Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

имеющихся у человека, всего пять [13, 8].

22 К знакам, воспринимаемым при

помощи слуха и зрения, можно отнести слуховые и зрительные сигналы,

передаваемые при помощи средств теле­коммуникации (телефон, радио, телеграф и

т. п.), хотя на определенных стадиях передачи знаков они и не воспринимаются

непосредственно чело­веческими чувствами.

22

23 Сопоставление языка и музыки с

точки зрения знаковой теории проводится также в [45].

24 Т. Себеок считает, что из всех

коммуникативных систем только язык об­ладает данным свойством (автор называет

его «a property of multiple-coding potential») [72, 49].

25 По Милевскому, «симптомы»,

основное отличие которых от «сигналов» со­стоит в отсутствии

целенаправленности, намерения общаться, являются знаками только для

воспринимающего, т. е, представляют собой «односто­ронние знаки» [62]. Другие

авторы исключают аналогичные явления из категории собственно знаков. Так, в

концепции Э. Бейссанса [37] факты так называемого «естественного языка»

являются не знаками, а индикато­рами (indices) и не подлежат компетенции

семиологии. Аналогичного мне­ния придерживаются А. Гардинер [39, 101], Ш. Балли

(ср. его удачную формулировку: «L'indice est un moyen de соnnaоtre, le signe

est un moyen do faire connaоtre» [29, 166)], А. Неринг [67],

противопо­ставляющий «знаки» (Zeichen) «признакам» (Anzeichen) и др. (см. также

раздел «Понятие языкового знака», стр. 107 и сл. и указанную там литературу).

26 Ср. сделанное в другой связи

замечание М. В. Панова: «Правило 2 x 2 = 4 не включает никаких временных

показателей. Вопросы: как долго, с какого времени, скоро ли 2 x 2 = 4 — все

лишены смысла» [22, 20].

27 Интересно упомянуть в этой

связи блестящую работу П. Флоренского (на­писанную еще в 1919 г.), убедительно

доказывающую условность (т. е. принадлежность к определенному конвенциональному

коду) законов перспективы в живописи [26].

28 Конвенциональные элементы могут

ошибочно приниматься за иконические. Ч. Хоккет ссылается в этой связи на

любопытный эпизод из Марка Твена: когда Гек Финн выглянул из воздушного шара, в

котором они путешество­вали с Томом Сойером, вниз и увидел, что земля

продолжает оставаться зеленой, он стал настаивать на том, что они еще летят над

штатом Илли­нойс — на нарте из его учебника этот штат был раскрашен зеленым

цветом, а Индиана каким-то другим [47].

29 В докладе, прочитанном на

конференции, посвященной грамматическим универсалиям, Дж. Гринберг также

обращает внимание на универсальный характер языковых «иконических символов», в

том числе на «иконический» аспект порядка слов (ср. его замечание: «Порядок

следования языковых элементов соответствует последовательности в физическом

опыте или по­следовательность в знании» [43, 103]).

30 Примеры см. в указанном докладе Дж. Гринберга

31 Все примеры из этого языка

взяты из кн.: Д. А. Ольдерогге. Язык хауса. Л., 1954.

32 Ссылаясь на классификацию

Пирса, автор указанной статьи обращает вни­мание только на «символы» и «иконы»,

упуская из виду третий корреля­тивный тип знаков — «индексы».

33 Ср. ?antwnumi?ai deiktikai?

греков, которым соответствуют Zeigwцrter Бюлера [35, 118 и сл.], «indicaters»

Коллинзона [38], «слова, указывающие», в отличие от «называющих» Карцевского

(ср.: si les mots ordinaires... denomment les choses, ... les pronoms les

indiquent» [51, 61]), «indicateurs» Бенвениста [32, 253 и сл.] и др.

34 См. об этом подробнее в [3].

35 Некоторые исследователи,

считающие основной единицей семиологии имен­но предикативные знаки, используют

для названия знаков этого типа тер­мин «сема» [37; 68], оставляя термин «знак»

лишь для компонентов преди­кативных знаков (другие варианты обозначений знаков

двух названных типов см., напр. в [7]). В связи с тем, что данное употребление

термина «се­ма» отличается от принятого во многих лингвистических работах (см.

спе­циально об этом [61]), а описательные обозначения соответствующей единицы

(ср. «целые знаки» в [5] или «полные знаки» в [7], противопостав­ляемые

«частичным знакам», или «знакам-полуфабрикатам») не всегда удоб­ны в обращении,

в настоящей работе, наряду с этими и подобными описа­тельными названиями,

используется в том же значении термин «семиотема».

36 Точнее — классов сообщений, так

как конкретный сигнал передаваемого сигнала может значительно изменяться в

зависимости от конкретной ситу­ации общения — см. сноску на стр. 141.

37 Пример заимствован из [68].

38 Конкретное содержание второго

семантического множителя, очевидно, зависит от расположения номеров на этаже.

Так, если номера расположены не в один ряд, а, например, по обе стороны

коридора напротив друг дру­га, знаки, означающие которых имеют на втором месте

ноль. могут вклю­чать в свои означаемые элемент 'первое место слева', а

означающие, имею­щие на втором месте девятку, могут соответствовать означаемым,

вклю­чающим элемент 'пятое место справа' и т. п.

39 Т. е. по десять соответствий

между компонентами означающего и компо­нентами означаемого в каждой из пяти

систем соответствий: элементарные означающие /0/, /1/,... /9/ обозначают

соответствующее количество еди­ниц, означающие /0—/, /1—/,... /9—/ —

соответствующее количество десятков и т. д. до последней, пятой, системы, в

которой означающие /О— — — —/, /1— — — —/,... /9— — — —/ имеют в качестве

озна­чаемых соответствующее количество десятков тысяч.

40 Вопрос о различении знаков и

единиц языковой системы имеет и другой аспект, не связанный с асимметрией в

строении языковых планов. Необхо­димость дифференциации этих понятий вызвана

еще и тем, что в естествен­ных языках значимы не только единицы, но и

связывающие их отношения. Немалую роль в организации плана содержания играют

означаемые тех знаков, на долю которых падает передача информации об отношениях

меж­ду единицами системы, о занимаемой ими в высказывании позиции. Поня­тие

единицы языковой системы, которому противостоит понятие отношений между

единицами системы, следовательно, эже, чем по­нятие лингвистического знака.

41 «Можно представить себе, что

все латинские глаголы перешли в первое спряжение, — писал Р. Годель, — причем

это нисколько не затронуло бы структуры языка» [12, 41]. Р. Годель употребляет

термин «структура» в том значении, в котором нами используется термин

«система».

42 Этот пример заимствован нами у

С. Лэма [17, 59], которому принадлежит разработка теории так называемых

«вертикальных» уровней языка в рамках предложенной им стратификационной модели

[17]. В книге [18] помещена библиография работ С. Лэма. Обзор работ С. Лэма см.

[2].

1 В. Гуцу-Ромало подчеркнула на Х

Международном конгрессе лингвистов многообразие форм языкового динамизма в

синхронии, но не достаточно их разграничила.

2 Материалы из эвенского и

эвенкийского языков взяты из кн.; О. А. Константинова и Е. М. Лебедева.

Эвенкийский язык. М. — Л., 1953, стр. 54.

3 Некоторые исследователи

предполагают, что якутский язык в данном слу­чае сохраняет архаическое

состояние, когда суффикс местного падежа -da, -de современных тюркских

языков еще имел значение отложительного падежа, на базе которого и развился

якутский партитив. См.: Г. И. Рамстедт. Введение в алтайское языкознание. М.,

1957, стр. 42.

4 По свидетельству Барича (Н.

.Barić. Instorija arbanaљkog jezika, Sara­jevo, 1959, стр. 26),

исторически форма родительно-дательного падежа сов­ременного албанского языка

восходит к дательному падежу.

5 Примеры заимствованы из кн.: И.

С. Галкин. Историческая граммати­ка марийского языка. Морфология, ч. I.

Йошкар-Ола, 1964, стр». 95.

6 Примеры из таджикского и

узбекского языков взяты из кн.: В. С. Рас­торгуева. Опыт сравнительного

изучения таджикских говоров. М., 1964, стр. 130.

7 Пример заимствован из кн.: Э. Р. Тенишев. Саларский язык, М., 1963, стр. 29.

8 По свидетельству Г. Вагнера,

система категорий глагола в современном английском языке обнаруживает больше

сходных черт с системой глаголь­ных категорий островных кельтских языков, чем с

системой глагольных категорий немецкого языка. (H. Wagnеr. Das Verbum in den

Sprachen der britischen Inseln. Tьbingen, 1959, стр. 109).

9 Пример заимствован из кн.: Н.

Wagner. Das Verbum in den Sprachen der britanischen Inseln. Tьringen, 1959,

стр. 153—154.

10 Пример взят из кн.: Б. X.

Балкаров. Адыгские элементы в осетинском языке. Нальчик, 1965, стр. 76.

11 Пример заимствован из кн.: S.

К. Сhatterji. The origin and develop­ment of the Bengali language, p. II.

Calcutta, 1926, стр. 1050.

12 Пример заимствован из кн.: Т. И. Катенина. Язык маратхи. М., 1963, стр. 8.

13 Пример заимствован из ст.: В.

Е. Злобина. К проблеме лексической интерференции в карельском языке. — В сб.:

«Вопросы финно-угорского языкознания». М., 1966, стр. 190.

14 Пример взят изки.: Г. Н.

Макаров. Образцы карельской речи. М. — Л., 1963, стр. 67.

15 Материал взят из кн.: Э. В.

Севортян. Крымско-татарский язык. — В кн.: Языки народов СССР, т. II. М., 1966,

стр. 257.

16 Историческая справка взята из

кн.: Г. Н. Макаров. Образцы карель­ской речи. М. — Л., 1963, стр. 3.

17 В так называемых дардских языках подобные звуки являются вторичными.

18 Примеры из коми-зырянского и финского заимствованы из [128].

* буква i имеет диакритич. знак, аналогичный ?.

19 Пример взят из кн.: Н. Rоthе.

Einführung in die historische Laut- und Formenlehre des Rumänisclien.

Halle, 1957, стр. 64.

20 Материал заимствован из кн.: W.

Ноrn. Sprachkörper und Sprachhfunktion. Leipzig, 1923, стр. 82—96.

21 Примеры из древнеанглийского

языка заимствованы из кн.: В. Д. Аракин. Очерки по истории английского языка.

М., 1955, стр. 151, 239, 244.

22 По свидетельству М. А.

Соколовой (см. ее «Очерки по исторической грам­матике русского языка». Л.,

1962, стр. 118), их звуковая значимость, сооб­щающая форме выразительность,

сыграла огромную роль.

23 Ср.: Н. В. Юшманов. Сибилянтная

аномалия в числительных тигринья, «Africana», М. — Л., 1937, стр. 77 и след.

24 Примеры заимствованы из [54, 194—195].

25 Пример взят из [128, 191].

26 Пример взят из кн.: J. Вloch.

La formation de la langue marathe. Paris, 1919, стр. 207.

27 Пример заимствован из кн.: Д.

В. Бубрих, Историческая грамматика эрзянского языка. Саранск, 1953, стр. 206.

28 Пример заимствован из кн.: J.

Beronka. Lappiache Kasusstudien. «Etnografiske Museums Skrifter», Oslo, Bd 2,

H. 2, стр. 60.

29 Материал заимствован из кн.: К.

А. Аллендорф. Очерк истории французского языка. М., 1959, стр. 43.

30 Пример взят из [128, 193].

32 Не считая ш, ж, ц, возникших в результате отвердения ш', ж', ц'.

33 Примеры взяты из кн. А. А. Уфимцевой [79].

34 О развитии взглядов на механизм

и следствия языковых контактов см. [152, 13—42].

35 О билингвизме см. [116; 117; 173, 786—797].

36 Обзор проблематики психолингвистических механизмов двуязычия см. [11].

37 О структурном типе пиджинов и

креолизованных языков см. [111, 376 386; 112; 122, 373—374; 142; 155; 159,

394—414].

38 Пример заимствован из раб.: Кr.

Sandfeld. Linguistique balkanique. Problèmes et résultats. Paris,

1930.

39 О проницаемости различных

языковых уровней в ходе интерференции см. [22; 102; 161; 171].

40 Согласно подсчетам А. Граура

(Al. Graur. Încercare asupra fondului principal lexical al limbii

romîne. Bucureşti, 1954, стр. 59), только в основ­ном лексическом

фонде румынского языка имеется 21,49% славянских элементов.

41 Пример заимствован из [50, 100—106].

42 Пример заимствован из раб.: Дж.

Ш. Гиунашвили. Система фонем персидского языка. — «Труды ТГУ», т. 116. Тбилиси,

1965, стр. 35—37.

43 Пример заимствован из [106].

44 К соотношению всех трех понятий см. [95].

45 A. Mirambe1. Précis de grammaire élémentaire du grec moderne. Paris,

1939, ñòð. XXII.

46 Материал из истории

французского языка заимствован из кн.: К. А. Аллендорф. Очерк истории

французского языка. М., 1959, стр. 36—53, 103.

47 Пример заимствован из раб.: Т.

М. Шеянова. Развитие лексики эрзя-мордовского литературного языка в советскую

эпоху. Автореф. канд. дисс. М., 1968, стр. 15.

48 Е. С. Истрина. Синтаксические

явления Синодального списка в I Новгородской летописи. Л., 1923.

1 Ср. также: «Различия,

существующие между речью (явление психологи­ческое) и языком (общественное

явление)» [78, 32].

2 Об американской психолингвистике

см. [1; 37], в той же нашей работе см. о соответствующих направлениях во

Франции, Германии и Румынии; о школе Фёрса — Малиновского [31], о «языковом

существовании» [28; 55].

3 Подобная концепция «системной

локализации психических функций» была впервые разработана Л. С. Выготским.

4 Легко видеть, что мы опираемся

здесь на традиционную дескриптивную модель «единица — вариант». Эта модель

аналитическая с че­тырьмя независимыми уровнями (лексематический,

морфематический, фонематический, сонематический, или уровень звукотипов). Ничто

в принципе не меняется, если будет использована любая другая модель — при

непременном условии, что сохраняется различие между мо­делью языка и моделью

механизма, порождающего язык. Здесь для просто­ты мы не затрагиваем проблемы

текста. Строго говоря, сегмент потока речи, используемый для выделения

лингвистических единиц, и сегмент по­тока речи, используемый для выделения

единиц порождения, принадле­жат разным данностям: первый — тексту как

элементарной модели потока речи; второй — самому потоку речи, т. е. процессу

речевой деятельности (см. [41, 58]).

5 О понятии «опосредствованная

репрезентация» см. [38, 31]. По идее Осгуда, это часть реакции на

соответствующее данному речевому стимулу реальное событие, т. е. значение,

взятое в чисто прагматическом аспекте (см. об этом ниже).

6 Ср. также различие

«непосредственного» и «опосредствованного» языко­вого сознания у Г. Вейнриха

[149, 51].

7 См. [3, 93]: «Те или иные мысли

выражаются во внешней речи только потому, что предварительно они оказываются

словесно выраженными по внутрен­ней речи». Более подробно о различии внутренней

речи и внутреннего про­граммирования высказывания, а также внутреннего

проговаривания см. [36].

8 [15, 369—373]. Выготский

приписывает внутренней речи три важнейшие характеристики: преобладание смысла

над значением; агглютинация смыс­лов; синтагматическое взаимодействие смыслов.

«Переход от внутренней к внешней речи есть сложная динамическая трансформация —

превраще­ние предикативной и идиоматической речи в синтагматически

рас­члененную и понятную для других речь» [15, 375]. Л. С. Выготский и

осо­бенно А. Р. Лурия относят эти характеристики и к внутренней программе

речевого высказывания.

9 Еще ранее аналогичное деление находим у Л. Блумфилда [6, 144].

10 Ср. разграничение

«денотативного» и «коннотативного» значений в совре­менной американской науке.

11 О «синтагматических» и «парадигматических» ассоциациях см. [98].

12 На это же различие форм

мышления и форм логического знания указы­вает советский философ Э. В. Ильенков

(см. [27]).

13 См. об этих работах [39].

14 Такой бесконтрольный перенос

лингвистических моделей в психолингви­стику вызвал довольно бурный протест Дж.

Миллера [124]. Но сам он в своих работах нередко грешит подобным переносом.

15 См. охарактеризованное выше

понятие «обратимости» предложения у Д. Слобина [141].

1 Именно полемической

направленностью объясняется, по-видимому, об­разно-экспрессивная форма первого

предложения широко цитируемого высказывания: «На «духе» с самого начала лежит

проклятие — быть «отя­гощенным» материей, которая выступает здесь в виде

движущихся слоев воздуха, звуков — словом, в виде языка. Язык так же древен,

как и соз­нание: язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь

тем самым существующее и для меня самого, действительное созна­ние, и, подобно

сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоя­тельной необходимости

общения с другими людьми» [50, 29].

2 Отметим, что изменение порядка

слов при переводе предложения: Die unmittelbare Wirklichkeit des Gedankens ist

die Sprache (в переводе: «Язык есть непосредственная действительность

мысли») нарушает логическую связь. Ведь и здесь, как ясно из контекста,

исходным является «мысль», а не «язык». А именно это высказывание особенно

часто цитируется вне контекста.

3 Однако в неявной форме такое

понимание еще проявляется в отношении частных случаев этой связи, на них укажем

ниже.

4 Интересно в этой связи

обратить внимание на вполне закономерную эво­люцию взглядов по этому вопросу у

Г. П. Щедровицкого, который внача­ле защищал только гносеологический подход к

языку [98], а затем только деятельностный, но в конце концов пришел к тому, что

«два по видимости противоположных определения языка 1) как знания и 2) как

реально­сти — оказываются совместимыми и даже необходимо дополняющими друг

друга» [97, 85]. То, что предварительно казалось дизъюнкцией, оказывается при

углублен­ном познании — конъюнкцией, и в этом одна из важнейших

закономер­ностей познания.

5 Нужно отметить, что и при

исследовании языковых значений в гносеоло­гическом аспекте не исключены

элементы эксперимента. На это указывал, например, Л. В. Щерба, который всячески

защищал правомерность экспе­римента в изучении системы языка, в первую очередь

различных преобра­зований (замен, парафраз и тому подобное), которые издавна

применялись в конкретных языках для выявления омонимии и синонимии [99]. В

послед­нее время можно отметить также попытки теоретического осмысления этих

приемов в связи с обсуждением вопросов трансформационного метода (см., например

[25; 40; 85]).

6 Как отмечает Я. А. Пономарев,

в психологии проявляются тенденции к аб­солютизации одной или другой стороны:

«За разными взглядами на при­роду психического (которых придерживались

психологи-материалисты в последние годы) можно разглядеть две основные позиции:

одна из них подчеркивает отображательную функцию психических явлений и

тракту­ет их как идеальное субъективное отражение объективного мира; другая,

подчеркивая регулирующую функцию психического, сводит психическое к нервному»

[67, 117].

7 Можно сослаться здесь не

только на многочисленные высказывания в поль­зу этой точки зрения, но и на тех

авторов, которые считают, что язык имеет лишь одну функцию. Так, например, Г.

В. Колшанский утверждает, что язык имеет только функцию выражения мышления

[34], а Р. В. Пазухин доказывает, что можно говорить только о коммуникативной

функции языка [62]. (Подробнее см. в гл. «К проблеме сущности языка»).

8 Может быть следует согласиться

с С. Л. Рубинштейном, что выражение экспрессии и убеждения входят в

коммуникативную функцию и поэтому их вряд ли стоит выделять особо.

9 Такое противопоставление мысли

и речи, познания и коммуникации в этом смысле можно вывести из следующего

высказывания С. Л. Рубинштейна: «Говорить — еще не значит мыслить. (Это

банальная истина, которая слиш­ком часто подтверждается жизнью). Мыслить — это

значит познавать; говорить — это значит общаться. Мышление предполагает речь;

речь пред­полагает работу мысли: речевое общение посредством языка — это обмен

мыслями для взаимопонимания. Когда человек мыслит, он использует языковой

материал, и мысль его формируется, отливаясь в речевые форму­лировки, но

задача, которую мышление разрешает, — это задача познава­тельная». Правда,

дальнейшее замечание как будто уточняет это выска­зывание по крайней мере

смягчает его категоричность: «Познавательная работа над мыслями, облеченными в

речевую форму, отлична от работы над самой речью, над текстом, выражающим эти

мысли. Работа над тек­стом, над речью, — это отработка языковой оболочки мысли

для превра­щения последней в объекты осуществляемого средствами языка речевого

общения» [71, 110]. Здесь автор подчеркивает различный характер работы мысли в

зависимости от того, направлена ли она на непосредственно по­знавательные или

коммунитативные цели, но это требует уточнения пре­дыдущей мысли, о том, что

говорить — еще не значит мыслить. По-види­мому, нужно признать наличие

мыслительной деятельности и в «говоре­нии», в процессе общения, исключив из

этого, так сказать, патологические случаи «безмысленного» говорения, на которые

Рубинштейн намекает в скобках (см. также гл. «Психофизиологические механизмы

речи»).

10 В качестве обоснования

представляемого здесь взгляда на соотношение языка и речи, противостоящего

тенденции рассматривать язык и речь как коррелятивные понятия, отсылаем к

работе Й. М. Коржинека [37].

11 Эти вопросы составляют основную проблему стилистики.

12 Для мысли на ступени

внутренней речи характерна сокращенно предика­тивная, «сжатая» языковая форма,

которая развертывается в сообщение, в «полное» высказывание на уровне внешней

речи, для целей коммуника­ции. Исследования внутренней речи все больше

показывают, что это осо­бый вид мыслительной деятельности, который можно

рассматривать как промежуточное звено между познанием и коммуникацией. Хотя

соверше­ние перехода и не обязательно в каждом отдельном случае, но на основе

внутренней речи оно может быть при надобности осуществлено.

13 Говоря об обязательности

языка как орудия мышления, обычно исходят из самого общего понимания их

взаимосвязи. Но в различных типах мышле­ния, по-видимому, роль языка выступает

в разной степени и может сво­диться до минимума, как, например, в техническом

мышлении (о типах мышления см. гл. «К проблеме сущности языка»).

14 Мы рассмотрим этот взгляд

подробнее в следующем разделе в связи с выяс­нением взаимосвязи языка и

мышления в системе языковых значений.

15 «Изучить чужой язык не значит

привесить новые ярлычки к знакомым объ­ектам. Овладеть языком — значит

научиться по-иному анализировать то, что составляет предмет языковой

коммуникации» [52, 375].

16 К таким явлениям нужно

отнести, например, наличие различных типов склонений и спряжений во флективных

языках, которые, по-видимому, относятся целиком к структурным особенностям, в

то время как для содер­жательной стороны релевантными оказываются только

системные элемен­ты [1].

17 Известная переоценка

значимости немецкой рамки, правда, в структурном плане, вне связи с

особенностями мышления, отмечается и в работах В. Г. Адмони [2]. В. Г. Адмони

видит в рамке средство выражения «спаян­ности» предложения. Необходимость

такого особого средства для спаян­ности компонентов предложения в единое целое

В. Г. Адмони объясняет тем, что формы слова в немецком языке недостаточно

формально диффе­ренцированы, а поэтому слово значительно менее самостоятельно и

более тесно, чем, например, в русском языке, спаивается с другими словами

пу­тем рамки. Между прочим, по Балли, слово в немецком более автономно, чем во

французском, а во французском рамки нет. Тем более, казалось бы, нуждается в

«спаянности» английское предложение, однако никаким осо­бым средством для этого

английский язык не располагает.

18 В отношении Л. Вейсгербера

это совершенно правильно отмечает В. М. Павлов: «Интересно отметить, что в

резком противоречии с декла­рированным «энергетическим» пониманием языка

Вейсгербер фактически не выходит за рамки компонентов языка, составляющих его

статический остов: слов, словообразовательных и словоизменительных

морфологиче­ских средств, синтаксических схем предложения. Исследуется их

динами­ческий эффект, их Leistungen. Динамический же эффект процесса

речи-мышления Вейсгербер, по существу, и не затрагивает. Его способ «виде­ния»

языка гораздо более статичен, чем он пытается заверить читателя» [59, 158]. Ср.

в этой связи следующее высказывание Г. П. Мельникова [53, 256]: «... когда

пытаются выявить различие в сознании в зависимости от специфики языкового

дискретного кодирования, то, по-видимому, не­редко преувеличивают степень этого

различия. Объясняется это тем, что чаще всего производят сравнения конкретных

слов и категорий конкрет­ных языков, а не целостный результат восприятия

высказывания в его речевом и ситуативном контексте».

19 Субъективное отношение к

познаваемому объекту в аспекте практики яв­ляется специфическим компонентом

человеческого познания (мышления) в отличие от чисто информационного «мышления»

кибернетических ма­шин. Этот вопрос широко обсуждается в связи с проблемой

соотношения сознания (познания, мышления, отражения) и информации и других

прин­ципиальных теоретических вопросов кибернетики [7; 11; 32; 60; 81; 109].

20 Ср., например, следующее

высказывание Т. И. Ойзермана: «Субъектив­ность ощущений и других форм

чувственного познания объективной дей­ствительности выражается далее в том, что

они представляют собой не пас­сивное, мертвое отражение объектов, а, напротив,

активное, направленное познавательное отношение к миру. Это ярко проявляется,

например, в из­бирательном характере чувственных восприятий. Ведь если бы

человек сознавал все то, что воздействует на его органы чувств, он,

по-видимому, не мог бы отличить один предмет от другого, не мог бы вести

наблюдения, изучать объекты в определенной последовательности, иначе говоря,

было бы невозможно сознательное применение человеческих органов чувств как

ору­дия познания. Избирательный характер чувственных восприятий

свиде­тельствует о том, что в процессе чувственного познания имеет место

свое­образное отвлечение от одних предметов (или их свойств) и выделение,

вычленение других предметов внешнего мира как объектов познания. И это

происходит, конечно, потому, что чувственные восприятия органи­чески включены в

практическую деятельность людей» [58, 24].

21 Вопрос о правомерности и

критериях разграничения лексических и грам­матических значений является

спорным. Наряду с тенденцией суммарно рассматривать семантику языка, не

вычленяя внутри нее разнородных значений, существует тенденция разграничивать

грамматические и лекси­ческие значения. Обзор взглядов по этому вопросу см.

[84, 86].

22 Во многих современных работах

эта точка зрения отражается в тенденции сведйния синтаксиса естественных языков

к синтактике символической логики и противопоставления его семантике, которая в

этом случае огра­ничивается лексикой языка. В последнее время такой подход все

чаще рассматривается как необоснованный и вызывает возражения у многих

исследователей, см., например, [84; 103], а также ряд работ в сб. «Zeichen und

System der Sprache», посвященных проблемам семантики в грамматике в плане

разработки общей темы Международного симпозиума в Магдебурге (1964 г.).

23 А. И. Смирницким хорошо

показана взаимосвязь этих двух сторон грам­матических явлений: «Связанность

речи и ее осмысленность достигается тем, что в речи выражаются мысли не только

о предметах, явлениях и их свойствах в отдельности, но и мысли об отношениях, в

которых высту­пают соответствующие предметы, явления и их свойства в тех или

других случаях» [77, 44].

24 Грамматическая категория

может рассматриваться и в других аспектах (см., например, [80], где

предпринимается попытка разграничения фор­мального и психологического аспектов

грамматической категории) иногда как признак грамматической категории

рассматривается единство грамма­тического значения и грамматической формы [17].

25 Эти признаки в той или иной

форме отмечают в работах, посвященных проб­леме грамматического значения и

грамматической категории. Правда, в них речь идет главным образом о

морфологических категориях [17; 19; 29; 38; 79; 94; 104]. Что касается вопроса

о бинарности оппозиции, то присоединяемся к авторам, которые считают, что

грамматическая оппози­ция может включать больше двух членов (что подтверждается

фактами языков) [69; 94; 103].

Признак обязательности выражения означает, что данное грамматиче­ское

значение выражается в данном языке в виде грамматической категории, в другом

языке это же отношение может относиться к необяза­тельно выражаемым. Эта

особенность грамматической категории так сфор­мулирована А. Исаченко и Р.

Ружичкой: «Существенно отличает языки друг от друга не то, что в них может

быть выражено, а то, что в них должно быть выражено, что не может остаться

невыраженным» [106, 283].

26 Наличие категории числа в

языке и частое употребление формы множе­ственного числа без конкретизации

количества, по-видимому, может слу­жить доказательством того, что для целей

коммуникации важно (а в боль­шинство случаев и достаточно) указание на то, идет

ли речь об одном пред­мете или больше чем об одном. Оставляем в стороне вопрос

о различном стилистическом использовании форм числа, при котором эти формы

могут включать коммуникативную и экспрессивную оценку, накладывающуюся на их

основные значения.

27 Сюда можно отнести, вслед за

В. Г. Адмони, такие соотносительные значе­ния, как утверждение и отрицание, но

только если иметь в виду так назы­ваемое общее, или модальное, отрицание, ибо

лишь оно является антонимом утверждения, но вопрос этот требует особого

изучения.

28 Нам представляется, что

специфика категорий лица, времени и наклонения заключается именно в

обусловленности коммуникативным актом, а не от­ношением говорящего, как считает

А. М. Пешковский, предлагая рас­сматривать эти категории как

субъективно-объективные и подчеркивая при этом их надиндивидуальный характер

[66]. Выражаемые этими кате­гориями отношения существуют объективно: действие,

о котором идет речь в сообщении, действительно производится говорящим,

слушающим или не­ким третьим лицом, оно действительно реально или только

возможно и т. д.

29 Выражение «момент речи»

страдает неопределенностью. Уточнение «момент сообщения о данном действии»

подчеркивает коммуникативную обуслов­ленность грамматического времени. Ведь

время того или иного действия (а тем самым факта) может выражаться в языке

только постольку, поскольку о нем действительно в какой-то определенный момент

объективного вре­мени делается сообщение [77, 328—332].

30 Что касается говорящего, то

он, естественно, должен знать то, о чем хочет сообщить.

31 Интересно отметить, что

значения (1) и (2) не могут выражаться интонемами, а только отдельными

элементами интонации.

32 Нужно отметить, что В. А.

Богородицкий, например, специально подчер­кивал наличие широкого и узкого

понимания логики, но, признавая право­мерность обоих, все же недостаточно

уточнял различия между ними: «Но решительно разграничивая область грамматики и

логики, я должен еще раз подчеркнуть, что грамматика никоим образом не может

игнорировать логические моменты в речи, разумея под ними элементы естественной

диалектики» [10, 205].

33 Это признается и логиками:

например, П. В. Копнин пишет: «Спорить о том, является ли вопрос формой

суждения или самостоятельной формой мысли, может быть, бесполезно, ибо все

зависит от того, что мы будем по­нимать под суждением» [36, 305].

34 Ср. также: «Если говорят:

субъект есть то, о чем нечто высказывается, а предикат есть то, что

высказывается о нем, то это очень тривиально и мы почти ничего не узнаем о

различии между ними. Субъект есть по самому смыслу своему прежде всего

единичное, а предикат всеобщее» [14, 276].

1 Так, Г. Глезерман в своей

работе «Общественное бытие и общественное со­знание» определяет последнее

следующим образом: «Общественное бытие — это материальная жизнь общества. А

общественное сознание можно на­звать его духовной жизнью. К общественному

сознанию принадлежат, на­пример, политические и философские взгляды людей, их

художественное творчество, религиозные выражения, различные учения о морали, т.

е. предствления о том, что является справедливым и несправедливым,

нрав­ственным и безнравственным и т. д.» [4, 14]. Нетрудно заметить, что

сущ­ность общественного сознания сводится к его формам надстроечного по­рядка.

Общественное сознание по существу отождествляется с идеологией. Отсюда недалеко

до вывода о классовом характере сознания и классовости языка. Особенно

показательным в этом отношении является определение мировоззрения, фигурирующее

в Большой Советской Энциклопедии (т. 27, 1954, стр. 574): «Мировоззрение —

система взглядов, представлений о ми­ре и его закономерностях, об окружающих

человека явлениях природы и общества. Источником происхождения того или иного

мировоззрения являются условия материальной жизни общества, общественное бытие.

В обществе, разделенном на враждебные антагонистические классы, нет и не

может оыть единого мировоззрения». В этом определении вообще трудно уловить

какое-либо различие между мировоззрением, общественным сознанием и

идеологией. Если источником мировоззрения являются усло­вия материальной

жизни общества, то, стало быть, это—общественное со­знание. Если в обществе,

разделенном на классы, нет и не может быть еди­ного мировоззрения, то

оощественное сознание, т. е. отражение человеком окружающего мира, является

классовым по своей сущности.

2 Например, положение о том, что

жизнь есть форма существования белко­вых тел, касается той области явлений,

которые составляют компетенцию биологии. Но оно имеет вместе с тем

мировоззренческое значение, ибо представляет материалистическое, направленное

против идеализма пони­мание жизни [31, 19]. Этот же тезис применим и к

идеологии, в которой не все относится к надстройке. «Каждая форма общественного

сознания со­держит в себе определенный минимум фактов и сведений о тех сторонах

действительности, которые образуют ее предмет» [9, 53].

3 В отличие от идеологии и науки

последнее не поднимается до теоретического осмысления опыта и закрепляется в

традициях, нравах, обычаях. Оно включает в себя: 1) непосредственное осмысление

накопленного в течение веков опыта трудовой деятельности, 2) складывающиеся в

повседневной жизни и труде моральные нормы, представления о своем положении,

по­требностях, 3) народное художественное творчество, в котором в эстетиче­ской

форме отражаются жизненный опыт масс и их стремления [10, 22— 23].

4 Так, общедоступность

математических аксиом Ф. Энгельс объяснял имен­но «опытом рода». И. Б. Новик

замечает, что синтезированный опыт всего человечества находит свое выражение в

положительных знаниях и явле­ниях окружающего мира, проверенных на практике.

Эта способность син­тезированного осознания опыта прошлых поколений через

знание облег­чает и ускоряет поступательное развитие человеческого сознания в

целом. Каждое новое поколение, осознав прошлый опыт, не ограничивается

осво­ением, повторением уже решенных проблем, а обогащает человеческое

со­знание решением новых вопросов, вносит свой собственный вклад в

сокро­вищницу человеческих знаний. В основе этого процесса лежит, в конеч­ном

счете, неуклонное усовершенствование самого трудового процесса, процесса

производства [20, 99].

5 Результаты мышления, как

замечает А. Г. Спиркин, воплощаются не толь­ко в логических формах, категориях,

в науке о языке, но и в делах людей, в созданных человеческой практикой

материальных вещах и процессах, что, в свою очередь, выступает необходимой

предпосылкой дальнейшего развития общества [28, 122].

Общественное сознание не сводится к пассивной систематизации знаний,

полученных в результате общественной практики. Оно становится актив­ной

силой, выступает как регулятор жизни общества. Трудовая дея­тельность

практически не была бы возможна, если бы создающееся в про­цессе этой

деятельности сознание не обладало свойством целенаправлен­ности, т. е.

целенаправленности отражения объективных свойств и отношений предметов

внешнего мира, в предварительном мыслительном построении действий и

предвидении их результатов, в правильном регу­лировании и самоконтролировании

взаимоотношений человека с общест­венной жизнью и природой [28, 118].

6 Индивидуальная практика

определяет особенности мышления личности, индивидуальное мышление. Отражение

окружающего мира у отдельного ин­дивида, несмотря на общность категорий

мышления у всех людей, проходит через его внутренний, индивидуальный мир,

личное сознание, формирующе­еся на основе личной жизненной практики данного

индивида [10, 24]. Инди­видуальное сознание — это духовный мир личности. Оно

формируется под воздействием условий жизни как общих людям, принадлежащих одной

эпохе, классу, нации, так и индивидуальных. «Именно поэтому, — писали К. Маркс

и Ф. Энгельс, — что мышление есть мышление данного опре­деленного индивида, оно

остается его мышлением, определяемым его ин­дивидуальностью и теми

отношениями, в рамках которых он живет» [16, 253].

Однако индивидуальное мышление не является самодовлеющим. Обще­ственное

мышление необходимо пронизывает его, поскольку в обществе, в котором данный

индивид находится, уже сформировались общественное сознание и общий язык,

объединяющий всех членов общества. Индивиду­альное мышление неизбежно

выступает как составная часть мышления общественного.

7 Впервые эту идею высказал еще в XVIII веке И. Гердер.

8 Эти особенности целиком

вытекают из общих закономерностей общечелове­ческого сознания. Общие черты,

общие закономерности человеческого со­знания, отражающие всеобщие черты

производства и связанные с разви­тием второй сигнальной системы, имеют

общечеловеческий характер, не представляют явления надстроечного или классового

характера и изме­няются вместе с развитием человеческого мозга, значительно

медленнее общественных формаций, так же как и общечеловеческие атрибу­ты —

мышление и язык, без которых человеческое сознание невозмож­но [20, 97].

9 Материал по русским диалектам

взят из кн.: П. С. Кузнецов. Рус­ская диалектология. М., 1951.

10 Пример заимствован из кн.: О.

В. Плетнер, Е. Д. Поливанов. Грамматика японского разговорного языка. М., 1930.

11 Пример заимствован из кн.: Ю.

Н. Мазур. Краткий очерк грамматики современного корейского языка. В кн.:

Русско-корейский словарь. Под ред. Пак Чон Сика. М., 1954.

12 Пример заимствован из кн.: А.

П. Баранников. Хиндустани (урду и хинди). Л., 1934.

13 Пример заимствован из кн.: О.

Jespersen. Mankind, Nation and Indi­vidual. London, 1946, стр. 40.

14 Пример заимствован из статьи:

В. П. Даниленко. Имена существи­тельные (нарицательные) как производящие основы

современного словообразования. — В сб.: «Развитие грамматики и лексики

современного русского языка». М., 1964.

15 Пример заимствован из работы:

Н. Г. Рядченко. Действие внутрен­них и внешних факторов языкового развития в

истории русских денежных наименований. (Автореф. канд. дисс.). Одесса, 1966.

16 Большинство примеров

заимствовано из кн.: Л. Я. Боровой. Путь сло­ва. Изд. 2. М., 1963; часть

примеров взята из кн.: Д. Якубович. Новые слова. М. — Л., 1966.

17 Сведения взяты из кн.: Й. Балашша. Венгерский язык. М., 1951, стр. 27.

1 По материалам, представленным Р. М. Баталовой.

2 Пример заимствован из статьи:

Т. И. Жилина. О говоре села Слудка. Историко-филологический сборник, вып. 3.

Сыктывкар, 1956, стр. 79—86.

3 Примеры взяты из книг: И. М.

Дуров. Опыт терминологического сло­варя рыболовного промысла Поморья. Соловки,

1929; В. И. Макаров. Рыболовецкая лексика говоров Нижнего Дона. Автореф. канд.

дисс. Ростов-на-Дону, 1967.

4 Примеры лексики ямского

промысла взяты из кн.: О. И. Блинов. О лек­сике ямского промысла в говорах

Томской области, «Труды Томского гос. ун-та им. В. В. Куйбышева», т. 138, 1960,

стр. 37—39.

5 См. об этом: Л. И. Скворцов.

Взаимодействие литературного языка и диалектов. (Рукопись канд. дисс.), стр.

322.

6 Большое количество примеров

подобного рода содержится в канд. дисс. Л. И. Скворцова «Взаимодействие

литературного языка и социальных диалектов», стр. 268—271.

7 Примеры оленеводческой лексики

взяты из книг: П. Я. Черных. Сибир­ские говоры. Иркутск, 1953, стр. 49—50; Л.

А. Ивашко. Лексика печорских говоров. (Автореф. канд. дисс.). Л., 1958, стр.

12.

8 Примеры взяты из работы: С. Т.

Ахумян. Лексика «Очерков бурсы» Н. Г. Помяловского. (Автореф. канд. дисс.).

Ереван, 1957, стр. 18.

1 Ср. описание современного

положения чешского литературного языка в его соотношении с обиходно-разговорным

языком [30; 37; 38].

2 Т. В. Алисова приводит в этой

связи очень показательные факты: хрестома­тия по итальянской литературе,

изданная в 1952 г. для школы, включала произведения поэтов конца XIX— начала XX

в. более чем на 18 диалек­тах [2, 203]. По-видимому, однако, скорее следует в

применении к языку этой литературы употреблять не термин диалект, a italiano

regionale, под­разумевая под данным термином областные варианты литературного

язы­ка (ср. в этой связи [49]).

3 Ср. [5]. М. И.

Стеблин-Каменский также отождествляет литературный язык и стандарт: «Я буду

называть «литературным языком» такой язык, который используется как стандарт»

[32, 47].

4 При Рудольфе Габсбургском все

документы королевского суда публико­вались на немецком языке. В хрониках

имеется упоминание, что якобы тот же император приказал издавать эдикты и

привилегии на немецком языке.

5 Еще в середине XVII в. (1661

г.) Расин писал Лафонтену из Нима (город на юго-востоке Франции), что уже в

Лионе он не понимал местного говора, а в Ниме ему столь же был необходим

переводчик, как москвичу, который оказался бы в Париже. Известны и более

поздние факты: в начале XVIII в. Людовик XIV посетил одно пикардийское село,

где его приветствовали на местном диалекте, однако король не понял содержания

приветствия [42] .

6 Хотя противопоставление

письменный ~ устный не тождественно проти­вопоставлению книжный ~ разговорный,

поскольку книжный стиль мо­жет иметь и устную форму, все же именно в

письменности складываются варианты книжного стиля и именно с письменными

жанрами он связан по преимуществу.

7 А. А. Касаткин определяет его

как некую среднюю форму между диалек­том и литературным языком, отмечая, что

«итальянизированный жаргон» сохраняет региональные особенности [22, 130].

Мильорини определяет его как dialetto regionale [49].

8 Следует оговорить, что процесс

этот достаточно сложен и отнюдь не прямо­линеен. Пуристические движения,

характерные для эпохи формирования национальных языков, чаще всего опираются на

практику языка ограни­ченных социальных групп (подробнее см. ниже).

9 Анализ современного положения

в мейссенской диалектной области, про­деланный Р. Гроссе [44], показал языковую

стратификацию, подобную язы­ковым отношениям в одном из маленьких населенных

пунктов Северной Норвегии (Хемнесбергет) [26].

10 Т. Фрингс называл его

колониальным языком [35]. Распространенный в немецкой диалектографии термин

Verkehrsprache («язык общения») равнозначен термину койнэ в том его

употреблении, которое представлено в данной работе [50, 18].

11 Вопрос о региональной природе

чешского обиходно-разговорного языка остается дискуссионным. Б. Гавранек еще в

1934 г. рассматривал его как интердиалект, который носителями диалекта

употребляется в качестве наддиалектной нормы. Я. Белич подчеркивал его

региональный характер и рассматривал его как явление аналогичное моравским

интердиалектам [30, 11—12]. Наконец, Ф. Травничек считал его диалектным

образова­нием [53, 44].

12 К этой точке зрения

склоняется в одной из своих последних работ В. В. Ви­ноградов. Возражая тем,

кто рассматривает национальный язык как язык нации в целом, он указывает, что

тем самым автоматически включаются и литературно-письменный язык и «все

диалектно-речевые пережитки предшествующих эпох, и они получают теперь новый

сан и новую квали­фикацию — национальных» [9, 76].

13 Акад. В. В. Виноградов сам

отнюдь не отождествляет «литературный язык» и «национальный язык», поэтому его

возражения против рассмотрения не­литературных образований как форм

существования национального язы­ка сводятся в конце концов к подчеркиванию их

неравноправности по об­щественной природе и историческому назначению, а также

сложности, динамичности и целенаправленности всей системы, что, в частности,

до­статочно четко отмечалось ранее теми же авторами, со взглядами которых В. В.

Виноградов полемизировал [9, 77].

14 Существует точка зрения,

высказанная С. Б. Бернштейном, что термин «национальный язык»

нелингвистический, что в нашей науке проблемы формирования и развития

национальных языков не существует [7]. Точка зрения эта не получила поддержки.

Против нее возражал В. В. Виногра­дов [9, 77—80]. P. А. Будагов справедливо

замечает; «Национальный ли­тературный язык — высшая форма литературного языка,

складывающая­ся в определенную эпоху» [6, 22].

15 В. В. Виноградов даже

считает, что в отношении языковой ситуации древ­ней Руси следует говорить о

двух типах языка, а не о двух языках.

16 В школе изучение письменного

литературного древнего языка, особенно в средней школе, еще в начале XX в.

занимало значительное место.

17 Еще Вандриес обращал внимание на то, что французы пишут не так, как го­ворят.

18 Очевидно, что есть

принципиальное различие между соотношением диалект­ных систем и соотношением

того или иного национального литературного языка в разных странах: кодификация

не входит в характеристики диалек­та, тогда как она является одним из ведущих

признаков национального литературного языка.

19 В задачу этой схемы при

подаче иллюстративного материала не входил максимальный охват языков.

1 Весьма детальный обзор

проблематики, разрабатываемой в связи с данны­ми направлениями в русской и —

отчасти — чешской лингвистике, дан Б. С. Шварцкопфом (см. [1]; ср. также обзор

чешских работ у А. Едлички [30]).

2 Заметим вместе с тем, что для

Ф. де Соссюра сам язык — как совокупность константных элементов речевой

деятельности — является своего рода «нормой» для всех прочих проявлений этой

деятельности [66, 34].

3 Под языковым идиомом нами

вслед за Д. Брозовичем [7] понимается любая языковая система, рассматриваемая

вне зависимости от ее обще­ственных функций. В том же значении употребляется и

терминологическое сочетание «форма .существования языка», используемое М. М.

Гухман (ср. выше, стр. 502), а также некоторыми другими отечественными

лингвистами.

4 В приложении к звуковой

стороне языка понятие нормы представлено у Н. С. Трубецкого [73], для которого

норма определяет характер реали­зации фонем. Понятие нормы использовалось и

представителями так назы­ваемого «фонометрического» направления. В частности,

Э. Цвирнер, исходя из понимания языка как «системы норм», считает необходимым

изучать «средние значимости, т.е. нормы реализации, которые можно отнести к

со­циальным установлениям...» [100, 15].

5 Необходимость изучения языка в

двух различных планах, а именно в пла­не его структуры («объективной структуры

языкового знака») и в плане его употребления (т. е. «установившейся в данном

коллективе совокупности привычек и норм») настоятельно подчеркивал в статье,

опубликованной в 1941 г., Г. О. Винокур [16, 221], на что совершенно

справедливо обратил внимание Ю. С. Степанов [70].

6 О генетической связи взглядов

Э. Косериу и Л. Ельмслева см. у А. А. Леонтьева и Ю. С. Степанова [46, 31,

прим. 46; 69, 71]; о направленности три­ады Э. Косериу (система — норма — речь)

против дихотомической схемы Ф. Соссюра см. у Г. В. Степанова [67, 228—229], Ю.

С. Степанова [69, 71].

7 Данный аспект в характеристике

нормы неоднократно подчеркивался при изложении взглядов Косериу (ср. [38; 45;

46]).

8 Следует в этой связи обратить

внимание на то, что Б. Гавранек, еще в 1932 году определяя норму как «комплекс

грамматических и лексических, регулярно употребляемых средств», относит к этому

комплексу как струк­турные, так и неструктурные средства [21, 339], т. е., в

сущности, поло­жительно отвечает на вопрос, занимавший позднее Э. Косериу.

9 Отметим, однако, что во

взглядах Э. Косериу могут быть обнаружены и не­которые другие противоречия,

ср., например, критический анализ отдель­ных сторон его концепции в работах

отечественных [3; 22; 38; 70], а также некоторых зарубежных лингвистов. В той

же связи можно указать и на. некоторые терминологические неясности, касающиеся

хотя бы употребле­ния у Косериу термина «система». В его основной схеме и

«норма» и «сис­тема» трактуются им то как разного плана системы [39, 218], то

как различные структуры [39, 172, прим. 57].

10 В соответствии с этим язык

определяется то как «система (совокупность) норм» (Н. С. Трубецкой, Э. Цвирнер

и др.), то как «нормативная идеоло­гия» или «нормативная система» (Э. Альман,

О. фон Эссен).

11 «Индивидуальная речь» также

заменена нами в схеме Э. Косериу на более общее понятие «узуса», включающее

индивидуальную речь. Терминологи­чески подобная замена не является чем-то

совершенно новым, ср. раз­личение Е. Куриловичем «системы» — «нормы» — «узуса»

в его извест­ной статье об аллофонах и алломорфах [43, 37].

12 Ср. в этой связи

разграничение «фундаментальной» структуры языка и син­хронных вариаций формы у

А. Мартине, по существу близкое разграниче­нию структуры и нормы [52, 460].

13 Данный парадокс возникает из

двух планов рассмотрения соотношения нормы и системы у Э. Косериу (плана

«реализации» и плана «ступеней аб­стракции»), как это тонко подметил Б. С.

Шварцкопф [1].

14 Подобная «асимметрия» в

соотношении структурных возможностей языка и их реализации была

продемонстрирована, например, в работе Н. Д. Ару­тюновой на материале

испанского словообразования [3].

15 Заметим, что расхождения

между различными территориальными и на­циональными вариантами литературного

языка часто не затрагивают структурных особенностей языка, а носят

преимущественно «норматив­ный» характер, ср. соответствующую характеристику

различий между вариантами испанского языка в странах Латинской Америки и в

Европе у Г. В. Степанова [68].

16 Совпадение системы с нормой

(в том смысле, что одной «системе» вполне может соответствовать и одна «норма»)

рассматривается Г. В. Степано­вым как частный случай соотношения

«функциональной» и «нормальной» сторон языка [67, 229].

17 Интересная попытка

представить в виде рядов «оппозиций» различные дифференциации в лексике

современного немецкого языка принадлежит О. И. Москальской [57].

18 Иная трактовка представлена в

«Основах общего языкознания» Ю. С. Степанова. Выделяя в качестве единиц

структурного плана фонему, морфему и конструкцию, Ю. С. Степанов называет

нормативными едини­цами слово и типы предложений [70, 99]. Таким образом,

лексика це­ликом отнесена здесь к нормативному плану языка (ср. оценку этой

точ­ки зрения в рецензии А. А. Леонтьева и Л. А. Новикова [47]).

19 Делая данное утверждение, мы

отвлекаемся от индивидуальных различий в начертании отдельных графем, иногда

отражаемых и полиграфически.

20 Рассмотрение нормы как

социального явления составляет характерный признак отечественной традиции (см.

[33; 61; 63] и др.).

21 Отметим, что вопрос об

обязательности языковых норм относится не толь­ко к лингвистике, но и к

социальной психологии, а именно к тому ее раз­делу, который изучает роль

авторитетов и норм, а также границы их ис­пользования в обществе, что было

совершенно справедливо отмечено Б. С. Шварцкопфом в его статье [1].

22 Ср. мнение Е. Д. Поливанова,

отмечающего отсутствие объективного кри­терия «правильности» того или иного

диалекта или языка [62].

23 Отметим также, что критерий

«функциональной целесообразности» [41; 79] существен, по-видимому, прежде всего

для языковых идиомов с развитой и сильно дифференцированной

функционально-стилистической структурой, к которым относятся литературные

языки.

24 Следует отметить, что

эстетические оценки языковых фактов весьма измен­чивы: базируясь в определенной

степени на моде и языковом вкусе, они сменяются частью даже в пределах жизни

одного поколения, ср. изменения в оценке многих фактов русского языка за

последние пятьдесят лет.

25 Последний признак

литературной нормы подчеркивается во многих ее оп­ределениях, см., например, у

О. С. Ахмановой: «Норма, определяющая об­разцовое применение (употребление)

языковых средств» [5, 271], ср. тот же признак в определении литературной

нормы, приведенный у Ю. А. Бельчикова [6, 6].

26 Подчеркнем в связи с этим,

что специфическим признаком литературных норм, отличающим их от норм диалекта,

является не столько обязатель­ность, сколько обработанность и осознанность

[44]. Диалектная норма является, по существу, не менее обязательной для ее

носителя, но она сла­бее осознается и менее обработана. В то же самое время по

отношению к литературному языку донационального периода, а также по сравнению с

ранними этапами развития самого национального литературного языка его нормы

безусловно являются не только более устойчивыми, но и более обязательными.

27 Заметим, что тождественные

значения могут быть связаны в языке и с еди­ницами, совершенно различающимися

материально, ср., например, такие полные синонимы, как русск. самолет ?

азроплан; нем. Erdkunde ? Geographie. Явления подобного типа также

принадлежат, с нашей точки зре­ния, к вариантным средствам в широком смысле

слова. Таким образом, решающим моментом для определения вариантов является их

тождественность в плане содержания при наличии больших или меньших расхожде­ний

в плане формы (см. также [70]).

28 Ср., например, понятие

«системы» норм у В. В. Виноградова [14], В. Г. Костомарова и А. А. Леонтьева

[41]; сложность и расчлененность ли­тературных норм в зависимости от сфер и

форм общения подчеркивает в своем определении нормы и Ф. П. Филин [75] (см.

также [6; 79]).

29 Согласно точке зрения О. И.

Москальской [57], к возможным типам до­полнительной информации относится

информация о территориальной или функциональной принадлежности данного явления,

а также о его экспрес­сивно-стилистической нагрузке. Варианты, несущие

дополнительную ин­формацию, рассматриваются или как «неполные» в

противоположность «полным» вариантам [64; 65], или как «дифференциации» в

противополож­ность «вариантам» [58]. Последнее разграничение терминологически

более определенно и поэтому в некоторых случаях удобнее.

30 Заметим, однако, что для

русского языка ряд исследователей выделяет также обиходно-разговорный тип

языка, для которого характерны в пер­вую очередь не местные, а просторечные

особенности (см., например, [20]).

31 Ср. в этой связи мнение Г.

Баха, вообще отрицающего существование в не­мецком языке стандартизованной

устной формы [84, 200].

32 Ср. аналогичные разграничения

в чешск. типа truchlář ? stolař, на кото­рые ссылается А.

Едличка [30, 555], или в польск. варш. obsadka ? крак. rączka ? позн.

trzonek 'ручка для пера' и в русск. парадное ? ленингр. парадная,

что ? моcк. што и др.

33 Прямую параллель этому можно

усмотреть в особенностях языковой системы в целом, являющейся одновременно

системой «замкнутой», «закрытой» и системой открытой для новых преобразований

[42].

34 Несовпадение литературной

нормы и узуса подчеркивается Б. Гавранком [21, 340 и 344]. Иная точка зрения

выражена в работах отдельных советских языковедов [49, 31], согласно которой

традиционная лите­ратурная норма приравнивается узусу.

35 Хотя при кодификации норм

довольно часто речь идет именно о выборе и употреблении вариантов, кодификацию

нельзя сводить к рекомендации по употреблению вариантов (см. также [35; 36]).

36 Наличие сложившейся и

осознанной нормы порождает более отчетливое восприятие неправильностей и ошибок

[77, 312].

37 Ср. словарные пометы типа

«употребительное», «мало употребительное» II др., а также такие как «книжное»,

«разговорное», «специальное», «мате­матическое», «торговое» и т. д.

38 Использование в современном

немецком языке формы zwo связано со стремлением избежать акустического

совпадения числительных zwei и drei и является вторичным.

39 Широта лексического инвентаря

и его постоянное пополнение новыми элементами, действительно, позволяют

утверждать, что лексическая норма не регулируется в том смысле, в каком

регулируется орфографическая, орфоэпическая и грамматическая норма [93, 10—11].

Лишь разработка терминологии допускает целенаправленное вмешательство общества

в сфе­ру лексики, в остальном кодификационные процессы носят здесь

преиму­щественно пассивный, констатирующий характер.

40 Заметим, что одним из

проявлений общей тенденции к устойчивости лите­ратурных норм является, по

существу, и тенденция к их территориально­му единству, она особенно отчетливо

выступает при их сопоставлении с «нормами» обиходно-разговорного языка и

диалекта [30, 556].

41 Характеризуя отношение

формирующейся литературной нормы к исход­ному узусу, следует отметить и

известные различия, наблюдающиеся при нормализации разных сторон языковой

системы. Так, нормализация лек­сики совершается, видимо, на более широкой

территориальной основе, чем нормализация произношения. Для немецкого языка на

этот факт об­ратил внимание Г. Изинг [93, 10], для итальянского — Т. Б. Алисова

[2, 202].

42 Диапазон варьирования

измеряется числом единиц, находящихся в отно­шениях варьирования, а также общим

количеством позиций, лексем, слово­форм и т. п., охваченных варьированием

определенного типа. Заметим, что Э. Макаев намечает различия «диапазона

варьирования» для отдельных территориальных разновидностей современного

немецкого литературного языка [51], на историческом материале ср. наши

наблюдения [64].

43 Указывая на константность

графического облика слова как на важный приз­нак формирующегося литературного

языка, П. Дидерихсен подчеркнул существенное значение данного признака для

семантического отождествле­ния слова (fьr semantische Identifikation) [86,

158].

44 Заметим, что столкновение

двух противоположных тенденций в развитии литературного языка, а именно:

тенденции к территориальному единству и тенденции к функциональной

дифференциации также приводит к пере­группировке вариантов. При этом

наблюдается частичное «переключение» территориальных вариантов в

функционально-стилистические или соци­альные (ср. на немецком материале [93] и

на английском [81]).

45 Во всяком стандартном языке с

достаточно большой территорией распро­странения могут, по-видимому, выделяться

— на основе противопостав­ления вариантов — отдельные локальные зоны. Так,

например, для чеш­ского языка выделяются пражско-моравская зона, для польского

— варшавско-краковская, для украинского — киевско-львовская и т. д. [7].

Для немецкого языка, где картина территориального членения норм

лите­ратурного языка чрезвычайно сложна, оказываются противопоставлен­ными по

ряду признаков юг и север, запад и восток. Данное историческое членение

немецкой языковой области пересекается с государственным обо­соблением

Австрии, Швейцарии, а в настоящее время также ГДР и ФРГ.

46 Необходимость

соответствующего расширения кодификационной базы под­черкивалась Л. В. Щербой в

связи с проблемами нормализации русского литературного языка [76].

47 Следует упомянуть, однако, и

о тех словах, которые оказались относи­тельно более удачными и закрепились в

норме литературного языке, ср. нем. der Briefwechsel 'переписка' или die

Mundart 'диалект, говор'.

48 Ср. деятельность Добровского

в Чехии, который сознательно кодифици­ровал языковую норму старшей классической

поры, а не современный ему народный язык [21].

49 Принципиальное разграничение

понятий «культуры языка» и «культуры речи» предложено В. В. Виноградовым [15].

50 Определение задач культуры

языка видным немецким лингвистом Л. Вайс­гербером представляется нам в этой

связи слишком суженным: основной аспект языковой культуры состоит, по его

мнению, в отклонении непра­вильных форм употребления [99]. Тем самым Л.

Вайсгербер недооцени­вает весьма важную позитивную сторону сознательной

нормализации языка.

51 Любопытный способ закрепления

и передачи норм путем канонизации оп­ределенного текста отмечен, например, Н.

И. Толстым для литературного языка донационального периода [72]. Соответственно

Н. И. Толстой раз­личает два принципиально различных способа нормализации, а

именно: текстологический (исправление текстов) и книжный (грамматический).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36