РУБРИКИ

Книга: Общее языкознание - учебник

   РЕКЛАМА

Главная

Логика

Логистика

Маркетинг

Масс-медиа и реклама

Математика

Медицина

Международное публичное право

Международное частное право

Международные отношения

История

Искусство

Биология

Медицина

Педагогика

Психология

Авиация и космонавтика

Административное право

Арбитражный процесс

Архитектура

Экологическое право

Экология

Экономика

Экономико-мат. моделирование

Экономическая география

Экономическая теория

Эргономика

Этика

Языковедение

ПОДПИСАТЬСЯ

Рассылка E-mail

ПОИСК

Книга: Общее языкознание - учебник

п или т. Кроме носовых гласных, в славян­ских языках в древнее

время, как известно, существовали гласные неполного образования, так называемые

редуцированные ъ и ь. Эти редуцированные гласные со временем в

истории русского языка также утратились. Причины их утраты нельзя на­звать

фонологическими. Редуцированные в так называемой силь­ной позиции, или под

ударением, превратились в гласные полного<277> образования по причине

трудной совместимости таких явлений, как редуцированный характер гласного и

ударение.

Все эти процессы в конечном счете привели к довольно сильно­му уменьшению

количества гласных в русском языке. Оскудение арсенала смыслоразличительных

средств в языке вызвало тенден­цию к их пополнению. Следствием этой тенденции

явилось обра­зование пар твердых и мягких согласных.

Проблема системности языковых изменений в морфологии

Понятие системности в морфологии не отличается особой чет­костью и

определенностью. Во всяком случае было бы неправиль­но утверждать, что все

звенья морфологической системы языка теснейшим образом между собою связаны.

Так, например, различ­ные изменения в грамматических способах выражения

множест­венного числа никак не отражаются на системе глагольных вре­мен, так

же как изменения в системе наклонений обычно не отра­жаются на системе

падежей. Даже, казалось бы, в таких темати­чески связанных системах, как

система глагольных времен, нет тесной связи между отдельными ее звеньями. В

системе глаголь­ных времен большинства языков наблюдаются два более или менее

тесно связанных между собой поля времен. В одно поле обычно входят такие

времена, как настоящее и будущее. Исчезновение будущего времени может

увеличить семантическую нагрузку на­стоящего, будущее время может

превратиться в настоящее. Дру­гое поле обычно составляют прошедшие времена.

Чаще всего в него входят имперфект, перфект и плюсквамперфект. Изменение

одного из членов этой микросистемы изменяет семантическую нагрузку другого

члена. Таким образом, так называемая морфологическая система языка скорее

всего представляет конгломерат отдельных микросистем, между которыми возможны

отдельные связи.

Системность исторических изменений в области морфология в известной степени

напоминает системность изменений в области фонологической системы. Здесь

можно найти случаи, когда изме­нение не отражается существенным образом на

характере всей системы.

В татарском языке возникло прошедшее многократное время, например, мин ала

торган идем 'я брал неоднократно'. Можно утверждать, что каких-либо

существенных сдвигов в системе про­шедших времен татарского языка это время не

произвело. Оно упо­требляется сравнительно редко, имеет известные

стилистические ограничения и семантических конкурентов. Многократное дей­ствие

в татарском языке может выражаться формами первого про­шедшего времени и

формами прошедшего незаконченного времени.

Некоторые изменения влекут за собой явления, напоминающие восстановление

нарушенного равновесия системы. Русский язык на заре своего развития имел

систему видов, но далеко не такую<278> развитую и многогранную, как

современная. Несовершенство видовой системы становилось все более ощутительным

с развитием сознания, и она была заменена системой различных временных

глагольных форм: перфект, имперфект, аорист и т. п.

В дальнейшем, как известно, такие времена, как перфект, им­перфект,

плюсквамперфект и аорист в русском языке исчезли. Образовалось одно прошедшее

время на -л. Однако после исчез­новения глагольных времен в русском

языке полностью оформи­лась грамматическая категория вида.

Есть изменения, напоминающие процесс заполнения пустых клеток в системе. Так,

например, во всех языках, где имеется пер­фект, он, как правило, соотносится

с плюсквамперфектом. Причи­на этого явления, по-видимому, довольно проста.

Она заложена в самой природе перфекта как особого глагольного времени. С

од­ной стороны, перфект обозначает результат действия, существую­щий в

настоящее время. В то же время перфект обозначает дей­ствие, которое когда-то

происходило в прошлом до момента или акта речи, осуществляемого в данный

момент. По существу пер­фект может быть назван прежде-прошедшим

результативным вре­менем, в котором значение преждепрошедшего времени

формально оказывается невыраженным. Отсюда следует, что вместе с

воз­никновением перфекта в системе времен появляется незаполненная клетка —

невыраженное формально преждепрошедшее время. Как только возникает

плюсквамперфект, эта пустая клетка заполня­ется.

Проблема системности языковых изменений в лексике

Проблема системности в лексике до сих пор остается до конца не изученной.

Известное определение Л. В. Щербы «слова каждого языка образуют систему, и

изменения их значений вполне понятны только внутри такой системы» [87, 89]

само по себе очень абстракт­но, поскольку внутренняя структура этой системы в

данном опре­делении не раскрывается.

С гораздо большей долей вероятности можно предполагать, что в лексике существуют

более или менее спаянные отдельные микро­системы, наиболее наглядным примером

которых могут быть так называемые синонимические ряды. Возьмем для примера

синони­мический ряд слов land, eorюe, grund, middangeard, folde, molde, hruse в

древнеанглийском33.

Все члены лексико-семантической группы (микросистемы) объединены между собой на

том основании, что они в той или иной степени выражают понятия, связанные с

землей. Каждый член этой микросистемы имеет целый пучок значений, называемых

иногда лексико-семантическими вариантами данного слова.<279>

Книга: Общее языкознание - учебник Книга: Общее языкознание - учебник «поверхность «суша»

земли» (твердь)

Книга: Общее языкознание - учебник Книга: Общее языкознание - учебник «край, «физический

долина» мир»

«земля»

eorþe

«страна» «житейский

мир» (людей)

Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

«прах,

тлен» «вещество» «почва»

Книга: Общее языкознание - учебник Книга: Общее языкознание - учебник «почва» «поверхность»

земли»

Книга: Общее языкознание - учебник Книга: Общее языкознание - учебник «равнина,

долина» «причина»

Книга: Общее языкознание - учебник

«дно» «основа»

«фундамент»

Однако понятие рассматриваемой микросистемы не ограничивает­ся только

инвентарным перечислением ее членов и их значений. В данной микросистеме может

быть легко выделено центральное слово, как имеющее наибольшее число значений,

выражающих признаки понятия «земля»; таковым выступает в рассматриваемой группе

др.-англ eorюe 'земля', которое имеет значительные по числу и различные по

форме семантические отношения с осталь­ными членами микросистемы.<280>

В данной лексико-семантической группе могут быть в результате установлены

различные синонимические ряды:

1) grund, eorюe, folde, hruse — "поверхность земли"

2) land, eorюe, folde — "суша, земная твердь"

3) eorþe, folde, middan-geard, hruse — "житейский мир"

4) grund, eorþe, folde, molde — "почва" и т. п.

Можно предполагать, что отдельные звенья этой микросистемы в семантическом

плане могут соприкасаться с отдельными звеньями других микросистем. Но эти

связи будут связями частичного ха­рактера, т. е. не по всему их смысловому

объему. Например, др.-англ. grund находится в семантических отношениях со

словом botm по его значению "дно".

Системность проявляется также в том, что каждое слово и каждое из присущих

ему значений имеет определенную систему сочетаемости, входит в определенные

именные и глагольные со­четания. Закономерность сочетаемости обусловливается

здесь реальным соотношением предметов материального мира и законами

сочетаемости слов, присущих данному языку.

В ходе исторического развития языка микросистема подвер­гается определенным

изменениям.

Вернемся опять к синонимическому ряду land, corpe, grund, middangeard, folde,

molde и hruse. Первым широко употреби­тельным лексико-семантическим вариантом

слова land было зна­чение "земельное держание земли, находящейся в

индивидуаль­ном или общественном пользовании" Это слово могло также иметь

значение "поместье, именье". В древнеанглийском периоде слово land могло

иметь лексико-семантический вариант "сельская мест­ность, деревня". К концу

XVI в. слово land в этом значении уже не употребляется; соответствующее

понятие выражается заимство­ванным словом country. Позднее слово country

развивает на ан­глийской почве новое значение "страна, государство" обрастая

и новым семантическим контекстом. Слово land сохраняет за собой значение

"страна" но само понятие страны сужается фактически до понятия нация, народ,

населяющий страну.

Полисемантичное слово ground имело в древнеанглийский период три стержневых

значения: "дно, основание, фундамент, равнина, долина" вокруг которых

группировались все другие его значения. В древнеанглийский период стержневое

значение "дно" не было единственным средством выражения этого понятия. У слова

ground был синонимический спутник — слово bottom, которое, находясь в

постоянных смысловых связях со словом ground, разделяло его функции и

определяло место и роль послед­него в словарном составе языка. К концу XIV в.

слово bottom полностью вытесняет слово ground в значении "дно" Употребле­ние

слова ground в значении морского дна замыкается в узкой сфере морской лексики.

Значение "фундамент" также было со временем утрачено, поскольку были

заимствованы из француз<281>ского языка слова fondation, fondament,

имеющие то же значение. Третье смысловое значение слова ground 'ровная плоская

поверх­ность земли' в известной мере совпадало с подобным значением у слова

earth. Позднее это значение перешло к слову ground.

Таким образом, сущность исторических изменений слов, при­надлежащих к одному

синонимическому ряду, сводится к следую­щему.

1) Изменение стержневых значений слов, выражающееся в воз­никновении новых

значений, исчезновении, расширении или сужении старых значений.

2) Появление новых семантических контекстов в связи со смеще­нием понятийной

и предметной соотнесенности слова.

3) Перераспределение значений слов в связи с изменением зна­чений слов

параллельных или близких по значению.

4) Утрата смысловых связей слов ввиду изменения их значений.

5) Изменение лексико-грамматических связей слов.

6) Установление новых смысловых связей слов со словами, на­ходящимися за

пределами данного синонимического ряда в результате возникновения новых

значений.

Некоторые языковеды утверждают, что основной причиной появления новых слов

являются растущие потребности общества, которые возникают с каждой новой

эпохой, с каждым новым культурно-историческим событием в жизни народа. Язык

вообще, лексика в особенности, выполняя свою основную роль средства общения,

перестраивается, дифференцируется и уточняется с тем, чтобы более адекватно

отразить, воспроизвести и закрепить но­вые идеи и понятия в соответствующих

словах и выражениях [79, 221].

Действительно, зависимость изменений от внешних причин в лексике проявляется

в гораздо большей степени, чем в какой-либо другой области языка, однако

появление новых слов в языке не всегда вызывается появлением новых понятий.

Часто появление новых слов связано с возникновением новых ассоциаций, хотя

понятие остается тем же самым. Так, например, такое распростра­ненное в

древнегреческом языке слово, как †ppos 'лошадь' было заменено в новогреческом

языке словом Ёlogo, хотя никакой особой необходимости в этом не было.

Следует также иметь в виду, что не всякое изменение одного из членов

синонимического ряда может привести к существенному изменению системных связей.

Русское слово перо приобрело в во­ровском жаргоне значение 'финский

нож'. Такое значение приве­ло к появлению специфической сочетаемости этого

слова, напри­мер, ударить пером или поцарапать пером, но узость

употребле­ния слова перо, его жаргонная ограниченность не привели к

ка­кой-либо существенной перестройке лексических связей слова перо,

бытующего в общенародном языке. В лексических системах можно также наблюдать

явления,<282> напоминающие устранение перегрузки отдельных звеньев

системы. Слишком полисемантичное слово становится неустойчивым и в большей

степени подвержено возможности исчезновения.

ПУТИ ОБРАЗОВАНИЯ ЯЗЫКОВЫХ ЕДИНСТВ

(языков и диалектов)

В современной лингвистической науке широко распространено мнение о двух

основных путях образования языков и диалектов. Языки и диалекты могут

образоваться путем дифференциации и интеграции.

Сущность дифференциации заключается в том, что в резуль­тате распада

первоначально одной более или менее однородной языковой единицы образуются

новые языковые единицы. Процесс распада языковых единиц представляет вполне

естественное явле­ние, обусловленное известными причинами. Основной причиной

распада является изоляция отдельных частей первоначально еди­ного языкового

целого. Эта изоляция может быть создана путем миграции одной части племени

или народа на территории, удален­ные от ареала расселения какого-либо племени

или народа. Исто­рии известны примеры таких миграций. Таким путем

образовался, например, современный исландский язык. На остров Исландию в

течение IX и Х вв. н. э. переселились выходцы из Норвегии, стре­мясь

освободиться от притеснений местных феодалов. В условиях изоляции образовался

особый язык, довольно сильно отличаю­щийся от современного норвежского. В

результате переселения голландцев в Южную Африку (Капская колония)

образовался особый язык, так называемый африкаанс.

Образованию романских языков способствовало расселение римлян по обширной

территории, некогда занимаемой Римской империей. Первоначально латинский язык

на отдельных более или менее изолированных территориях приобрел некоторые

спе­цифические черты, которые, все более усиливаясь в условиях изо­ляции,

привели в конечном счете к образованию современных романских языков —

французского, провансальского, каталан­ского, испанского, итальянского,

ретороманского, румынского и молдавского языков.

Новые языковые единства могут создаваться путем интеграции. Однако вопрос об

образовании новых языков путем интеграции является неизмеримо более сложным, и

теоретическое его осмысле­ние связано с решением целого ряда очень сложных

вопросов. Современная диалектология располагает достаточно надежны­ми данными о

существовании так называемых смешанных диалек­тов, возникших в результате

смешения двух или нескольких диа­лектов. Различные отличительные черты

диалектов, участвующих<283> в процессе смешения, в смешанных диалектах,

оказываются пере­мешанными. Однако могут ли смешиваться между собою языки,

обнаруживающие более отдаленное родство, или языки неродствен­ные, и

образовывать новые языки?

В период господства в советском языкознании так называе­мого нового учения о

языке широкое хождение имела теория язы­кового скрещивания. Скрещивание

рассматривалось как единст­венный способ образования языковых единиц и групп

родственных языков. В наиболее категорической форме эта теория была

сфор­мулирована Н. Я. Марром [40].

Под явным влиянием Н. Я. Марра известный советский финно-угровед Д. В. Бубрих

предложил так называемую теорию контак­та, призванную объяснить родство

финно-угорских языков. Сог­ласно этой теории, древний финно-угорский язык был

представ­лен совокупностью диалектов, на которых говорили родственные

племена, находившиеся между собою в состоянии контакта. Эти диалекты имели

черты сходства и различия, которые определялись степенью близости контакта.

Состав диалектов тоже не был по­стоянным. Некоторые нефинно-угорские племена

усваивали финно-угорский язык и таким образом вступали в семью финно-угорских

племен; с другой стороны, некоторые финно-угорские племена, усваивая нифинно-

угорский язык, отключались от финно-угорской семьи. Финно-угорский язык был

подобен волне, распространяв­шейся вместе с культурой рыболовов и охотников

[40, 30—47].

Возможность возникновения языков путем интеграции была не чужда и языковедам

Запада. Так, например, Уленбек высказы­вал предположение о том, что

индоевропейский праязык возник в результате смешения различных языков [157,

9]. Финский линг­вист П. Равила склонен был рассматривать родство самодийских

и финно-угорских языков как результат влияния финно-угорских языков на

самодийский [148]. Теорию образования языковых семей в результате интеграции

разделяет также В. Таули, который счи­тает, что поскольку уральские языки

являются результатом сме­шения, невозможно вывести современные языки из

предполагае­мого более или менее однородного праязыка [157, 10]. По мнению

Милевского, юкагирский язык возник в результате смешения са­модийских и

палеоазиатских диалектов [157, 12]. Список сто­ронников теории интеграции

можно было бы значительно увели­чить.

Не все лингвисты разделяют эти точки зрения. Некоторые из них, ссылаясь на

фактическую невозможность перемешивания системы словоизменительных

формативов, вообще отрицают об­разование новых языков путем интеграции.

Наиболее резко про­тив теории образования новых языковых единств путем

скрещива­ния выступил в свое время И. В. Сталин [70].

Прежде чем решать вопрос о возможности образования новой языковой единицы в

результате скрещивания, необходимо рас<284>смотреть, какие процессы

происходят при контактировании раз­личных языков, поскольку скрещивание языков,

если такое дей­ствительно существует, может осуществляться только в условиях

контактирования.

ЯЗЫКОВЫЕ КОНТАКТЫ

Одним из важнейших внешних факторов исторического разви­тия языка в современном

языкознании признаются языковые контакты. Науке практически неизвестны

гомогенные в структур­ном и материальном отношении языки, развитие которых

проте­кало бы в изоляции от внешних воздействий: это обстоятельство позволяет,

очевидно, утверждать, что в некотором самом общем смысле все языки могут быть

охарактеризованы как «смешанные» [5, 362—372; 141, 74; 153, 522]. Последствия

языковых контактов настолько разнообразны и значительны — в одних случаях они

приводят к различного рода заимствованиям, в других — к кон­вергентному

развитию взаимодействующих языков (соответст­венно усиливающему центробежные

тенденции в развитии отдель­ных представителей внутри групп родственных

языков), — в-третьих, — к образованию вспомогательных «общих» языков,

в-четвертых, — к языковой ассимиляции, — что в некоторых на­правлениях

лингвистики именно в факте контактов усматривали даже решающий стимул развития

языковой системы34. Важность

изучения языковых контактов и их результатов обусловливается тем фактом, что

оно способно пролить свет и на особенности самого строения языковой системы.

Языковые контакты — сложный и многоступенчатый процесс, тесно связанный с

развитием общества. Уже такая общая харак­теристика как активность или

пассивность той или иной стороны, участвующей в контакте, определяется

внелингвистическими фак­торами — культурным или социальным авторитетом

носителей то­го или иного языка, обусловливающим функциональную важность

последнего: это тем более очевидно, если учесть, что языковые контакты как

правило предполагают существование ряда иных — культурных, экономических и т.

п. контактов, вплоть до этничес­ких.

Каузальный аспект языковых изменений, наступающих в про­цессе контактов, как,

впрочем, и в процессе языкового развития в целом, в настоящее время изучен

далеко не достаточно. Тем не менее бесспорно, что причины контактно

обусловленных преобра­зований языка лежат не столько в структуре

взаимодействующих языков, сколько за ее пределами. С другой стороны, нельзя

сом­неваться в том, что каждое подобное преобразование является<285>

следствием взаимодействия целой совокупности причин. К со­вершенно определенным

результатам (например, к общему упро­щению морфологической системы, к тенденции

к аналитизму и т.п.) приводит уже сам факт языкового контакта, который

объективно направлен на устранение идиоматической части каждой из

взаимо­действующих структур. Хорошо известно, что изменения в фоно­логической

и, отчасти, морфологической системах языка находятся в определенной зависимости

от соответствующих изменений в лек­сике. Вместе с тем при этом следует иметь в

виду и многочисленные структурные «факторы» языка, способствующие или

препятствую­щие тем или иным конкретным преобразованиям. Так, достаточно

очевиден факт, что при прочих равных условиях наиболее подвер­жен такого рода

преобразованиям язык в условиях контакта с близкородственным языком,

характеризующимся большим струк­турным и материальным сходством (ср. также

обычные факты мас­совых междиалектных заимствований в рамках единого языка).

Наоборот, в слабой степени проницаемы контактирующие языки, характеризующиеся

глубокими структурными различиями (ср., например, различное место китаизмов в

структурно близких ки­тайскому языках Юго-Восточной Азии, с одной стороны, и в

агглю­тинативном японском языке, с другой). Замечено, что иноязычная лексика

легче усваивается языками с преобладанием нечленя­щихся с синхронной точки

зрения слов, и труднее — языками с активно функционирующими способами

словосложения и слово­образования [65]. С другой стороны, включение в систему

новых лексем стимулируется и такими внутренними «факторами», как: а) низкая

частотность употребления соответствующих исконных слов, делающая их

нестабильными, б) наличие неблагоприятной синонимии, в) потребность в

экспрессивной синонимии и эвфемиз­мах и др. [91, 7—13; 171, 57—58]. Именно

структурными парамет­рами языка обусловлено резко различное отношение языков к

синтаксическим заимствованиям. Наличие в фонологической сис­теме языка так

называемых «пустых клеток» способствует обога­щению его фонемного инвентаря как

за счет внутриструктурных преобразований, так и за счет благоприобретенного

материала. Сказанного, по-видимому, достаточно для того, чтобы прийти к общему

выводу о том, что «только при исследовании внутренних факторов можно решить

вопрос, почему одни внешние воздействия оказывают влияние на язык, а другие —

нет» [119, 303; 131, 54; 171, 25].

Одним из основных понятий теории языковых контактов явля­ется понятие

билингвизма, вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже

основной задачей исследования контак­тов (здесь не затрагивается понятие

полилингвизма или многоязы­чия, в принципе сводимого к совокупности двуязычий).

Именно в двуязычных группах говорящих одна языковая система вступает в контакт

с другой и впервые происходят контактно обусловленные<286> отклонения от

языковой нормы, называемые здесь вслед за У. Вейнрейхом интерференцией

35, и которые в дальнейшем выходят за пределы билингвистических групп [171].

Под двуязычными лицами обычно понимаются носители не­которого языка А,

переходящие на язык Б при общении с носи­телями последнего (при этом чаще всего

один из этих языков ока­зывается для них родным, а другой —

благоприобретенным). Сле­дует при этом отметить, что оживленно обсуждавшийся в

прошлом вопрос о степени владения говорящим вторым языком (активность,

пассивность и т. ц.) при «подлинном» билингвизме едва ли можно отнести к числу

важных не только ввиду того, что в условиях языкового контакта речь идет лишь о

коллективном билингвизме, но и в силу того обстоятельства, что единственным

следствием не­достаточного владения вторым языком может являться его

не­полноценное усвоение, как это имеет место в так называемых «креолизованных»

языках. Не имеет при этом значения и то обстоя­тельство, характеризуется ли

данный факт билингвизма исполь­зованием второго языка с функционально

неограниченной сферой употребления или применением того или иного

вспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно разграничение двух

различных видов двуязычия — несмешанного и смешанного. При несмешанном

двуязычии усвоение второго языка происходит в процессе обучения, в ходе

которого обучающемуся сообщаются правила установления соответствий между

элементами родного и изучаемого языков и обеспечивается рациональная система

за­крепления этих соответствий в памяти. При нем языковая интер­ференция со

временем постепенно ослабевает, уступая место пра­вильному переключению от

одного языка к другому. При «смешан­ном двуязычии» (термин Л. В. Щербы),

устанавливающемся в про­цессе самообучения, оба языка формируют в сознании

говорящего лишь одну систему категорий таким образом, что любой элемент языка

имеет тогда свой непосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае

языковая интерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и

приводя к образованию языка с одним планом содержания и двумя планами

выражения, квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с

двумя терминами» (langue mixte а deux termes)

36. Следует отметить, что несмешанное двуязычие характерно для языковых

контактов, происходящих в условиях высокого уровня образова­ния и культуры [62,

59—65; 86, 47—52].

Из сказанного должно следовать, что для адекватного понима­ния механизма

языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает описание

процесса контакта в виде моделей<287> обучения с направленностью на

«обучаемого», поскольку по край­ней мере одна из контактирующих сторон обучает

другую понима­нию языка и говорению на нем [61, 124—126].

В истории языков принципиально важно разграничивать два различных следствия

языковых контактов — заимствование от­дельных языковых элементов (усвоение

большего или меньшего числа субстантных или структурных характеристик) в самом

ши­роком смысле слова, с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В

последнем случае обычно имеет место последовательное вытеснение языка из

различных сфер функционирования языком межплеменного или международного общения

типа lingua franca (ср., например, роль языка кечуа для индейского населения

Эква­дора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического по­бережья

Бразилии). В отличие от него языковые заимствования с необходимостью

предполагают непрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике

сложилась тенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных

язы­ковых элементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в

действительности оба явления встречаются практически достаточно часто [176,

808—809; 177, 3—26]. Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не

столько различная степень интенсивности языкового контакта, сколько разные

социальные или политические условия, в которых этот контакт осуществляется.

Вместе с тем, по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит

к более или менее полноценному усвоению язы­ка и, следовательно, к языковой

ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других — к

неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так

на­зываемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно

квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков». При

структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым

«оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на

синтак­сические способы выражения грамматических значений (в них отсутствуют,

например, такие избыточные черты европейских язы­ков, как род, число, падеж у

местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и существенно редуцированным

словарным инвен­тарем37,

креолизованные языки отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования,

поскольку они являются род­ными языками определенных этнических групп в

Вест-Индии, За­падной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то

время как пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной

сферой функционирования (последняя черта характеризует и искусственные

вспомогательные языки типа эспе<288>ранто и идо). В большинстве случаев

эти языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или

эконо­мических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить, что

в современной специальной литературе подчеркива­ется не смешанная, а

односторонняя — почти во всех случаях индоевропейская — принадлежность

рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий уровень

их лексической гомогенности) [110, 367—373; 172, 374—379; 174, 509—527].

В последней связи необходимо остановиться на понятии «сме­шанного языка»,

разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений

языковой интерференции, оказалась связанной со значительными трудностями,

породившими длитель­ную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время

(в стороне, естественно, остается понятие типологической «смешанности»

реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к

разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению,

можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л. В.

Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие смешения языков —

одно из самых неясных в современной линг­вистике». Всю историю сравнительного

языкознания сопровож­дают в этом отношении две резко различных линии. С одной

стороны, хорошо известна широкая тенденция к отказу от какого-либо

противопоставления «смешанных» языков «чистым», представ­ленная именами А.

Шлейхера, У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсена, Э. Петровича и мн. др. [132; 140,

82; 145, 12; 150, 127; 175; 199]. С другой стороны, не менее широкое

направление исследований утверждало целесообразность такого

противопоставления: ср. ра­боты Г. Шухардта, Я. Вакернагеля, А. Росетти и мн.

др. [169]; наконец, Л. В. Щерба, различавший простое заимствование и языковое

смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточные между

обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются [86, 52].

Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А. Мейе о том, что

всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его сохраняется

языковое сознание непрерыв­ной традиции [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]. Однако

апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекват­ному

решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее

представители обращали слишком мало внимания на поиски критериев определения

смешанности языка. В настоя­щее время одни из них (например, А. А.

Реформатский) признают язык смешанным, если контактное воздействие затронуло не

только его лексику, но и фонологическую и морфологическую системы, другие —

если это воздействие распространилось на любую из сторон языковой структуры,

третьи — если оно привело к ста<289>новлению языка с таким двусторонним

родством, при котором трудно определить, элементы какого из них преобладают.

Нетрудно убедиться в необоснованности попыток количественного определе­ния

смешанности языка. Даже не говоря о произвольности любого принимаемого

количественного порога смешанности языка, можно заметить тот факт, что

количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической

значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре.

Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах определенного —

обычно, хотя и не всегда, относительно ограни­ченного — географического ареала

приводят к конвергентному развитию контактирующих языков. В итоге оказалось

возможным постулировать существование языковых союзов (Sprachbьnde),

характеризующихся той или иной общей для входящих в них язы­ков независимо от

их генетических взаимоотношений совокуп­ностью структурно-типологических, а

иногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследования

ареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности структурного

схождения языков, длительное время контакти­ровавших на определенной

территории, высказывалась неодно­кратно и ранее, теория языковых союзов была

впервые разрабо­тана Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном, ср. [6, 525; 97; 130;

131, 45—58]). Так, среди относительно лучше изученных балканского,

за­падно-европейского, древнепереднеазиатского и гималайского язы­ковых союзов

первый — в составе греческого, албанского, румын­ского, болгарского,

македонского и, отчасти, сербско-хорватского языков — характеризуется,

например, такими чертами, как разли­чие так называемого «артикулированного» и

«неартикулированного» склонения, совпадение форм генитива идатива,

функционирование постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива,

описа­тельное образование (посредством глагола хотеть) формы буду­щего

времени, построение числительных второго десятка по типу два + на

+ десять и т. п. 38

Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и армянский

язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения,

ука­зывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные в этом смысле

обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на материале фонологических

языковых союзов [74; 130, 120]. В становлении языковых союзов определяющая роль

обычно пред­полагается за авторитетом какого-либо из языков, входящих в данный

ареал, и значительно реже — за общим для данной тер­ритории языковым

субстратом.<290>

С точки зрения проницаемости для явлений языковой интер­ференции дает себя знать

качественное различие отдельных струк­турных уровней языка

39.

Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как

известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У.

Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована

большая часть других контактно обусловленных изменений — фонологи­ческих и

морфологических (исключение составляют синтаксичес­кие), то нетрудно увидеть, к

каким далеко идущим для структу­ры языка последствиям они способны приводить.

По степени фоне­тической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем,

далеко не всегда параллельно, лексические заимствования приня­то разделять на

освоенные и неосвоенные (так называемые Lehnwцrter и Frerndwцrter).

Преимущественной сферой лексических заимствований в языке, естественно,

оказываются более или менее периферийные категории лексики, например,

отраслевая термино­логия, имена собственные и т. п. Однако в случаях более или

менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становится

открытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такие

индоевропеизмы финского языка, как hammas 'зуб', parta 'борода', kaula 'шея',

пара 'пуп', reisi 'бедро', karva 'волос, шерсть' или такие грузинизмы

близкородственного ему мегрельского языка, как c ?vali 'кость', |iseri 'шея',

Zarbi 'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что нередко подобные

элементы первоначально проникают в систему в более узком «терминологическом»

значении). В особо благоприятных условиях контакта процент усвоенного словаря,

особенно для не­которых стилей языка, может быть весьма высоким. Отмечается,

например, что средневековые турецкий и персидский литератур­ные языки

насчитывали до 80% арабизмов, корейский — до 75% китаизмов

40. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в армянском

словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному определению места

армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая степень проницаемости

лексичес­кой структуры языка содержит в себе, очевидно, указание на её наиболее

открытый — по сравнению с другими уровнями структуры — характер, так что

включение нового члена в нее приводит к мини­мальному возмущению существующих

системных отношений (А. Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в

системности).<291>

Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии

(впрочем, обычно — неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США

под воздействием семан­тики англ. to introduce, порт. introduzir, ит.

introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение 'знакомить,

пред­ставлять'). С другой стороны, как это ясно видел еще Г. Пауль, именно

через массовые случаи усвоения лексем однотипного строе­ния происходит

заимствование отдельных словообразовательных аффиксов [54, 469]. Так, в

английском языке приобрел продуктив­ность словообразовательный суффикс -ibie,

-able (ср. eatable 'съе­добный', workable 'подлежащий обработке'), который

был вы­членен из массы слов среднефранцузского происхождения типа admirable,

agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким

оказывается по языкам и число фразеологи­ческих оборотов: подавляющее

большинство из них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи

прямого усвоения вы­ражений из близкородственных языков (ср. старославянские

фра­зеологизмы в русском).

В грамматической структуре языка в рассматриваемом отно­шении выделяются две

существенно различные стороны — морфо­логия и синтаксис. Если первая из них,

как это постоянно подчер­кивается, характеризуется очень высокой степенью

непроницае­мости, то вторая во многих случаях оказывается весьма

подвер­женной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что

лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового сме­шения (У. Уитни, А.

Мейе, О. Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости»

морфологии. Действи­тельно, наиболее очевидный результат любого сколько-

нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще в 1819 году Я.

Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив — в упроще­нии морфологии [132,

213; 133, 303—348; 140, 82; 175, 199], кото­рая в своей наиболее яркой форме

характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких случаях морфологические

способы вы­ражения значений, как правило, заменяются в результирующей

языковой системе лексическими, а также синтаксическими, вслед­ствие чего

резко обедняется состав морфологических категорий. Как отмечает В. Ю.

Розенцвейг, убедительное подтверждение та­кого рода исключения

«идиоматических» (т. е. отсутствующих в од­ном из контактирующих языков)

категорий было получено И. А. Мельчуком в его работах по построению языка-

посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посреднике

должны иметься средства выражения всех значений, привлекае­мых к переводу

языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них

(последние превращаются в лексические) [62, 66].

Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в

негативном мнении относительно проницаемости<292> языковой морфологии,

тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм остается в силе

[58, 496; 67, 208].

Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфоло­гических показателей

(новых алломорфов наличных в языке мор­фем), т. е. субстанции, а не самих

структурных единиц [154], ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. -s из

английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из

французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die Frдuleins и т. д.),

распространение форм арабского, так называемого «ло­маного» множественного

числа в персидском, турецком и отдель­ных других языках Ближнего Востока и

Средней Азии. Достовер­ные случаи, когда в итоге языковой интерференции

происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре, едва ли

известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстра­ции подобных

изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалекте острова

Медного и Беринговом проливе41),

могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену

языка в целом.

В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с относительно

свободным порядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой

системы активно перестраивать­ся. Для иллюстрации возможной гибкости

синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко идущие

соответствия в структуре предложения во многих языках древних переводов

биб­лейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых основная тяжесть

передачи грамматических значений ложится на синтаксис, синтаксические

заимствования ограничены самой периферийной частью системы (ср. минимальную

роль синтаксического калькиро­вания с иностранных языков в языках типа

китайского).

Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представ­ление о роли языковых

контактов в историческом развитии фоно­логической системы языка, факты,

иллюстрирующие эту роль, да­леко не столь редки, как это имеет место в области

морфологии. Конечно, достаточно очевидно, что в наиболее общем случае

кон­тактного взаимодействия языков включаемая лексика фонетически

аккомодируется по определенным правилам субституции звукотипов к специфике

фонологической системы усваивающего языка: так, например, английское θ

преимущественно субституируется в дру­гих языках через t, s и f

(это явление лежит в основе возможности установления системы звукосоответствий

между любыми по своему происхождению контактирующими языками, подчеркнутой еще

Н. С. Трубецким). В этом случае возможны лишь изменения не­которых особенностей

фонологической синтагматики данного язы­ка: возникновение ранее отсутствовавших

последовательностей фо<293>нем, изменение закономерностей начала и конца

слова, нарушение некоторых надсегментных характеристик слова и т. п.

Однако в условиях более интенсивного контакта, сопровожда­ющегося уже

включением более или менее значительного слоя фо­нетически

неаккомодирующегося материала, в фонологической системе заимствующего языка

сдвиги происходят как на уровне субстанции, так и на уровне самой структуры.

Поскольку употреб­ление благоприобретенной для того или иного языка фонемы в

речи билингвистичной части его носителей непоказательно, так как может

объясняться вкраплением элементов второй языковой системы, критерием, на

основании которого можно судить, заим­ствована уже фонема в данном языке или

нет, следует считать факт появления ее в речи монолингвов (но независимо от

того, проникло ли ее употребление в исконный материал языка) [12, 169—170].

Примером контактно обусловленных изменений первого рода, когда затронутой

оказывается антропофоническая сторона, могут послужить преобразование всей

так называемой «напряженной» се­рии смычных и аффрикат в смычногортанную в

некоторых армян­ских диалектах, а также фонологическая система румынского

язы­ка, подвергшаяся столь сильному славянскому воздействию, что, по

образному определению Э. Петровича, румынский язык можно было бы

рассматривать как романский со славянским произноше­нием [144, 43].

В структурном плане языковые контакты иногда оказываются решающим фактором в

фонологизации уже существующих в дан­ной фонологической системе аллофонов,

особенно при наличии в системе так называемых «пустых клеток» (ср.

фонологизацию f в русском, смычного g в чешском, гласных е

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36


© 2007
Использовании материалов
запрещено.