>

Если бы все эти полезно направленные тенденции последова­тельно и регулярно

осуществлялись, то система технических средств различных языков мира, вероятно,

давно достигла бы идеального состояния. В действительности все тенденции

практи­чески далеко не всегда осуществляются. Но самое парадоксальное состоит в

том, что осуществление одной тенденции может помешать осуществлению другой.

Существует антагонизм тенденций в са­мом прямом значении этого слова. Так,

например, различные изменения спонтанного и комбинаторного характера нередко

про­тиворечат тенденции к выражению одинаковых значений одина­ковыми

средствами. Тенденция к устранению зияния может при­вести к нарушению чётких

границ между морфемами, ср. др.-греч. §h?rwpoj 'человек', но род. п. ед. ч.

ўn?rиpou из antroposo. После исчезновения интервокального -s- произошло

слияние гласных, в результате чего четкие границы основы утратились. В процессе

словосложения могут образоваться трудные для про­изношения сочетания звуков,

ср. фин. pддmддrа 'цель', состав­ленное из двух слов рдд 'голова' и mддra 'цель

(собственно мера)', где в двух смежных слогах оказались долгие гласные.

Выравнивание форм по аналогии, способствующее обозначению форм с одинаковым

значением одинаковыми средствами, может привести к омонимии форм.

Строевые особенности языка могут препятствовать исчезно­вению отживающих в

языке грамматических категорий. Нагляд­ным примером может служить сохранение

категории рода в рус­ском языке. Наличие рода у различных неодушевленных имён

существительных давно не отражает никакого реального содержа­ния, однако

наличие разветвленной системы грамматического со­гласования по роду в сильной

степени затрудняет процесс исчез­новения фактически исчезнувшей категории.

Поскольку каждая тенденция является постоянно действую­щей, устранение

результатов действия одной тенденции осуще­ствлением другой тенденции не

означает невозможности изменения сложившегося положения в будущем. Так,

например, согласные к, г и х когда-то в славянских языках были

одинаковыми во всех положениях. Позднее перед ± (< oi) они

превратились в ц', з', с'. В древнерусском языке были

возможны такие формы, как в руц±, на дороз±, в кожус± и т. д. при

формах им. пад. ед. ч. рука, доро­га, кожух. Таким образом, стремление

к облегчению произноше­ния, выразившееся в комбинаторном изменении согласных,

ока­залось идущим в разрез со стремлением к сохранению звукового единообразия.

Действием выравнивания конечных согласных основ по аналогии вариативность основ

была ликвидирована, откуда современные формы на руке, на дороге, в кожухе

и т. д.<263>

Случаи полезного взаимодействия процессов

Констатируя наличие противоречий в процессах исторического развития языка,

нельзя, однако, забывать о том, что могут быть случаи, когда направленность

одного процесса помогает осуще­ствиться другому процессу. Так, например, в

народной латыни VII в. н. э. в 1-м склонении в именительном падеже

множествен­ного числа наравне с формой на -ае стали употребляться формы

на -as по аналогии с формой винительного падежа:

Ед. ч.	им. п. вин. п.	terra > terra terram > terra
Мн. ч.	им. п. вин. п.	terrae > terras terras > terras29

Процесс выравнивания по аналогии в данном случае облегчался тем, что форма

винительного падежа множественного числа имела более чёткое морфологическое

строение по сравнению с формой именительного падежа того же числа.

Благоприятствующим фак­тором могло оказаться также возможное переразложение

основ. Исчезновению дательного падежа в истории греческого языка в немалой мере

способствовало устранение различия между дол­гими и краткими согласными и

отпадение конечного п, в резуль­тате чего формы обоих падежей стали

омонимичными.

ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ИЗМЕНЕНИЙ В РЕЗУЛЬТАТЕ

СОВОКУПНОГО ДЕЙСТВИЯ ВНЕШНИХ И ВНУТРЕННИХ ФАКТОРОВ

В истории различных языков можно найти немало случаев, когда различные языковые

изменения происходят в результате совокупного действия внешних и внутренних

факторов. Так, на­пример, в новогреческом языке исчез инфинитив, существовавший

некогда в древнегреческом. То, что раньше выражалось инфини­тивом, стало

выражаться описательно путем употребления союза nў (из др.-греч. †na 'чтобы'),

сочетаемого с формами конъюнкти­ва, фактически совпавшими с обычными формами

настоящего вре­мени изъявительного наклонения, ср. др.-греч. ™?љlwgrЈfein 'я

хочу писать', совр. греч. Κlw n¦ gr£fw. Процесс исчезновения

инфинитива происходил и в других балканских языках (в болгар­ском, албанском и

румынском). Несомненно, новогреческий язык испытывал какой-то внешний импульс.

Однако и в самом ново­греческом языке происходили внутренние процессы,

создавшие благоприятные условия для исчезновения инфинитива. Конечное п

отпадало, а дифтонг ei стягивался в i. По этой причине древне­греческий

инфинитив на -ein, например, ferein 'носить', должен<264> был бы принять

форму feri, которая полностью совпала бы с формой 3-го л. ед. ч. наст. врем.

'он несёт'.

Как известно, ударение в древних германских языках падало на первый слог.

Изменение характера ударения вызывало ослаб­ление конечных слогов.

Ослабленная флексия постепенно исчезала, что привело к развитию аналитических

конструкций. Было, одна­ко, подмечено, что английский язык ранее других

языков теряет остатки синтетических форм и наравне с датским даёт наиболее

чистый образец аналитического типа. Исландский язык по срав­нению с другими

германскими языками развил аналитические элементы в гораздо меньшей степени,

так что об исландском языке трудно говорить как о языке аналитического типа.

фактически в отношении языкового строя современный исландский язык мало чем

отличается от языка Эдды. Можно предполагать, что эти особенности в развитии

двух германских языков возникли не без участия внешних факторов. Исландский

язык, развивающийся совершенно изолированно благодаря географическому

положению самой Исландии, сохраняет в основном состояние древнейших

германских письменных памятников. Развитие аналитических конструкций не

достигает в нем той степени, которая наблюдает­ся в английском; синтетические

формы сохраняются в прежнем виде.

По иному обстояло дело в истории английского языка. Впер­вые, еще, в IX веке,

английский язык, в особенности его северные диалекты, непосредственно

сталкивается с языком завоевателей датчан. В эпоху завоевания Англии

норманнами английский язык имел тесные контакты с французским языком.

Очевидно, эти кон­такты и ускорили развитие аналитического строя в английском

языке [15, 29—30].

Любопытно отметить, что болгарский язык, являющийся един­ственным языком

аналитического строя в семье славянских язы­ков, также имел различные

контакты с другими языками.

Уральский аблатив, характеризовавшийся суффиксом -ta, превратился в финском

языке в особый падеж партитив, обозна­чающий часть какого-нибудь предмета,

например, ostan kilon voita 'куплю кило масла'. Спорадические случаи

превращения аблатива в партитив отмечены также в мордовском языке, ср.

эрзя-морд. чай-де симемс 'попить чаю' и т. д. Возникновение партитива в

финском и отчасти в мордовском языках имело благо­приятную почву, поскольку

партитивное значение могло легко возникнуть на базе аблативного значения. Ярким

примером воз­можности такого развития может служить родительный партитивный в

русском и других славянских языках, ср. русск. кило хлеба. Родительный

падеж в славянских языках исторически восходит к аблативу.

Было обнаружено, что значение финского партитива в извест­ной степени напоминает

значение родительного падежа в бал<265>тийских языках. Не исключена

возможность того, что во время контактов предков современных финнов с

балтийскими народами в ту эпоху, когда они находились на южном берегу Финского

за­лива, влияние балтийских языков послужило стимулом для воз­никновения в

прибалтийско-финских языках партитива.

Таким образом, явление, которое первоначально было внут­ренним, испытало

воздействие иноязычного влияния и приняло специфическую форму выражения.

К ВОПРОСУ О СИСТЕМНОМ ХАРАКТЕРЕ ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИй

Рассматривая проблему, касающуюся соотношения двух таких понятий, как система

и диахрония, системность и языковые из­менения, следует отметить прежде всего

ее недостаточную изучен­ность. Отчасти это может быть объяснено тем, что

структурные исследования носили вплоть до недавнего времени преимущест­венно

синхронный характер и что историческая проблематика отходила в этих

исследованиях на задний план. Отчасти это об­стоятельство можно связать также

с тем, что и самый круг вопро­сов, затрагиваемый в диахронических

исследованиях структур­ного порядка, был достаточно специален и в принципе

отличался от того, который определял подобные исследования в традицион­ной

лингвистике. Диахронические изыскания представляли собой в значительной мере

исследования по фонологии, которые нередко предлагали «не столько новые

принципы объяснения звуковых изменений, сколько лишь принципы классификации и

реинтерпретации звуковых изменений в структурных терминах» [10, 85—86] (ср.,

например, понятия фонологизации, дефонологизации и трансфонологизации у

пражских лингвистов, понятия расщеп­ления и слияния фонем у американских

структуралистов, понятие лакун или пустых клеток в фонологической системе и

понятие различительного признака как единицы изменения у А. Мартине и др.).

При освещении названной проблемы на современном уровне целесообразно, по-

видимому, подойти к ней расчлененно, разгра­ничивая по крайней мере три

разных комплекса проблем, из ко­торых первый относится к определению

характера языковых изменений, второй — к определению места изменений разного

типа в той целостности, которую образует язык на протяжении всей истории

своего существования и, наконец, третий связан с анализом причин языковых

изменений.

Основоположник современного структурализма Ф. де Соссюр, как известно, полностью

отрицал системный характер диахрони­ческих преобразований. По его определению,

для любого отдель­ного состояния языка типичны отношения, связывающие

сосуще<266>ствующие элементы языка и образующие систему; напротив, для

характеристики языка в историческом плане важны иные отно­шения, не

воспринимаемые одним и тем же коллективным созна­нием. Наблюдаемые между

элементами, сменяющими друг друга, они системы не образуют [69, 103]. Признание

беспорядочности, хаотичности и случайности исторических изменений,

унаследо­ванное соссюрианцами от младограмматиков, обесценивало в их глазах

результаты диахронических исследований: исторический материал оказывался,

якобы, неподходящим источником для изу­чения языка как системы. Положение

Соссюра о «частном харак­тере» диахронических фактов, не образующих системы

[69, 101], получило распространение и за пределами женевской школы и было

поддержано, например, глоссематиками. С другой стороны, оно вызвало резкую

критику со стороны представителей Праж­ского лингвистического кружка, которые

уже в своих Тезисах подчеркнули, что диахронии и синхронии в равной мере присущ

системный характер [10, 50—52; 39, 145]. «Было бы нелогично утверждать, —

писали составители Тезисов, — что лингвистиче­ские изменения — не что иное, как

разрушительные удары, слу­чайные и разнородные с точки зрения системы...

диахроническое изучение не только не исключает понятия системы и функции, но,

напротив, без учета этих понятий остается неполным» [72, 18].

Признание системного принципа организации диахронических явлений повлекло за

собой, как мы уже говорили выше, ради­кальный пересмотр задач исторической

лингвистики. Он был связан прежде всего с тем, что «... в структурном

языко­знании речь идет об определении некоторой модели, способной от­ражать

целый класс языковых явлений, дающей возможность предусмотреть, что будет с

теми или иными элементами, если дан­ный изменить определенным образом» [76,

78]. Сторонники этой точки зрения полагают, что структурная лингвистика

открывает новые страницы в исторических исследованиях и в том отноше­нии, что

она позволяет обнаружить самые общие закономерности в развитии языков путем

установления (и сокращения) числа до­пустимых переходов от одного состояния к

другому [76, 78]. В такой постановке вопроса уже содержится, собственно, и

прин­ципиальный ответ на вопрос о том, системны ли наступающие сдвиги и

образуют ли они сами некую определенную систему. Естественно, что хаотические

и случайные изменения непредска­зуемы и установить на их основе какие бы то

ни было закономер­ные переходы было бы попросту невозможно. В то же время,

безусловно, в вопросе о степени подобной предсказуемости оста­ется еще много

спорного и неясного.

Из указанного тезиса о системности диахронии вытекала и определенная новая

методика изучения языковых изменений: их интерпретация стала означать прежде

всего рассмотрение изме<267>нения как динамического компонента системы,

т. е. исключитель­но с точки зрения его роли в организации целого. Задачи

диахро­нической фонологии формулировались, например, как анализ функ­циональных

сдвигов, происшедших в системе, и основой этой дисциплины стали два ведущих

принципа: 1) ни одно звуковое из­менение не может быть понято без обращения к

системе; 2) каждое изменение в фонологической системе является целенаправленным

[10, 84]. Уже в начале 30-ых годов Е. Д. Поливанов, комменти­руя работы Р.

Якобсона по диахронической фонологии, писал: основное требование у Р. Якобсона

заключается в том, что ни одно звуковое изменение «не должно и не может

рассматриваться изолированно, без связи с данной фонетической системой в целом,

ибо предметом исторической фонетики являются не отдельные из­менения единичных

звуков языка..., а именно эволюция последо­вательно сменяющих друг друга (от

поколения к поколению) си­стем фонетических представлений» [56, 135—136]. Из

этого следовало, что объяснение единичного факта возможно лишь на фоне общего —

целостной системы. Но как раз подобных представ­лений о конкретном содержании

понятия системы во многих слу­чаях и недоставало. Иначе говоря, исходное

данное, по отношению к которому следовало бы, согласно общим требованиям

лингвисти­ческого анализа, производить оценку частных изменений, оста­валось

зачастую весьма расплывчатым.

«Не отдельные изменения приводят к изменению системы в целом, — подчеркивает С.

Д. Кацнельсон, — а наоборот, история системы, обусловленная присущими ей

противоречиями, опреде­ляет историю отдельных фрагментов системы, в том числе и

от­дельных звуков» [30, 15]. Но ведь для того, чтобы восстановить историю

системы и представить себе систему как таковую, нам необходимо обратиться

именно к единичным фактам, к отдельным изменениям в их совокупности — другого

способа обнаружить эту систему у нас нет. С другой стороны, само наблюдение за

со­вокупностью фактов, выражающих и манифестирующих эволю­цию языка, позволяет

разграничить общие тенденции и отклонения от них, регулярные сдвиги и сдвиги

частного характера, явления профилирующие и ограниченные и т. п. Априорная

абсолютиза­ция системного принципа как ведущего принципа в эволюции

фонологической системы кажется нам поэтому неопределенной. В силу качественной

неоднородности наступающих изменений одни из них имеют прямое отношение к

перестройке языка в целом, другие же как бы скользят по ее поверхности,

оставаясь на пери­ферии системы или даже вообще ее не затрагивают. А. Мартине,

оценивая статус различных фонем в конкретном языке, говорил, что одни из них

полностью включаются в систему, другие же ха­рактеризуются разной степенью

вхождения в нее [42, 115—117]. Можно, по-видимому, представить себе

существование и таких частных явлений, которые остаются вообще вне системы.

Если бы<268> все языковые феномены являлись непременно составными

частя­ми системы языка, вряд ли существовала бы настоятельная не­обходимость

оперировать двумя такими нетождественными поня­тиями, как «язык», с одной

стороны, и «система языка», с другой. Сказанное имеет прямое отношение и к

определению внутренних причин языкового развития (см. ниже). Все соображения,

которые здесь были высказаны, относились, строго говоря, к звуковым изменениям.

Аналогичные заключения можно, по всей видимости, сделать не только о

фонетических преобразованиях, но и об из­менениях, происходящих на других

уровнях языка.

Отрицая системный характер языковых изменений, Соссюр был неправ хотя бы

потому, что родственные языки вполне законо­мерно связаны между собой сетью

определенных корреспонден­ций и соответствий, и потому, что история отдельных

языков изобилует случаями регулярных системных сдвигов (типа, на­пример,

великого сдвига гласных в истории английского языка). Он был прав лишь в том

отношении, что отдельное историческое изменение не в состоянии ни создать, ни

перестроить какой-либо целостной системы. Вместе с тем он не учитывал того

важного обстоятельства, что языковое изменение может быть продиктовано

требованиями перестройки существующей системы и может по­влечь за собой такие

следствия, которые сделают необходимым дальнейшее преобразование системы в

каких-то определенных звеньях. Заслуги пражских лингвистов и заключаются, в

част­ности, в том, что они первыми обратили внимание на существова­ние

указанных возможностей. В истории языков действительно могут наблюдаться

изменения, обусловленные требованиями си­стемы и влекущие за собой новые

изменения в ее устройстве. Ответив положительно на вопрос о том, могут ли в

истории язы­ков совершаться изменения, вызванные непосредственно налич­ной

системой, мы должны также ответить и на вопрос о том, а всегда ли в качестве

причины языковых изменений выступает система языка. Ответ на этот вопрос уже

был, собственно, дан выше, когда мы подчеркнули двойственную природу

изменчиво­сти языков. Подобная точка зрения в современном языкознании не

является общепринятой.

Некоторые ученые полагают, вслед за Соссюром, что посколь­ку система «в самой

себе неизменчива» [69, 91], она и не может содержать внутри себя каких-либо

стимулов к изменению: со­гласно этим взглядам, языковая система была бы без

воздействия внешних факторов «обречена на вечную устойчивость, на

непо­движность» [115, 5—6]. Но внутренние законы развития системы языка,

несомненно, существуют. К таким импульсам можно, по-видимому, отнести давление

системы, влияние отдельных профи­лирующих принципов организации языка в целом

(ср. тенденции аналитизма и тенденции синтетизма), влияние некоторых прин­ципов

организации частных подсистем (ср. тенденцию к заполне<269>нию пустых

клеток и известной симметрии в фонологических системах, принцип

парадигматического выравнивания в морфоло­гии, принцип пропорциональности в

развитии словообразователь­ных систем и т. п.). Близки к ним и структурные

импульсы, свя­занные с сеткой существующих отношений и с созданием строго

выдержанных оппозиций по тем или иным признакам. Вместе с тем хотим

подчеркнуть, что нельзя провести знака равенства между внутренними мотивами

перестройки языка и собственно системными или структурными импульсами подобной

перестрой­ки. Иначе говоря, мы полагаем, что в числе факторов, обусловли­вающих

реорганизацию языка, факторы системные и структурные составляют только часть

причин внутреннего порядка. И эта точка зрения не является общепринятой. По

мнению некоторых языковедов, все изменения в языке обусловлены его наличной

структурой [27, 190 и сл.; 96] и все внутренние причины языковых изменений

структурно мотивированы. Представляется, однако, что концепции этого рода

проистекают из нежелательного смеше­ния понятия языка с понятием его системы.

Итак, решение проблемы системности языковых изменений связано с преодолением

значительных трудностей, вызываемых как неопределенностью исходных понятий (в

частности, отсутст­вием строгого определения такого понятия, как система),

так и чрезвычайной трудностью разграничения отдельных причин, вы­звавших то

или иное изменение. О затруднениях этого рода на­гляднее всего

свидетельствует обращение к фактическому матери­алу, демонстрирующему не

только исключительное разнообразие конкретных форм изменений, но и

нетождественность непосред­ственных причин, их обуславливающих и, наконец,

неодинаковый статус отдельных изменений с точки зрения наличной системы языка

и путей ее реорганизации.

Проблема системности языковых изменений в фонологии

Импульсы, вызывающие изменения в языке, могут быть весь­ма разнообразными.

Причинами изменений звуковой системы язы­ка могут, например, являться импульсы,

не продиктованные тре­бованиями перестройки фонологической системы. Вряд ли

можно утверждать, что развитие паразитарного согласного t между

спи­рантом s и следующим за ним r в таких случаях, как русск.

просторечн. страм из срам, нем. Strom 'течение' из

первоначального srom продиктовано требованиями системы. Появление лишнего t

в этих случаях не производит никаких сдвигов в фонологической системе языка.

Превращение k в аффрикату č перед гласными пе­реднего ряда е

и i в итальянском и румынском языках также не было вызвано требованиями

фонологической системы. Причиной<270> этого изменения первоначально была

артикуляционная аттрак­ция k перед е, и i сильно

палатализовалось. Далее произошло ослабление участка напряжения.

Примером изменения, не продиктованного давлением системы, может быть изменение

задненёбного k в тегеранском диалекте пер­сидского языка в задненёбное

фрикативное γ, ср. γorb 'близость' < qorb, γorban 'жертва'

< qorban, mдγbare 'место погребения' < mдqbare, lдγдb 'титул,

прозвище' < lдqab и т. д. Задненёбное фрикативное γ существовало в

персидском языке и прежде, особенно в начальной позиции, например, γдrb

'запад', γorur 'гордость' и т. д. Можно полагать, что ничего существенного

изменение q в γ к фонологической системе персидского языка не

прибавило.

В чувашском языке, как и в татарском, существуют редуциро­ванные гласные о и с.

В чувашском языке объем этих гласных по сравнению с татарским заметно

расширился за счет превращения нередуцированных гласных в редуцированные в

некоторых пози­циях, ср. чув. вăрман 'лес', но тат.

урман 'лес'; чув. вăхăт, но тат. вакыт 'время';

чув. йăнăш, но тат. я?ыш 'ошибка'; чув.

ăнăс, но тат. у?ыш 'успех'. Однако это изменение не

привело к каким-нибудь заметным изменениям фонологической системы чувашско­го

языка. Могут быть случаи, когда импульс, вызвавший звуковое изменение, не был

продиктован первоначально требованиями си­стемы, но его конкретные результаты

тем не менее приводят впо­следствии к изменению фонемного состава языка.

В истории башкирского языка, как и в ряде других языков Волгокамья, татарском и

чувашском, существовала сильная тен­денция к ослаблению смычки при произношении

аффрикат и взрывных согласных. В результате этой тенденции аффриката с

через промежуточную ступень ts превратилась в θ, ср. тат. ча?гы

— башк. са?гы 'лыжи'; тат. чуртан — башк. суртан

'щука'; тат. беренче — башк. беренсе 'первый'; тат. борчак —

башк. борсак 'горох' и т. п. Старое z превращалось в межзубное

z (δ), ср. тат. каз — башк. ка? 'гусь'; тат. зур —

башк. ?ур 'большой'; тат. кыз — баш. кы? 'девушка'; тат.

йоз — башк. йо? 'сто' и т. д. Старое d в интервокальном

положении также превращалось в межзубное z, ср. тат. идэн —

башк. и?эн 'пол'; тат. Идел — башк. И?ел 'Волга' и т. д.

Можно предполагать, что тенденция к ослаб­лению смычки в некоторых языках

Волгокамья не была продик­тована системными требованиями. Во всяком случае нет

никаких данных, указывающих на это. Однако это первоначаль­ный импульс, не

вызванный требованиями системы, привел к таким результатам, которые вызвали

целый ряд изменений, направленных на улучшение существующей системы.

Превращение старого č в s вызвало, по всей видимости,

избыток s, нарушивший распределение спирантов в башкирском языке.

На­чальное s превратилось в h, ср. тат. сары — башк.

hары 'желтый'; тат. сандугач — башк. hандугас 'соловей' и т.

д. Конечное старое<271> s, а также s в интервокальном

положении перешли в межзубное θ, ср. тат. ис — башк. из

'чувство, сознание, память'; тат. кис — башк. каз 'режь', тат.

исqн — башк. изqн 'здоровый' и т. д. Лю­бопытно, что при этом была

использована та же тенденция к ос­лаблению смычки.

Таким образом, импульс языкового изменения, который в сво­ем исходе не был

мотивирован системными требованиями, привел в конечном счете к возникновению

в системе языка ряда новых фонем.

Параллельно описанным изменениям существуют и звуковые изменения, продиктованные

потребностями перестройки фоноло­гической системы языка. Каждый язык, по всей

видимости, стре­мится сохранить какой-то минимум полезных фонематических

противопоставлений. Если нарушение этого минимума начинает создавать

коммуникативные неудобства, в системе фонем языка начинают происходить

определенные изменения, имеющие своей целью восстановление нарушенного

равновесия. Так, например, в нововерхненемецкий период долгие гласные i

, u, iu, превратились в дифтонги. Гласный i > ei

[ae], u > аи [ao], iи > еи[Oш]. Отсюда ср.-в.-нем.

min — совр. нем. mein 'мой', ср.-в.-нем. ful 'ленивый' — совр. нем. faul,

ср.-в.-нем. tiutsch — совр. нем. deutsch 'не­мецкий' и т. п. Дифтонгизация

гласных фонем i, u, iu привела к их исчезновению из

фонетической системы. Однако образовавшаяся брешь была тотчас же заполнена

долгими фонемами i, и, ь, воз­никшими благодаря стяжению дифтонгов ie,

uo, ье, ср.:

ie > i [i:]

ср.-в.-нем. совр. нем.

hier 'здесь' hier

schief 'косой' schief

brief 'письмо' Brief

uo > u [u:]

ср.-в.-нем. совр. нем.

bluome 'цветок' Blume

bluot 'кровь' Blut

buoch 'книга' Buch

üе > ü [y:]

grüene 'çåëåíûé' grün

küene 'ñìåëûé' kühn

grьezen 'приветствовать' grьssen<272>

Древние индоевропейские гласные е и о в древнеиндийском и в

иранском языках превратились в а. Общий объем гласного а в этих

языках сильно увеличился. Надо полагать, что это обстоя­тельство нанесло

известный ущерб арсеналу смыслоразличительных средств указанных языков.

Необходимо было в какой-то мере компенсировать утраченные e и о

. Эта компенсация была осуще­ствлена за счет монофтонгизации древних дифтонгов.

Так, напри­мер, дифтонг ai превратился в др.-инд. в ē, ср.

греч. a†?w 'жгу' — др.-инд. ēdha? 'топливо', греч. fљretai— др.-инд.

bharatē 'его несут'. Дифтонг ei также дал в древнеиндийском е,

ср. др.-инд. dēvah, др.-лат. deivos 'класс', лат. deus, лит. dievas 'бог';

др.-инд. ēti, греч. eЌsi, лит. eiti 'идет' и т. д. Такая же участь

постигла и дифтонг oi, ср. греч. oЌda 'я знаю', др.-инд. vēda.

Дифтонг аи превратился в древнеиндийском в ō, например,

лат. augeo 'умножаю', др.-инд. ōja? 'сила'; лат. sausas, др.-инд.

sōja? 'сухой'. Дифтонг еu дает др.-инд. ō, например,

др.-инд. ōjami, греч. eЮw, лат. uro < euso 'гореть'. Наконец, дифтонг

ои в древ­неиндийском также превращается в ō, ср. лит. laukas

'поле', лат. lucum < loukorn 'роща', др.-инд. lōka? 'свободное место,

пространство' и т. п.

Очень интересной с этой точки зрения является история вока­лизма и консонантизма

чувашского языка. Древнее а в начальном слоге слова превратилось здесь

в и через промежуточную ступень о, ср. чув. turt 'тянуть', но

тат. tart, чув. puś 'голова', но тат. baj и т. д. После этого превращения

общий объем а в чувашском языке в известной степени сократился. Эта

утрата была компен­сирована превращением д в а, др.-чув.

kääč 'вечер' — совр. чув. kas, др.-чув. kдp 'форма' — совр. чув.

kдp. Древнее i в чуваш­ском языке перешло в редуцированное q,

ср. чув. рql и тур. bilmek 'знать', чув. рqr и тур. bir 'один'. Таким образом

i в чу­вашском утратилось. Однако эта утрата была компенсирована тем, что

древнее e сузилось в i, ср. ногайск. bet 'лицо', но чув. pit,

тур. уеl 'ветер', но чув. śil'. Древнее и в чувашском

превра­тилось в редуцированный гласный q?, ср. тур. durmak 'стоять', но чув.

ter, ногайск. buz 'лед', но чув. рq?r и т. д. Любопытно, что в чувашском языке

появилось новое и из древнего о, ср. тур. уоl 'дорога', но чув.

śul, тур. yok 'нет', но чув. śuk и т. д.

Нельзя, конечно, представлять дело таким образом, что утрата любой фонемы в

языке вызывает необходимость ее компенсации. Можно найти немало случаев, когда

утраченные фонемы не ком­пенсируются. Прибалтийско-финские языки утратили

довольно большое количество фонем, которые в ходе дальнейшего развития языка не

были восстановлены. Утраченные во многих славянских языках носовые гласные не

компенсируются. Эти факты лишний раз свидетельствуют о том, что различные

импульсы и движущие силы, управляющие механизмом регулирования фонематического

равновесия, еще в деталях не выяснены.<273>

Тенденция к созданию симметричной системы фонем

Если система фонем в том или ином языке не обладает достаточ­ной степенью

гармоничности и стройности, в языке возникает стремление к большой её

упорядоченности. Пермским языкам, например, присуща редкая корреляция по

глухости и звонкости:

Глухие p, t, t’, s, s’, љ, c’, č, k противопоставлены

Звонким b, d, d’, z, z’, ћ, Z’, Z?, g.

Первоначально звонкие согласные возникали только внутри слова. Позднее они

распространились и на начало слова [128, 194].Следствием этой тенденции

являются процессы, которые фоно­логи называют заполнением пустых клеток.

В качестве примера можно взять вокализм первого слога в позднем

общеприбалтийскофинском языке. Первоначально эта система была представлена в

таком виде:

i –– ī ü u –– ū

д a

Некоторые гласные, как например, д, ь, а, не имели долгих коррелят.

Гласный ц первоначально отсутствовал. Позднее про­изошло пополнение

недостающих пар и возник гласный ц.

i –– ī ü –– ü u –– ū

ä –– r a –– ā30

В системе языка могут быть фонемы, редко встречающиеся и по этой причине не

имеющие сколько-нибудь значительной функ­циональной нагрузки. Совершенно

естественно, что фонологиче­ская система того языка, в котором они встречаются,

стремится освободиться от них как от лишнего балласта. Ярким примером в этом

отношении может служить история межзубного d (d) в уральских языках. В

протоуральском языке некогда существовала фонема d. По причине её редкой

встречаемости она ни в одном из современных уральских языков не сохранилась.

Возможно, однако, и другое объяснение подобным явлениям. Относительно редкая

встречаемость определенных фонем связана с их «второстепенностью» как

субстантных единиц. Поэтому они заполняют пустые клетки системы в последнюю

очередь, если разви­вается определенная общая тенденция строя языка в целом, и

пропадают в первую очередь, если эта тенденция ослабевает. Напри­мер, развитие

и исчезновение неогубленного узкого гласного задне­го ряда в тюркских языках,

см. [47]. В истории языков можно найти<274> немало случаев, когда

изменение, явно вызванное системными тре­бованиями определенного порядка, в

действительности является результатом действия целого ряда импульсов различного

харак­тера. Наиболее наглядным примером может служить история образования пар

мягких и твердых согласных в русском языке.

Система этих пар в русском языке древней поры была менее выдержанной.

Основным стимулом дальнейшего развития этих пар было стремление к большей

симметричности фонологической системы. Приводимые ниже таблицы наглядно

показывают раз­личия между системой согласных фонем древнерусского языка

конца Х — начала XI в. и системой согласных фонем современ­ного русского

языка.

Как видно из таблиц, в период с конца Х — начала XI в. по XX в. в

фонологической системе согласных русского языка прои­зошли следующие

изменения.

1. Корреляция мягкости-твердости, представленная в конце Х — на­чале XI в. пятью

коррелятивными парами (p — р', л — л', н — н', с — с

', з — з'), пополнилась к XX в. девятью новыми корреля­тивными

парами ( б — б', п — п', д — д', т — т', в — в' ,ф — ф', м — м', г —

г', к — к'). Источником изменения объема кор­реляции мягкости-твердости

послужило внутреннее развитие самой корреляции: из девяти новых коррелятивных

пар лишь одна (ф — ф') появилась за счет косвенного влияния

корреля­ции звонкости-глухости; остальные коррелятивные пары по­явились как

следствие развития корреляции мягкости-твердости.

Корреляция мягкости-твердости в русском языке таким об­разом является активно

развивающейся в том смысле, что она имеет тенденцию включать в свой состав в

качестве своих непосредственных членов максимум согласных фонем (процесс

развития корреляции еще не закончился, ср. сноску 31 относительно x',

если даже признать к' и г' самостоятельными фонемами).

2. Корреляция звонкости-глухости, представленная в конце Х — на­чале XI в.

восьмью коррелятивными парами (г — к, б — п, g — т,<276>

з — с, з' — с', ж' — ш', ж'д' — ш'?ч'), к XX в. пополнилась пятью

новыми коррелятивными парами ( б' — п', д' — т', в — ф, в' — ф', г' — к'

). При этом большинство новых коррелятивных пар (г' — к', б' — п', д' —

т', в' — ф') возникло в результате развития корреляции мягкости-твердости и

лишь одна корре­лятивная пара (в — ф) за счет внутреннего развития

корреля­ции звонкости-глухости.

Корреляцию звонкости-глухости можно назвать пассивно-развивающейся, поскольку

увеличение ее объема произошло в подавляющем большинстве случаев не за счет

внутренних тенденций развития этой корреляции, а за счет внешних при­чин —

косвенного влияния корреляции мягкости-твердости.

3. Корреляция назальности-неназальности, представленная в кон­це Х — начале XI

в. двумя коррелятивными парами (д — н, б — м), к XX в. пополнилась

двумя коррелятивными парами (д'— н', б' — м'). Очевидно,

что увеличение объема корреляции назально­сти-неназальности произошло за счет

косвенного влияния кор­реляции мягкости-твердости. Развития внутри самой

корре­ляции не произошло (носовые для новых рядов не возникли). В настоящее

время все «пустые клетки» для носовых заполнены (см. примеч., пункт 2 на стр.

276). В этом смысле можно говорить о том, что корреляция

назальности-неназальности исчерпала все возможности своего развития. Корреляцию

назальности-нена­зальности можно назвать константной.

Итак, в период с конца X — начала XI в. по XX в. фонологичес­кая система

согласных русского языка пополнилась десятью новы­ми фонемами (м', б', п',

д', т', в', ф, ф', г', к')32.

Из числа но­вых фонем только одна фонема /ф/ возникла за счет

внутреннего развития корреляции звонкости-глухости. Остальные фонемы появились

как следствие осуществления тенденции к формиро­ванию корреляции

мягкости-твердости.

Как будто бы причина образования коррелирующих пар твер­дых и мягких

согласных ясна, но эта причина не единственная. В истории славянских языков

был так называемый период от­крытых слогов, когда все слоги были открытыми.

Стремление к открытию закрытого слога вызвало появление в общеславянскую эпоху

носовых гласных o и ę, развившихся из первоначальных

общеиндоевропейских сочетаний о, а, и, е, i с носовым согласным