Книга: Общее языкознание - учебник

83. С. К. Шаумян. Структурная лингвистика как имманентная теория языка.

М., 1958.

84. И. И. Шмальгаузен. Организм как целое в индивидуальном и историческом

освещении. М, — Л., 1942.

85. Г. П. Щедровицкий. Методологические замечания к проблеме

происхождения языка. «Филол. науки», 1963, №2.

86. Л. В. Щерба. О понятии смешения языка. — В кн.: Л. В. Щерба.

Избранные работы по языкознанию и фонетике. Л., 1958.

87. Л. В. Щерба. Опыт теории лексикографии. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», 1940, №3.

88. Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. М., 1957.

89. Ф. Энгельс. Письмо Й. Блоху (21—22 сент. 1890 г.). — К. Маркс, Ф.

Энгельс. Сочинения, т. 37, стр. 395.<310>

90. У. Эшби. Конструкция мозга. М., 1962.

91. Л. П. Якубинский. Несколько замечаний о словарном заимство­вании. — В

сб.: «Язык и литература», т. 1. Л., 1926.

92. Р. Якобсон. Типологические исследования и их вклад в сравни­тельно-

историческое языкознание. — В сб.: «Новое в лингвистике», вып. 3. М., 1963.

93. Р. Якобсон, М. Халле. Фонология и ее отношение к фонетике. — В сб.:

«Новое в лингвистике», вып. 2. М., 1962.

94. В. Н. Ярцева. Диахроническое изучение системы языка. — В сб.: «О

соотношении синхронного анализа и исторического изучения язы­ков». М., 1960.

95. M. Bartoli. Sustrato, superstrato, adstrato. — B сб.: «Rapports au 5

Congrés International des linguistes». Bruges, 1939.

96. С. Âazell. On the historical sources of some structural units.

В сб.: «Estructuralismo e historia», t. 1. Madrid, 1957.

97. Н. Âåckår. Der Sprachbund. Berlin — Leipzig, 1948.

98. W. Âright, А. К. Ramanujan. Sociolinguistic and language

change. В сб.: «Proceedings of the 9-th International Congress of

Lingu­ists». The Hague, 1964.

99. Е. Âuyssens. Linguistique historique. Bruxelles — Paris, 1965.

100. I. Coteanu. A propos des langues mixtes (sur l'istro-roumain). В сб.:

«Melanges linguistiques (publiés à l'occasion du VIII-å

Congrès internatio­nal des linguistes à Oslo, du 5 au 9

août 1957)». Bucureşti, 1958.

101. W. Cowgill. A search for universals in Indo-Eorupean diachronic

mor­phology. — В кн.: «Universals of language». Cambridge (Mass.), 1963.

102. L. Dеrоу. L'emprunt linguistique. Paris, 1956.

103. R. Diebold. A laboratory for language contact. «Antropological

Lin­guistics», 1962, v. 4, ¹1.

104. S. Feist. The origin of the Germanic languages and the Indo-

Europeanising of North Europe. «Language», 1932, v. 8, ¹4.

105. J. A. Fishman. Language mainteinance and language shift as a field of

inquiry. «Linguistics», 1964, v. 9.

106. Ch. S. Fries and K. L. Pike. Coexistent phonemic systems. «Language»,

1949, v. 25, ¹1.

107. Í. Gleason. The organisation of language: a stratificational

riew. «Monograph series of language and linguistics», 17, Washington, 1964.

108. J. Gonzales Moreno. El espan?ol en Mexico. «Investigaciones

lingusticas», t. III, Mexico, 1935.

109. J. E. Grimes. Style in Huichol structure. «Language», 1955, v. 31,

¹1.

110. R. A. Hall. Creolized languages and genetic relationships. «Word»,

1958, v. 4, ¹2-3.

111. R. A. Hall. Introductory linguistics. Philadelphia — N. Y., 1964.

112. R. А. Íàll. Pidgin and Creole languages. N. Y., 1966.

113. Е. Нamp. Предисловие к кн.: Е. Н. Sturtevant. Linguistic change.

Chicago — London, 1965.

114. A. Íansen. On the preservation of the word-identity. — TCLG,

1944, v. 1.

115. А. Íàudricourt, A. Juilland. Essai pour une histoire

structurale du phonétisme français. Paris, 1949.

116. Е. Íaugen. Bilingualism in America: a bibliography and a

research guide. «Publication of the American Dialect Society», 1956,

¹26.

117. Е. Íaugen. Problems of bilingualism. «Lingua», 1950, v. 2,

¹3.

118. Е. Íaugen. Language contact. — В сб.: «Proceedings of the 8-th

In­ternational congress of linguists». Oslo, 1958.

119. В. Havranek. Procès verbaux de séances. Réunion

phonologique international tenue à Prague. — TCLP, 1931, 4.

120. В. Havranek. Zur phonologischen Geographie. Das Vokalsystem des<311>

121. balkanischen Sprachbundes. — В сб.: «Proceedings of the First

Internatio­nal congress of phonetic sciences». Amsterdam, 1932.

122. L. Hjelmsiev. Principes de grammaire générale. Copenhague, 1928.

123. L. Hjelmslev. Caractères grammaticaux des langues crèoles.

— В сб.: «Congrès International des sciences Anthropologiques et

Ethnologiques». Copenhague, 1938.

124. L. Hjelmslev. La notion de rectión. «Acta Linguistica», 1939, v. 1.

125. Ch. Hoсkett. Sound change. «Language», 1965, v. 41, ¹2.

126. Н. М. Íîenigswald. Language change and linguistic

reconstruc­tion. Chicago, 1960.

127. Н. Íoijer. Linguistic and cultural change. — В сб.: «Language

in cul­ture and society». N. Y. — London, 1964.

128. D. Íómes. Предисловие к разделу: «Processes and

problems of change». cm. ¹126.

129. E. Itkonen. Kieli ja sen tutkimus. Helsinki, 1966.

130. R. Jakobson. The phonemic and grammatical aspects of language in their

interrelations. — В сб.: «Actes du VI congrès international des

linguistes». Paris, 1949.

131. R. Jakobson. Selected writings, I. Gravenhage, 1962.

132. R. Jakobson. Sur la théorie des affinites phonologiques des

langues. — В сб.: «Actes du quatrième Congrès international des

linguistes». Copenha­gue, 1938.

133. O. Jespersen. Language: its nature, development and origin. Lon­don,

1925.

134. O. Jespersen. Выступление. В сб.: «Actes du VI congres in­ternational

des linguistes». Paris, 1949.

135. W. Labov. The social motivation of a sound change. «Word» 1963, v.

19, ¹3.

136. W. Lehmann. Historical linguistics. N. Y., 1962.

137. J. Malkiel. Weak phonetic change, spontaneous sound shift lexical

contamination. «Lingua», 1962, v. 11.

138. В. Maimberg. Encore une fois le substrat. «Studia Linguistica»,

Copenhague, 1963, v. 17, ¹1.

139. A. Martinet. Equilibre et instabilité des systémes

phonologiques. — В сб.: «Proceedings of the Third International Congress of

Phonetic Scien­ces». Ghent, 1939.

140. A. Martinet. La phonologie synchronique et diachronique. 1966.

Ротапринта, изд. материалов Венского конгресса по фонологии.

141. А. Ìeillet. Linguistique historique et linguistique générale. Paris, 1926.

142. М. Ìüller. Lectures on the science of language. London, 1862.

143. Proceedings of the Conference on Creole language studies. London — N.

Y., 1961.

144. E. Paulinу. Vývoj narečí vo vzt'ahu k vývoju

spoločnosti. — В сб.: «Problémy marxisticke jazykovedy». Praha,

1962.

145. E. Petrovici. Kann das Phonemsystem einer Sprache durch frernden

Einfluss umgestalted werden? Zum slavischen Einfluss auf das rumänische

Lautsystem, s-Gravenhage, 1957.

146. E. Petrovici. Interpénétration des systemes linguistique.

В сб.: «X Congrès International des linguistes». Bucarest, 1967.

147. V. Pisani [Выступление в прениях]. — В сб.: «Actes du VI congrès

international des linguistes». Paris, 1949.

148. L. Posti. From Pre-Finnic to late Protofinnic. «Finnisch-ugrische

Forschungen», 1953—1954, Bd. 31, Í. 1—2.

149. P. Ravila. Suomen suku ja Suomen kansa. В сб.: «Suomen historian

käsikirja». Porvoo — Helsinki, 1949.

150. P. Rousselot. Les modifications phonétiques du langage

étudies dans le patois d'une famille de Cellefrouin. Paris,

1892.<312>

151. A. Schieicher. Linguistische Untersuchungen, Bd. II. Bonn, 1850.

152. I. Schmidt. Die Verwandtschaftverhältnisse der indogermanischen

Sprachen. Weimar, 1872.

153. К. Í. Schönfelder. Probleme der Völker- und

Sprachmischung. Halle (Saale), 1956.

154. H. Schuchardt. Sprachverwandschaft. — В сб.: «Sitzungsberichte der

Preussischen Akademie der Wissenschaften». Philosoph.-hist. Klasse. XXXVII.

Berlin, 1917.

155. A. Sómmerfelt. Diachronic and synchronic aspects of language.

s-Gravenhage, 1962.

156. A. Steward. Creole languages in the Caribean. — В сб.: «Study of the

role of second languages in Asia, Africa and Latin America». Wa­shington,

1962.

157. O. Szemerényi. Trends and tasks in comparative philology. Lon­don, 1962.

158. V. Tauli. On foreign contacts of the Uralic languages. «Ural-Altaische

Jahrbücher», 1955, Bd. 27, Í. 1—2.

159. V. Tauli. The structural tendencies of languages. Helsinki, 1958.

160. D. Taylor. Language contacts in the West Indies. «Word», 1956, v. 12,

N3.

161. В. Terracini. Sostrato. — В сб.: «In honore di A. Trombetti». Milano,

1936.

162. L. Tesnière. Phonologie et melanges des langues. — TCLP, 1939, 8.

163. К. Togebу. Désorganisation et réorganisation dans

l'histoire des lan­gues romanes. — В сб.: «Estructuralismo e historia», t. I.

Madrid, 1957.

164. J. L. Trim. Historical, descriptive and dynamic linguistics.

«Language and Speech», 1959, v. 2, pt. 1.

165. J. Vachek. The Linguistic School of Prague. Bloomington — London, 1966.

166. J. Vachek. Notes on the development of language seen as a system of

systems. — В сб.: «Sbornik praci filosoficke fakulty brnenske university»,

ser. A 6, 1958.

167. J. Vachek. On the interplay of external and internal factors in the

development of language. «Lingua», 1962, v. 11.

168. Í. Vogt [Выступление]. — В сб.: «Actes du VI congres

internatio­nal des linguistes». London, 1949.

169. Í. Vоgt. Language contacts. «Word», 1954, v. 10, N 2—3.

170. J. Wackernagel. Sprachtausch und Sprachmischung. — В кн.: «Kleine

Schriften». I, Göttingen, 1953.

171. W. von Wartburg. Die Ausgliederung des romänischen

Sprachräume, Bern, 1960.

172. U. Weinreich. Languages in contact. N. Y., 1957.

173. U. Weinreich. On the compatibility of genetic relationship and

convergent development. «Word», 1958, vol. 4, ¹2—3.

174. U. Weinreich. Research frontieres in bilinguism studies. В сб.:

«Proceedings of the 8-th International Congress of Linguists», Oslo, 1958.

175. K Winnom. The origin of the European-based Creoles and pidgins.

«Orbis», 1965, t. 14, ¹2.

176. W. Whitneу. Language and the study of language. N. Y., 1868.

177. L. Zawadowskу [Выступление]. — В сб.: «Proceedings of the 8-th

International Congress of Linguists», Oslo, 1958.

178. L. Zawadowskу. Fundamental relations in language contact. «Bul­letin de

la Société Polonais de Linguistique», 1961, N 20.<313>

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ

МЕХАНИЗМЫ РЕЧИ

В СОВРЕМЕННОЙ НАУКЕ

В лингвистике конца XIX — начала XX вв. язык рассматри­вался в первую очередь

как застывшая система, взятая в абстрак­ции от реальной речевой деятельности.

Характеризуя различные направления в понимании языка, советский лингвист В.

Н. Волошинов назвал в свое время это направление «абстрактным

объекти­визмом». Его основными положениями, по В. Н. Волошинову, яв­ляются

следующие: «1) Язык есть устойчивая неизменная система нормативно

тождественных языковых форм, преднаходимая инди­видуальным сознанием и

непререкаемая для него. 2) Законы язы­ка суть специфические лингвистические

законы связи между язы­ковыми знаками внутри данной замкнутой языковой

системы. Эти законы объективны по отношению ко всякому субъективному

соз­нанию. 3) Специфические языковые связи не имеют ничего общего с

идеологическими ценностями... 4) Индивидуальные акты говоре­ния являются, с

точки зрения языка, лишь случайными прелом­лениями и вариациями или просто

искажениями тождественных форм» [14, 69]. Правда, конкретное бытие такой

абстрактной сис­темы представители этого направления понимали по-разному. Для

младограмматиков это была система психофизиологических навы­ков в голове

каждого отдельного индивида; для лингвистов «социо­логической» школы —

«идеальная лингвистическая форма, тяго­теющая над всеми индивидами данной

социальной группы» [12, 224] и реализующаяся у каждого из этих индивидов в

виде пассив­ных «отпечатков» — таких же индивидуальных систем речевых навыков

[ср. 79].

Рядом с понимаемой так виртуальной системой языка предста­вители «абстрактного

объективизма» обычно ставят речь как прос­тую реализацию этой системы. Тем

самым речь фактически исклю­чается из предмета лингвистической науки, ибо, по

их мнению, в<314> речи нет — с точки зрения лингвиста — ничего такого,

чего не было бы в языке. С другой стороны, речь по традиции считается предметом

психологии речи, которая лишь постольку интересу­ется языком, поскольку его

онтология как-то проявляется в про­цессах говорения. Так, известный советский

психолог С. Л. Рубинштейн писал: «... психологический аспект имеется только у

речи. Психологический подход к языку как таковому неприменим: это в корне

ошибочный психологизм, т. е. неправомерная психологизация языковедческих

явлений» [69, 165].

К настоящему времени между психологией и лингвистикой об­разовалось своего рода

размежевание предмета исследования. Оно дошло до того, что одна и та же

проблема именуется психологами «мышление и речь», а лингвистами — «язык и

мышление». При этом лингвисты склонны считать — в соответствии с

распростра­ненной в лингвистической науке трактовкой речи только как

реа­лизации языка, — что только язык может и должен рассматривать­ся как

носитель общественного, социального, а речь есть явление чисто индивидуальное.

Например, А. С. Чикобава, предваритель­но оговорив, что он собирается

противопоставлять общее и инди­видуальное, на деле противопоставляет лишь

«речевые процессы», в которых «проявляется язык», и собственно язык как

социальное явление [84, 25]1.

При подобном понимании довольно значительный круг про­блем остается вообще

вне рассмотрения. Остановимся на одной, едва ли не важнейшей: это проблема

структуры и функционирования язы­ковой способности. Существуют

психологические концепции, от­рицающие вообще существование у человека

специфического психо­физиологического механизма, формирующегося у каждого

носителя языка на основе определенных неврофизиологических пред­посылок и под

влиянием речевого общения. Согласно взгляду, от­стаиваемому в современной

науке, в частности, Б. Ф. Скиннером [139], специфика речевой деятельности

(или, вернее, речевого по­ведения, verbal behavior) человека обусловливается

исключитель­но организацией внешних проявлений речевого поведения, услов­но-

рефлекторным объединением реакций организма на речевые стимулы. А это значит,

что такой специфики нет, ибо различие ре­чевого поведения человека и близких

к нему видов поведения у животных чисто количественное, но ничуть не

качественное.

Однако мы вполне допускаем, что подобный специфический психофизиологический

механизм существует; тогда ясно, что он, с одной стороны, никак не сводим к

простой «реализации» абстракт­ной системы языка и не является сугубо

индивидуальным, ибо формирование его, не говоря уже о функционировании,

предпола­гает влияние общества; с другой стороны, он отнюдь не

тождест<315>вен этой абстрактной системе языка — нельзя представлять себе

этот механизм (который мы в дальнейшем будем называть языковой способностью)

как своего рода грамматику, пере­несенную в мозг. Языковая способность

безусловно имеет извест­ную специфическую организацию, которая должна быть

исследо­вана, но которая при установившемся размежевании оказалась вне поля

интересов как лингвистики, так (в основном) и психологии.

Такое положение вещей одно время вполне устраивало обе нау­ки. Однако в

последние десятилетия неизмеримо возросло число и значимость проблем, для

решения которых столь решительное противопоставление языка и речи,

лингвистики и психологии ока­залось тормозом. Укажем только на некоторые из

них. Это, напри­мер, проблемы, связанные с оптимизацией методики обучения

род­ному языку и особенно — иностранному. Оказалось, что методика,

опирающаяся на «абстрактно-объективистское» понимание языка (с ним

соотносится «переводно-грамматический» метод), мало себя оправдывает; столь

же мало действенна методика, игнорирующая структуру изучаемого предмета

(языка) и ограничивающаяся ориен­тацией на общепсихологические закономерности

усвоения («пря­мой» метод) [3]. Потребовалась разработка новой методики,

опирающейся на знание закономерностей организации и функциони­рования

языковой способности. Более того, была поставлена за­дача активного

формирования языковой способности в нужном нам направлении. Достаточным для

этого знанием мы, однако, еще не обладаем. Тем более не обладаем мы знанием,

дос­таточным для моделирования языковой способности человека при помощи

современной техники, в частности электронно-вычис­лительных машин; между тем

существует целый ряд технических проблем (прежде всего касающихся ввода

информации в машину), решение которых предполагает такое моделирование. Можно

на­звать и еще ряд новых задач, аналогичных указанным выше.

Все это вызвало появление новых научных направлений, стре­мящихся обеспечить

комплексный подход к исследованию речевой деятельности (речевого поведения)

и, прежде всего, вскрыть, опи­раясь как на лингвистические, так и на

психофизиологические данные, пути формирования, особенности организации и

законо­мерности функционирования языковой способности.

Комплексные исследования осуществляются под флагом раз­личных наук — психологии,

физиологии, лингвистики и т. д., вплоть до философии, с одной стороны, и

медицины — с другой. В последние годы наметилась тенденция к консолидации работ

в области психофизиологических механизмов речи и ее восприятия под маркой

«психолингвистических». Нам уже приходилось отме­чать неудачность этого

термина, вызывающего, в частности, ненуж­ные ассоциации с американской

психолингвистикой, однако он оказался пока наиболее подходящим [51; 72].

Встречая этот термин применительно к исследованиям, ведущимся в СССР,

читатель<316> должен иметь в виду частично отмеченную ниже специфику

совет­ской науки — прежде всего в плане различного понимания сущ­ности и

специфики психики человека.

Работы такого рода появились после второй мировой войны поч­ти во всех

крупнейших «научных державах» мира. В СССР это выразилось прежде всего в

углубленном исследовании афазий, переросшем в так называемую

«нейролингвистику»; систематиче­ское исследование нормального речевого

поведения началось у нас позже — в 60-х гг. В США это была так называемая

«психолингви­стика», в Японии — направление «языкового существования» (гэнго

сэйкацу), в Англии — функциональная лингвистика школы Фёрса, частично

восходящая к взглядам Б. Малиновского, и т. д. Мы не будем давать здесь

детальной характеристики всех этих работ и направлений, ограничившись ссылкой

на существующую литературу2.

Остановимся лишь на наиболее существенном из них — на американской

психолингвистике.

Считается, что психолингвистика возникла в 1954 году в ре­зультате специально

собравшегося в г. Блумингтоне (США) меж­дисциплинарного семинара, в котором

приняли участие крупней­шие психологи и лингвисты Соединенных Штатов. Участники

семинара выработали общую теоретическую платформу, сформули­ровали важнейшие

определения и наметили направление основных исследований на ближайшее время.

Все эти материалы были изда­ны в виде коллективной монографии под общим

названием «Психо­лингвистика» [137]. Вдохновителем этой работы и ее основным

автором был видный психолог Ч. Осгуд. Американская психо­лингвистика опирается

на три основных научных направления — это: а) дескриптивная лингвистика; б)

бихевиористская психоло­гия, т. е. такая психология, которая стремится свести

теоретиче­скую модель поведения человека к системе стимулов и вызванных ими

реакций; в) математическая теория связи, или теория инфор­мации. Первый из этих

источников психолингвистики за истекшее время претерпел значительные изменения:

сейчас многие психо­лингвисты исходят не из дескриптивного, а из

трансформацион­ного понимания языка. Второй выступал и продолжает выступать в

психолингвистике главным образом в виде «трехуровневой мо­дели поведения»,

разработанной Осгудом. Эта модель стремится примирить традиционные

бихевиористские идеи о речевом пове­дении как сочетании стимулов с реакциями и

экспериментальные данные, требующие введения в такую модель промежуточного

опос­редствующего механизма — того, что мы назвали выше языковой способностью.

Однако следует иметь в виду, что для Осгуда, как<317> и для большинства

психолингвистов, этот механизм есть лишь ап­парат, улучшающий пассивное

приспособление организма к среде.

Важнейшими вехами развития американской психолингвис­тики после 1954 года

были 1957 год — год выхода известной моно­графии Осгуда (в соавторстве с

двумя его учениками) «Измерение значения» [134], 1961 год, когда один из

участников первого психо­лингвистического семинара лингвист Сол Сапорта издал

хресто­матию важнейших психолингвистических работ [136], и 1965, особенно

богатый важными изданиями, касающимися психолингви­стических вопросов [101;

146]. В настоящее время в США суще­ствует специальный журнал, почти

наполовину занятый психо­лингвистическими публикациями, — «Journal of Verbal

Learning and Verbal Behavior».

Что касается советской науки, то в ней еще в 20—30 гг. сущест­вовали

тенденции к комплексному подходу в исследовании речи. Назовем, в частности,

петербургскую школу русской лингвистики — учеников И. А. Бодуэна де Куртенэ,

в частности — Л. В. Щербу, Е. Д. Поливанова, Л. П. Якубинского, С. И.

Бернштейна и др. [34]. Но особенно существенное значение для дальнейшего

форми­рования «психолингвистического» понимания речи имели, во-пер­вых,

психологические работы Л. С. Выготского, особенно его впер­вые опубликованная

в 1934 г. монография «Мышление и речь» (см. [15, 38]), во-вторых, ведшиеся

независимо от них физиологические исследования Н. А. Бернштейна [4],

оказавшие огромное влияние на наши современные представления о механизмах

деятельности вообще, а не только речевой.

Важнейшими особенностями концепции Выготского и его шко­лы являются следующие:

во-первых, это идея опосредствованного характера человеческой психики. Именно

то, что человеческая психика, по Выготскому, опосредствована употреблением

орудий и особенно знаков, является ее основным качественным отличием от психики

животных. Частным случаем знаков являются языковые знаки: таким образом, язык

выступает не как простая количествен­ная «прибавка» к психике, а как ее

конституирующий элемент. Поэтому можно говорить о сознании человека как о

языковом сознании par exellence. Во-вторых, это идея деятельности. В отличие от

большинства других направлений, школа Выготского исходит из представления об

активном характере деятельности, которая протекает не в порядке пассивного

приспособления орга­низма к окружающей среде, а как процесс «опережающего

отра­жения» (И. П. Павлов). Именно эта специфически человеческая способность,

опираясь на общественный опыт, закрепленный в орудиях и знаках, заранее

планировать своеповедение, активно регулируя окружающую действительность, и

воздействовать на нее (в отличие от животного, которое, будучи в состоянии

исполь­зовать лишь собственный опыт, всегда находится в отношениях пассивного

приспособления к действительности и не способно пла<318>нировать свое

поведение) и обусловливает ту важнейшую с фило­софской точки зрения особенность

человеческой деятельности, которую Маркс обозначил как «практическое созидание

пред­метного мира» [49, 566] и неоднократно подчеркивал в своих трудах.

Та же идея «опережающего отражения» действительности ле­жит в основе

физиологической концепции Н. А. Бернштейна, ко­торый видит специфику

человеческой деятельности в способности человека руководиться в своем

поведении «моделью будущего».

В настоящее время экспериментальные и теоретические иссле­дования

психофизиологических механизмов речи ведутся в СССР в различных направлениях.

Наиболее разработан к настоящему времени вопрос о порождении и восприятии

фонетической стороны речи. В этой области советская наука располагает такими

фундаментальными работами, как книга Н. И. Жинкина «Меха­низмы речи» и

коллективная монография под редакцией Л. А. Чистович и В. А. Кожевникова

«Речь. Артикуляция и восприятие». Зна­чительно меньше нам известно о

механизмах грамматической и осо­бенно семантической стороны речи. Соображения

на этот счет, как правило, основываются не на экспериментальных данных, а на

тех или иных априорных предпосылках.

В дальнейшем, давая характеристику современному состоянию наших знаний о

психофизиологических механизмах речевой дея­тельности, мы будем опираться

прежде всего на то направление в психологии и физиологии высшей нервной

деятельности, которое восходит к идеям Л. С. Выготского и Н. А. Бернштейна.

Не излагая всех экспериментальных работ, связанных с тем или иным вопросом,

мы будем останавливаться лишь на наиболее значительных из них.

Прежде чем перейти к непосредственному изложению, необхо­димо выяснить еще один

вопрос. Речь идет о том, насколько изла­гаемые далее модели (к сожалению, на

современной стадии иссле­дований мы не можем еще говорить об одной модели,

охваты­вающей все компоненты речевого механизма) отражают реальное устройство и

функционирование человеческого организма. Этот вопрос возникает в связи с тем,

что: а) в настоящее время значи­тельная часть моделей, как уже упоминалось,

опирается на мате­риал, полученный различными косвенными путями, в частности

путем анализа готового текста; так, модель семантиче­ского синтеза,

разрабатываемая в последние годы И. А. Мельчуком, безусловно отражает

закономерности речевой деятельности носи­теля языка, но строится на собственно

языковом материале и пред­назначается в основном для специфических целей,

связанных с МП; б) даже и те модели, в основе которых лежит непосредственное

экспериментальное исследование речевой деятельности, отражают далеко не все

детали моделируемого механизма. Например, говоря далее об уровневом строении

языковой способности, мы полностью<319> игнорируем физиологические

закономерности, так сказать, низших рангов, обеспечивающие такое строение.

Излагаемые нами модели будут отбираться соответственно их значимости для

лингвиста, а точнее — соответственно их «объяс­нительной силе» при

интерпретации тех или иных собственно линг­вистических явлений и

закономерностей (или, что для нас в данном случае безразлично, явлений и

закономерностей, наблюдаемых нами в процессах функционирования языка в

обществе и в процес­сах усвоения родного или иностранного языка). Так,

например, для нас не представляют в данной работе интереса все

физиологические тонкости, связанные с процессом восприятия речи; однако те

момен­ты в модели восприятия речи, которые связаны с введением в эту модель

исконно лингвистических понятий (слово, слог, фонема), будут освещены более

подробно, как и моменты, обусловливающие особенности восприятия, релевантные

при обучении иностранному языку.

Следует, таким образом, всюду иметь в виду, что мы отнюдь не претендуем на

сколько-нибудь полное описание устройства и функ­ционирования речевых

механизмов, но берем в них лишь то, что существенно с точки зрения лингвиста.

ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ РЕЧИ. ПАТОЛОГИЯ РЕЧИ

В современной физиологии еще довольно сильна тенденция представлять всякую

речевую деятельность как реализацию одних и тех же физиологических

механизмов. Между тем на самом деле речевая деятельность может обеспечиваться

разными, принципиально различными механизмами; это зависит от кон­кретного

содержания и целенаправленности того или иного рече­вого акта.

Порождение или восприятие речи может протекать по законам простейшей

рефлекторной деятельности, а речевые стимулы могут быть первосигнальными

раздражителями. Например, для бегуна на старте слово марш как раз

является первосигнальным раздражи­телем: спортсмену не нужно понимать это

слово, оно воздей­ствует на него самим фактом своего появления. Сходна с

описанной в физиологическом смысле ситуация, когда мы, услышав свое имя, кем-то

громко названное, автоматически оборачиваемся, и т. д. Эле­ментарные вербальные

реакции (типа Привет! — Привет!), по-видимому, осуществляются также по

сходному принципу.

Однако такого рода ситуации не типичны для речевой деятельности. Гораздо более

часты случаи, когда при порождении и восприятии речи мы оперируем словами, как

«сигналами сигна­лов» (И. П. Павлов), т. е. производим бессознательный (или

соз­нательный) выбор и отождествление этих слов на основе их

зна­чения.<320>

Однако физиологическая основа речевой деятельности не ис­черпывается и этим.

Независимо от того, говорим ли мы о «первосигнальных» или «второсигнальных»

раздражителях, в обоих слу­чаях мы остаемся на уровне условнорефлекторных

процессов. При таком понимании любая константная последовательность звуков

или слов представляет собой с физиологической точки зрения «ди­намический

стереотип», а речевая деятельность в целом — слож­ную систему таких

стереотипов. С другой стороны, для каждого ре­чевого раздражителя

постулируется физиологический коррелят, локализующийся в определенной точке

коры больших полушарий головного мозга человека: объединение таких

раздражителей осу­ществляется путем установления более или менее постоянных

свя­зей между их мозговыми локализациями. Точно так же определен­ным

психическим функциям, связанным с речевой деятельностью (таким, как понимание

слов, понимание фраз, спонтанное называ­ние предметов, речь фразами),

приводится в соответствие опреде­ленный четко локализованный участок коры

больших полушарий головного мозга.

Как показывают многочисленные исследования последних деся­тилетий,

осуществленные как физиологами (П. К. Анохин, Н. А. Бернштейн), так и

психологами (А. Р. Лурия, А. Н. Леонтьев, Д. Н. Узнадзе, в США — Дж. Миллер),

такого понимания физио­логической основы речевой деятельности недостаточно

для ее ин­терпретации.

Более ста лет назад (1861) П. Брокб открыл, что при пораже­нии определенного

участка коры головного мозга (задняя треть нижней лобной извилины левого

полушария) у больных появля­ются нарушения речевой артикуляции

(произношения). Брока сделал из этого вывод, что этот участок есть «центр

моторных обра­зов слов», которые локализуются именно в этой области мозга.

Несколько позже (1874) К. Вернике, описав случай нарушения понимания речи при

поражении задней трети верхней височной извилины левого полушария, заключил,

что в этом участке коры ло­кализуются «сенсорные образы слов». Эти

исследования породили целый ряд аналогичных работ, в результате которых все

мысли­мые психические функции, связанные с речью, были «распределе­ны» между

определенными участками коры, причем эта локализация понималась весьма

упрощенно. Как писал в те годы один из физио­логов (Т. Мейнерт), «каждое

впечатление находит новую, еще не занятую клетку... Впечатления... находят

своих носителей, в ко­торых они навсегда сохраняются друг подле друга».

Такое упрощенное представление о физиологических меха­низмах речевой (и вообще

психической) деятельности уже в те годы критиковалось X. Джексоном, выдвинувшим

идею «вер­тикальной» организации психических функций. По Джексону (эти его

взгляды сейчас являются общераспространенными), каждая функция, осуществляемая

нервной системой, обеспечивается не<321> ограниченной группой клеток, а

сложной иерархией уровней физио­логической организации нервной системы. Иными

словами, чтобы человек произнес слово, мало активизировать «ответственную» за

это (по старым представлениям) группу клеток коры больших полу­шарий мозга: в

порождении этого слова участвуют различные по природе, структуре и

«глубинности» мозговые механизмы, причем эти механизмы будут различаться в

зависимости от того, произно­сится ли слово, например, произвольно или

автоматически.

Такая точка зрения получила развитие в работах советского физиолога П. К.

Анохина, которому принадлежит разработка по­нятия «функциональная система».

Согласно этому понятию, слож­ные формы психической деятельности обеспечиваются

спе­цифическим физиологическим механизмом, представляющим со­бой сложное

взаимодействие звеньев, расположенных на различ­ных уровнях нервной системы,

причем при тождестве решаемой задачи номенклатура конкретных звеньев, входящих

в функцио­нальную систему, может меняться в довольно широких пределах (чем

объясняется возможность частичного, а иногда и полного вос­становления

нарушенных психических функций у больных с по­ражениями определенных участков

коры головного мозга)3.

Особенно много занимался подобными системами (на материа­ле регуляции

движений) Н. А. Бернштейн. Он выдвинул концеп­цию функциональной

физиологической системы как системы само­регулирующейся, в которую в качестве

одного из звеньев входит прогнозирование будущей ситуации. Эта концепция,

находящая параллель в теории «акцептора действия» П. К. Анохина и во

взгля­дах американского психолога Джорджа Миллера, восходит к идее И. П.

Павлова о «предупредительной деятельности», или опережа­ющем отражении

действительности нервной системой человека.

Под углом зрения исследований Анохина, Бернштейна и др. физиологической

основой речевой деятельности является специ­фическая функциональная система

или, точнее, сложная совокуп­ность нескольких функциональных систем, часть

которых специа­лизирована, а часть «обслуживает» и другие виды деятельности.

Эта организация является многочленной и многоуровневой. В обеспечении речевых

процессов принимают участие как элемен­тарнейшие физиологические механизмы

типа стимул — реакция (исследованные американским психологом Б. Скиннером,

который, однако, придает им преувеличенное значение), так и механизмы

специфические, имеющие иерархическое строение и характерные исключительно для

высших форм речевой деятельности (например, механизм внутреннего

программирования речевого высказывания).

Каковы основные компоненты такой организации? Во-первых, механизм мотивации и

вероятностного прогнозирования речево<322>го действия, в принципе общий

речевой деятельности и другим видам деятельности. Во-вторых, механизм

программирования ре­чевого высказывания. Как показывают исследования процессов,

объединяемых под условным названием «внутренней речи», преж­де, чем построить

высказывание, мы при помощи особого кода (по Н. И. Жинкину

«предметно-изобразительного», т. е. представле­ний, образов и схем) строим его

«костяк», соединяя с единицами такого плана, или программы, основное содержание

предложения, всегда известное нам заранее. В-третьих, группа механизмов,

свя­занных с переходом от плана (программы) к грамматической (син­таксической)

структуре предложения; сюда относятся механизм грамматического прогнозирования

синтаксической конструкции, механизм, обеспечивающий запоминание, хранение и

реализацию синтаксически релевантных грамматических характеристик слов,

механизм перехода от одного типа конструкции к другому типу (трансформации),

механизм развертывания элементов программы в грамматические конструкции (по

принципу так называемого «де­рева непосредственно составляющих») и т. д.

В-четвертых, это ме­ханизмы, обеспечивающие поиск нужного слова по

семантическим и звуковым признакам. В-пятых, механизм моторного

прог­раммирования синтагмы, в последнее время детально исследован­ный в

лаборатории Л. А. Чистович (Институт физиологии АН СССР в Ленинграде).

В-шестых, механизмы выбора звуков речи и перехо­да от моторной программы к ее

«заполнению» звуками. Наконец, в-седьмых, механизмы, обеспечивающие реальное

осуществление звучания речи.

Как можно видеть, физиологическая основа речевых процессов крайне сложна. Во

многом она неясна до сих пор, и в конце насто­ящей главы мы остановимся более

подробно лишь на некоторых из перечисленных здесь механизмов.

Изложенное выше представление о характере физиологической обусловленности

речевой деятельности нашло свое отражение в современных исследованиях

локальных поражений мозга, прежде всего так называемых афазий (под этим

термином объединяются различные речевые расстройства, возникающие при

ранениях, опухолях и других органических нарушениях отдельных участков коры

больших полушарий мозга). Ведущими в этой области яв­ляются работы советского

психолога А. Р. Лурия и его школы, на которые мы в дальнейшем и опираемся при

характеристике ос­новных видов афазий.

Динамическая афазия связана с нарушением спо­собности говорить фразами, хотя у

больного нет трудности ни в повторении, ни в назывании, ни в понимании речи.

Можно выде­лить две формы динамической афазии; при одной из них нарушено

программирование высказывания, при другой — механизмы его

грамматико-синтаксической организации.<323>

Эфферентная моторная афазия тоже характе­ризуется распадом грамматической

структуры высказывания при сохранности отдельных слов, но, кроме того, и

распадом его мотор­ной схемы: сохраняя умение произносить отдельные звуки,

боль­ные не могут соединить их в последовательность. Таким образом, здесь

нарушен вообще принцип сукцессивности (после­довательности) в

речеобразовании.

Перечисленные выше виды афазии возникают при поражении передних отделов коры

головного мозга, а все остальные — зад­них, «отвечающих» за процессы

«симультанного синтеза», объеди­нения возбуждений в одновременные группы.

Афферентная моторная афазия — это нару­шение членораздельности речевых

произношений. Больной не может «найти» нужный ему определенный звук и все

время «сос­кальзывает» на близкие артикуляции. Здесь нарушено звено выбо­ра

звуков.

Семантическая афазия проявляется в трудностях нахождения слов и в нарушении

понимания семантических (логи­ко-грамматических) отношений между словами.

Например, боль­ной понимает слова отец и брат, но не может

понять, что значит брат отца. По А. Р. Лурия, в этом случае мы имеем

дело с нару­шением семантической системности слова, т. е. выбора слова по

значению.

Акустико-мнестическая афазия сходна по сво­им проявлениям с семантической,

однако в этом случае нарушение касается выбора слов на основе звуковых

признаков.

Сенсорная афазия прежде всего сказывается в вос­приятии речи, выражаясь в

первую очередь в распаде фонетиче­ского слуха, т. е. нарушении взаимосвязи

между звуковым составом и значением слова. По-видимому, при этой форме афазии

нарушен звуковой анализ слова.

Разного рода нарушения речевой деятельности, существенные для нашего

понимания ее механизмов, возникают и при различных психических заболеваниях,

например, тяжелых формах шизофре­нии. В этой области существенны работы

советского психиатра Б. В. Зейгарник.

РЕЧЕВАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЕЕ ОСОБЕННОСТИ

Каждое речевое высказывание, каждый акт порождения или восприятия речи

многосторонне обусловлен. С одной стороны, имеется целый ряд факторов, влияющих

на то, какое содержание будет выражено в высказывании (говоря о содержании, мы

имеем в виду не только семантику, но и такие особенности высказы­вания, как его

модальность и т. д.). Это факторы прежде всего пси<324>хологические. С

другой стороны, есть множество факторов, обу­словливающих то, как определенное

содержание будет реали­зовано в речи (сюда относятся, кроме психологических,

фак­торы собственно лингвистические, стилистические, социологиче­ские и др.).

Характер всех этих факторов и способ, которым они обу­словливают порождение

конкретного речевого высказывания, можно описать при помощи различных теорий

или моделей. Далее мы будем опираться в данной главе на то понимание этой

обуслов­ленности, которое свойственно советской психологической школе Л. С.

Выготского (см. также [35]).

Под речевой деятельностью следует понимать деятельность (поведение) человека,

в той или иной мере опосре­дованную знаками языка. Более узко под речевой

деятельностью следует понимать такую деятельность, в которой языковый знак

выступает в качестве «стимула-средства» (Л. С. Выготский), т. е. такую

деятельность, в ходе которой мы формируем речевое выска­зывание и используем

его для достижения некоторой заранее поставленной цели.

Чтобы сказанное здесь было до конца ясно, нам придется оста­новиться на

понятии деятельности вообще, как оно выступает в работах школы Л. С.

Выготского. Деятельность определяется здесь как «сложная совокупность

процессов, объединенных общей нап­равленностью на достижение определенного

результата, ко­торый является вместе с тем объективным побудителем данной

деятельности, т. е. тем, в чем конкретизуется та или иная потреб­ность

субъекта» [46, 415]. Из этого определения ясен целенап­равленный характер

деятельности: она предполагает некую заранее поставленную цель (она же при

успешности акта деятельности является ее результатом) и мотив,

обуслов­ливающий постановку и достижение данной цели. На отношениях мотива и

цели нам еще придется остановиться в дальнейшем, когда речь пойдет о понятии

смысла.

Вторая отличительная черта деятельности — это ее струк­турность, определенная ее

внутренняя организация. Она сказывается прежде всего в том факте, что акт

деятельности скла­дывается из отдельных действий («относительно самостоятельные

процессы, подчиненные сознательной цели» [46, 415]). Одни и те же действия

могут входить в различные деятельности и наоборот— один и тот же результат

может быть достигнут путем разных действий. В этом сказывается, между прочим,

«метрический» харак­тер человеческой деятельности (Н. А. Бернштейн),

позволяющий использовать при фиксированной цели различные способы ее

дос­тижения и по ходу выполнения намеченного плана изменять эти способы

соответственно изменившейся обстановке. Действия мо­гут быть как внешними

(например, практическими), так и внутрен­ними (умственными). Умственные

действия генетически восходят к внешним, как это показано, в частности,

психологами француз<325>ской социологической школы, в особенности Ж.

Пиаже и А. Валлоном [11]. Согласно теории, развитой проф. П. Я. Гальпериным

[17], существует некоторый алгоритм оптимального перехода от внешних действий к

внутренним, умственным: это позволяет сфор­мулировать новые принципы методики

обучения, соответствующие такому алгоритму. Наконец, понятию действия подчинено

понятие операций. «Операции — это те способы, какими осуществляется действие.

Их особенность состоит в том, что они отвечают не мотиву и не цели действия, а

тем условиям, в которых дана эта цель» [45, 21].

Пример комплексного акта деятельности: человек проснулся ночью и почувствовал

голод (потребность, в дальнейшем мотив). Это чувство вызвало у него мысль

направиться на кухню, сделать себе бутерброд и съесть, чем он надеется

удовлетворить свой голод (цель). Чтобы достичь этой цели, он должен совершить

несколько самостоятельных действий: встать, направиться в кухню, открыть

холодильник, взять оттуда кусок колбасы, отре­зать себе ломтик, положить

колбасу обратно, взять хлеб из кухон­ного стола и т. д. Кроме этих внешних

действий, акт деятельности включает и умственные действия: во-первых, прежде

чем сделать все это, человек мысленно планирует свое поведение; во-вторых, не

найдя, скажем, хлеба на обычном месте, он может вспоминать, куда он засунул

его, придя вечером с работы, и т. д. Наконец, кон­кретные операции, из

которых складываются действия, зави­сят от высоты кровати, расстояния до

кухни, взаимного располо­жения холодильника и кухонного стола, места колбасы

в холодиль­нике, от того, острым или тупым ножом человек режет колбасу и т.

д. Съев бутерброд, человек может почувствовать, что он еще не сыт: это

означает, что результат не совпал с целью, и деятельность будет продолжена.

Вернемся к понятию речевой деятельности. Она является одним из наиболее сложных

видов деятельности по всем своим парамет­рам. Во-первых, по своей организации.

Начнем с того, что рече­вая деятельность крайне редко выступает в качестве

самостоятель­ного, законченного акта деятельности: обычно она включается как

составная часть в деятельность более высокого порядка. Например, типичное

речевое высказывание — это высказывание, так или ина­че регулирующее поведение

другого человека. Но это означает, что деятельность можно считать законченной

лишь в том случае, когда такое регулирование окажется успешным. Например, я

прошу у соседа по столу передать мне кусок хлеба. Акт деятельности, если брать

ее как целое, не завершен: цель будет достигнута лишь в том случае, если сосед

действительно передаст мне хлеб. Таким образом, говоря далее о речевой

деятельности, мы не совсем точны: для нас будет представлять интерес и нами

будет в дальнейшем рассматри­ваться не весь акт речевой деятельности, а лишь

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36