Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

корреляция с данными Нобла (см. [134, 38]).

Существуют и другие методики психолингвистического или психологического

характера, позволяющие экспериментально ис­следовать «субъективные» значения.

Из них упомянем здесь условнорефлекторную методику, использованную проф. А. Р.

Лурия и его сотрудниками. Был выработан условный рефлекс на какое-то слово,

допустим, кошка. Оказывается, у нормального взрослого русского при этих

условиях слова стекло, карандаш, облако и др. не вызывают реакции (в

качестве реакции бралось сужение и расширение сосудов, хорошо регистрируемое на

плетисмографе). Не вызывают реакции и слова окошко, крошка, близ­кие

слову-стимулу по звучанию. Но на слова: котенок, мышь, животное, собака

испытуемые реагируют [122]. Такого рода методики дают нам более объективные

данные, чем методики ти­па осгудовской. И, пожалуй, один из наиболее интересных

ре­зультатов, полученных Лурия, заключается в том, что структу­ра

«субъективной» семантической системы не соответствует аб­страктно-логической

классификации. Например, слово арфа никогда не причислялось к струнным

инструментам. Видимо, то, что устанавливается в экспериментах Лурия и

аналогичных им, — это даже вообще не статическая структура, а, так ска­зать,

направление ориентации в семантическом поле, критерии, по которым происходит

выбор слов из лексикона, имеющегося в нашем распоряжении, при порождении речи.

Что такие крите­рии существуют, что мы производим ориентированный поиск в

семантическом поле, нет никаких сомнений. В современных семантических теориях

(например [119, 1]) можно найти идею иерархии семантических признаков слова

(семантических марке­ров), но этим признакам приписывается как раз

абстрактно-логи­ческий характер. Из сказанного видно, что это, по-видимому, не

так, но ничего определенного по этому вопросу сказать нельзя.<344> Во

всяком случае, идея «своего рода топологии в семантическом пространстве» [143,

81] носится в воздухе.

Многое в наших сведениях о психологических механизмах семантической стороны речи

может быть почерпнуто из исследо­вания различных форм афазии. Практически при

всех ее формах смысловое содержание слова как-то страдает, но происходит это

по-разному. У больных с так называемой сенсорной афазией (поражение левой

височной области) сохраняется способность к восприятию абстрактных

семантических отношений; «ближай­шее значение (или предметная отнесенность)

слова страдает в таких случаях в гораздо большей степени, чем его обобщающая

функция... Для больных с сенсорной афазией остается доступным целый ряд

операций абстрактного мышления (классификация предметов, операции отношениями

типа «род — вид» и т. д.)» [47, 103]. Часты явления так называемой вербальной

парафа­зии, когда слово заменяется другим, близким ему по значению (делать

работу с пожаром вместо с огоньком). Границы значения размыты,

больной не может дать слову точного определения (тайга — 'что-то

лесное... лесное'; футбол — 'что-то физкуль­турное, а что ?'). У

страдающих так называемой динамической афазией (поражение передних отделов коры

левого полушария) нарушения совсем иные: сохраняется непосредственная

предмет­ная отнесенность слова, но разрушается система значений, в особенности

страдают различного рода контекстно связанные и переносные значения: Что

движется на улице? — Люди, автобус, троллейбус. Про них можно сказать,

что они идут? — Нет [70]. Это показывает, между прочим, что механизмы

языкового мышле­ния, управляющие различными операциями над семантикой слова,

различны и локализованы в разных частях коры.

Усваивая от взрослых родной язык, ребенок получает от них информацию о том,

что то или иное слово относится к тому или иному явлению действительности. Но

как оно относится, мо­жет быть различным и фактически оказывается различным у

ребенка и взрослого. Более того, структура изменяется по совер­шенно

определенным закономерностям, детально исследованным советскими учеными, в

частности Л. С. Выготским и Н. X. Швачкиным [16; 88], и проходит несколько

последовательных эта­пов.

Первый из этих этапов — неоформленное синкретическое сце­пление отдельных

предметов. С лингвистической точки зрения это — известный феномен

полисемантизма детской речи, когда одним словом обозначаются предметы или

явления, объективно не связанные или связанные очень слабо. «Словом «ябоко»

на­зывается красное яйцо и яблоко, через несколько дней это же название

переносится на красный и желтый карандаш, любой круглый предмет, щеки» [52].

Этот полисемантизм вызван тем, что «первые «слова» ребенка выражают переживания

в связи с воспри<345>ятием предмета, они не имеют еще константного

значения» [87, 102].

Второй этап соответствует так называемому комплексному мышлению. «В известном

смысле мы могли бы сказать, что ребе­нок, находящийся на этой ступени

развития, мыслит как бы фа­мильными именами, или, иначе говоря, мир единичных

предметов объединяется и организуется для него, группируясь по отдель­ным,

связанным между собой фамилиям... Значения слов на этой ступени развития

ближе всего могут быть определены как фа­мильные имена объединенных в

комплексы или группы предметов» [16, 168]. Если в понятии отражается

существенная связь и от­ношение предметов, то в комплексе — конкретные,

случайные (хотя уже объективные) связи. Это вынуждает ребенка в поисках более

существенных оснований для формирования комплексов опираться в весьма большой

мере на данные языки, относя к од­ному классу предметы, обозначенные одним

способом. И вот «ребенок усваивает от взрослых готовое значение слов. Ему не

приходится самому подбирать конкретные предметы в комплек­сы... Но ребенок не

может усвоить сразу способ мышления взрос­лых» [16, 179]. Это происходит уже

на третьем этапе — этапе собственно понятийного мышления.

Существенно отметить, что этап комплексного мышления в виде реликтовых

явлений сохраняется и в языковом мышлении взрослых. Эта проблема, затронутая

в своё время Л. С. Выгот­ским, — к сожалению, весьма поверхностно — ждет

своего раз­решения [16, 194; 41, 189]. В этой связи следует упомянуть цикл

работ по экспериментальному исследованию процесса наименова­ния,

осуществленный грузинскими психологами (см. [2; 80] и др.).

В данном разделе мы, естественно, не смогли затронуть весь­ма многих проблем,

связанных с психологической стороной семантики слова, в частности, проблему

осознания значений, являющуюся одной из существеннейших психологических

проб­лем, связанных с обучением грамматике родного языка и второ­му языку.

Вообще проблемы «психологической семантики» весьма важны. Но разрабатываются

они весьма односторонне и недостаточно как в теоретическом, так и в

практическом плане.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ СТОРОНА ПРОБЛЕМЫ АКТУАЛЬНОГО

ЧЛЕНЕНИЯ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Проблема, о которой пойдет речь в настоящем разделе, весь­ма редко ставится как

проблема психологическая или психолингви­стическая. Чаще всего она относится к

сфере логики, где име­нуется проблемой «суждения и предложения», а иногда

переносится<346> целиком в границы лингвистики, что также неоправданно

[13; 61].

Ход мысли исследователя в типовом случае таков. Есть мыш­ление, есть язык (или

речь). Они «неразрывно связаны». Если в языке (речи) мы выделяем такую единицу,

как предложение, то аналогичная единица должна быть в мышлении. При

внима­тельном рассмотрении оказывается, что суждение аристотелев­ской логики

для роли такой единицы не подходит, ибо оно слишком узко и не охватывает всех

типов высказываний. Отсюда и возни­кает проблема «суждения и предложения»,

решаемая большин­ством авторов простым путем — созданием более широкого

поня­тия, в которое понятие «суждение» входило бы как частный случай

(«пропозиция»; «логическая фраза» или «логема» П. В. Чеснокова — см. [83]).

Границы этого более широкого понятия устанавли­ваются таким образом, чтобы оно

как раз «покрыло» разные типы предложений. Для рассуждающих так лингвистов

«между языком и логическими операциями нет места ни для какой «пси­хической

реальности» [26, 62]. Такой подход, однако, никак не может нас удовлетворить по

двум причинам. Во-первых, он аб­солютно абстрагируется от психологии — от

реальных законо­мерностей языкового мышления; А. А. Потебня совершенно

пра­вильно писал восемьдесят лет назад, что «в суждении логика не рассматривает

процесса оказывания, а со своей односторонней точки зрения оценивает результаты

совершивше­гося процесса» [64, 70]

12. Во-вторых, он исходит из априорного признания структурного параллелизма

языка и мышления, что едва ли справедливо. Это понимал уже А. А. Шахматов, а

ранее — тот же А. А. Потебня, резонно утверждавший, что «грамматиче­ское

предложение вовсе не тождественно и не параллельно с логи­ческим суждением...

Для логики в суждении существенна только сочетаемость или несочетаемость двух

понятий» [64, 68].

Поэтому в настоящем разделе мы остановимся только на та­ких понятиях и

категориях, которые были разработаны на психо­логической основе или во всяком

случае получили конкретно-психологическое обоснование. Такими понятиями и

категориями в интересующей нас области будут, во-первых, понятие

коммуни­кации, во-вторых, система взглядов, связанных с идеей актуаль­ного

членения речи.

Идея коммуникации, получившая в лингвистике особенное развитие в синтаксических

трудах А. А. Шахматова, восходит к книге известного шведского лингвиста

Сведелиуса [142]. Это — психологическая основа предложения, рассматриваемая

Шахматовым как акт мышления [86, 19], акт сочетания представлений. В отличие от

многих других авторов, Шах<347>матов считает, что если «начало

коммуникация получает за пре­делами внутренней речи», то «завершается она в

процессе внутренней речи» [86, 20]. Таким образом, коммуникация есть категория

не внеречевая, не абстрактно-психологическая, а ка­тегория речевого мышления;

она входит, как мы бы теперь сказали, в модель порождения речи как один из ее

уровней.

Коммуникация состоит из двух членов: «предложению: испу­ганная нами ворона

взлетела на высокую липу соответствует ком­муникация, субъектом которой

является испуганная нами воро­на, а предикатом — взлетела на

высокую липу» [86, 28]. Сведелиус указывает на две основные формы

коммуникации: «ком­муникацию отношений» и «коммуникацию событий». Первая есть

отражение какого-то обобщенного отношения, вторая — констатация реально

происходящего процесса, соответствующая актуальному семантическому состоянию.

Пример первой — Сократ — человек, пример второй — собака лает.

Концепция Сведелиуса — Шахматова психологически до­вольно правдоподобна. Есть

много фактов, подтверждающих ее. Так, в опытах ленинградского психолога В. В.

Оппеля первоклас­сники, которых просили расчленить высказывание на «слова» (что

такое слово, они не знали), делили его прежде всего на субъект и предикат

коммуникации: яблоки — стоятвмиске; наплите — стоитчайник;

пес — ощетинилсяизарычал. Впрочем, в тех слу­чаях, когда образ, вызываемый

субъектом, в результате преди­кации не претерпевает изменения, субъект и

предикат рассмат­ривались как одно слово: идетдождик, солнцесветит [58,

59— 60]. Аналогичные данные можно почерпнуть из анализа ранней детской речи, из

исследования афазий и т. д. Интересно, что «коммуникации событий» и

«коммуникации отношений» наруша­ются у афатиков в разной степени: часто они не

в состоянии по­нять смысл абстрактной констатации, но легко понимают смысл

утверждения, касающегося конкретной ситуации.

В сущности, теория актуального членения предложения представляет собой развитие

той же концепции. Согласно этой теории, можно подходить к анализу предложения

по меньшей мере с двух сторон: со стороны его формальной структуры и с точ­ки

зрения того, как данное предложение (сообщение) передает новую информацию, т.

е. какие его части передают уже извест­ные нам факты, какие — новые факты и

сведения [30; 32; 50; 68]. На этот счет существует много суждений, однако лишь

не­давно проблема актуального членения получила психолингвис­тическое

осмысление в работе К. Палы «О некоторых проблемах актуального членения» [60].

К. Пала произвел ряд экспериментов, на основе которых выдвинул некоторые

соображения о процессе возникновения языкового сообщения: «Сначала говорящий

располагает структурой представлений, т. е. семантической струк­турой данного

сообщения, которая в этот момент никак не долж<348>на быть связана с

конкретной синтаксической реализацией дан­ного сообщения. Но в случае, когда

говорящий начинает порож­дать данное сообщение, он начинает пользоваться

синтаксиче­скими реализациями семантической структуры сообщения, и при этом он

может для одного семантического содержания дан­ного сообщения отбирать разные

синтаксические реализации» [60, 87]. Эти соображения К. Палы, как можно видеть,

очень близко подходят к идеям Л. С. Выготского относительно струк­туры

внутренней речи.

Большой психолингвистический интерес представляют дан­ные об историческом

развитии структуры высказывания, к сожа­лению, весьма недостаточно

систематизированные. Этой пробле­мой в свое время много занимались А. А.

Потебня и его ученик Д. Н. Овсянико-Куликовский. Последний выдвинул, в

част­ности, предположение (опираясь на взгляды Потебни), что «не­когда на

древнейших ступенях развития языка любое слово мог­ло быть предикативным»,

что «тогда в практике речи-мысли, действительно, отдельных слов не было» и

«единицей речи было не слово, а предложение» [56, XXV].

ГРАММАТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Современное состояние этой проблемы никак нельзя назвать утешительным. По

словам Дж. Миллера и Д. Макнила, «самое большее, что мы можем сказать о

модели грамматической пере­работки высказывания, это то, что она должна

включать компо­нент, отражающий грамматическое знание носителя языка; что она

должна порождать речь отдельными шагами во времени слева направо; что она

ограничена возможностями кратковре­менной памяти; что она должна быть

приемлемой и для порожде­ния, и для восприятия речи; и что она может быть

генерализована на неграмматический материал. Внутри этих широких гра­ниц

может быть построено большое количество различных моде­лей: и одна из задач

экспериментальной психолингвистики — собрать данные, которые позволят сузить

эти границы настоль­ко, чтобы они ограничили одну, приемлемую модель» [128]

(в пе­чати).

Такого рода моделей сейчас существует по крайней мере три (вернее было бы

говорить не о трех моделях, а о трех классах моделей, так как каждая из них

имеет множество вариантов). Это: а) стохастические модели; б) модели

непосредственно составляю­щих; в) трансформационные модели. Рассматривая их

ниже, мы не затрагиваем проблематики собственно теории порождающих грамматик,

рассматривая их постольку, поскольку они исполь­зуются для моделирования

психофизиологического порождения речи.<349>

Стохастические модели предполагают, «что множество элемен­тов сообщения может

быть репрезентировано при помощи дистри­буции вероятностей и что различные

коммуникативные процес­сы (кодирование, передача и декодирование) заключаются

в опе­рировании этой априорной дистрибуцией и трансформировании ее в

соответствии с известными условными вероятностями — в апос­териорную

дистрибуцию» [126, 422]. Иными словами, согласно стохастическому

представлению, говорящий использует при по­рождении речи (или ее восприятии)

исключительно вероятност­ные характеристики речевых элементов: сам факт и

вероятность появления очередного элемента обусловлены предшествующими

элементами.

Факт использования вероятностных характеристик в восприя­тии был доказан

блестящим экспериментом А. Трейсман, постав­ленным следующим образом:

известно, что если мы даем на левое и правое, ухо различные сообщения,

выбирается только одно из них. Но если теперь ввести в «отвергнутое»

сообщение слова, обладающие высокой вероятностью в данном контексте, то

проис­ходит переключение на соответствующий канал восприятия [137]. О том,

как именно используется при этом речевой контекст, также имеется целый ряд

исследований, обобщенных в работе Я. Прухи [135].

Однако эксперименты показывают, что выбор грамматической формы в гораздо меньшей

степени зависит от влияния контекста, нежели выбор отдельного слова (см. [93]).

Возникает проблема того, применимы ли вообще стохастические модели к

моделиро­ванию именно грамматической структуры. Ограничим­ся лишь одним

аргументом на этот счет, принадлежащим Дж. Мил­леру. «Для того, чтобы ребенок

обучался всем правилам... последо­вательности, построенной по принципу «слева

направо», которые необходимы для создания совершенно приемлемых предложений из

двадцати слов или меньше, он... должен выслушать... прибли­зительно 1030

предложений. Чтобы оценить по достоинству, насколько это условие нелепо,

вспомним тот факт, что в столетии только 3,15 x 109 секунд» (см.

[53, 158—159, ср. 40]).

Так называемая грамматика непосредственно составляющих (НС) является, как

говорят, более сильной моделью порождения речи. Напомним, что ее основная идея

заключается в применении правил деривации типа «вместо Х подставить У». Так,

порождение предложения Талантливый художник пишет инте­ресную картину

будет осуществляться по правилам грамматики НС следующим порядком: предложение

> именная группа + группа сказуемого; именная группа > определение +

опре­деляемое и т. д., пока мы не дойдем до конечной («терминальной») цепочки

слов. В отличие от марковских моделей, в модели НС порождение идет в двух

направлениях: за счет последовательного появления компонентов и за счет их так

называемого «расшире<350>ния». То, что первым шагом порождения Должно

быть вычленение именной группы, т. е. сочетание талантливый художник,

опре­деляется нашим знанием структуры предложения в целом и никак не выводимо

стохастическим путем.

Наиболее известная модель психофизиологического порож­дения речи на основе

грамматики НС принадлежит Ч. Осгуду [132]. Осгуд рассматривает процесс

порождения речи (как ее восприятие) как своего рода «супермарковский»:

стохастические закономерности, по его мнению, действуют на каждом из

после­довательных уровней деривации, причем выбор единиц на более «высоких»

уровнях частично обусловливает выбор единиц на дальнейших уровнях, или

ступенях деривации. На эту модель опирался в своих экспериментах Н. Джонсон,

исследовавший вероятность ошибок при запоминании предложений с разными

синтаксическими структурами; оказалось, что эта вероятность резко повышается

на границах сегментов, выделяемых в ходе анализа по НС (типа именной группы);

внутри же таких сегмен­тов вероятность ошибки уменьшается по обычным

закономер­ностям марковского процесса [117]. Позже Джонсон поставил еще ряд

очень удачных экспериментов в подтверждение модели Осгуда.

Несмотря на успешные эксперименты Джонсона и других психолингвистов, опиравшихся

на грамматику НС, она оказа­лась малопригодной для моделирования некоторых

типов пред­ложений и уступила место трансформационной порождающей модели.

Главная идея этой модели заключается в том, что для получения некоторых типов

предложений необходимо произвести определенную операцию над деревом НС в целом

(или, вернее, над его терминальной цепочкой). Например, «породив» приведенное

выше предложение Талантливый художник пишет интересную картину по

правилам НС, мы можем, согласно трансформационной грамма­тике, оперируя над

терминальной цепочкой порождения, получить из данного активного,

утвердительного, повествовательного пред­ложения его пассивный, отрицательный,

вопросительный вариан­ты в различных сочетаниях. Иначе говоря, предполагается,

что порождая предложение типа Не пишется ли интересная картина талантливым

художником?, мы сначала строим приведенное выше исходное предложение, а

затем преобразовываем его в трех «измерениях».

Дж. Миллер со своими учениками и последователями осу­ществил целый ряд

экспериментов, направленных на доказатель­ство применимости ТГ в

психолингвистическом моделировании

13. Результатом этих экспериментов была констатация того, что «операции с

активными утвердительными предложениями всег­да требуют меньше дополнительного

времени, чем операции, не<351> включающие таких предложений... Это, в

сущности, и есть то, что утверждает трансформационная теория: пассивные,

отри­цательные я пассивно-отрицательные предложения содержат все те же

синтаксические правила, что активные утвердительные, плюс одно или два, что

усложняет их и требует несколько боль­шего времени для интерпретации (или

порождения)...» [127, 307].

Даже отвлекаясь от результатов подобной эксперименталь­ной проверки, можно

указать на ряд существенных недостатков трансформационной модели, как,

например, неучет фактора мо­тивации и предметно-логического содержания

высказывания, прин­ципиальная необязательность психологического по­рождения

лингвистически одинаковых высказываний одним и тем же способом и зависимость

этого способа от характера экспериментальной ситуации и т. д. Особенно

существенно, что ТГ, выдвинутая как модель описания «грамматического знания»,

языковой способности, сплошь да рядом прое­цируется на моделирование речевой

деятельности; однако для этой цели она заведомо непригодна.

Эти и другие недостатки трансформационной модели вызвали реакцию двоякого

рода. Во-первых, появился ряд эксперимен­тальных исследований, в той или иной

форме стремящихся опро­вергнуть данные миллеровских и аналогичных им

экспериментов. Во-вторых, внутри самого лагеря сторонников трансформацион­ной

модели появились работы, отходящие от традиционной интер­претации этой

модели.

Ряд работ первого типа (Мартин и Робертc, Танненбаум, Ивенс и Уильямc,

Лущихина и др.) привел к выводу, что Миллер прав лишь отчасти: хотя

усложнение предложения и увеличение вре­мени; необходимого для оперирования

этим предложением, свя­заны, но никаких убедительных количественных данных на

этот счет получить невозможно. Те эксперименты, авторы которых с цифрами в

руках доказывали пригодность ТГ для психолинг­вистического моделирования, при

внимательном рассмотрении оказываются не вполне корректными; более строгие

эксперименты не подтверждают модели сколько-нибудь основательным обра­зом и

обычно позволяют противопоставить друг другу лишь ядерные и неядерные

предложения. Есть и работы, результаты которых ставят под сомнение вообще

адекватность трансформационной модели [97].

Из работ второго типа укажем как на наиболее интересное на исследование Д.

Слобина. Он был вынужден предположить, что испытуемые по-разному оперируют с

предложениями в зави­симости от того, являются ли эти предложения «обратимыми»

(авто­мобиль догоняет поезд, но поезд тоже может догонять автомобиль)

или «необратимыми» (человек ест дыню; дыня не может есть чело­века)

[141]. Это значит, что в порождении предложения имеется<352> некий

«дограмматический» этап, на котором говорящий (или воспри­нимающий речь)

ориентируется на общее содержание предложе­ния, как бы высказывает суждение о

характере описываемой ситуации, существенное для дальнейшего оперирования с

предло­жением. В конечном счете такая идея равнозначна идее внут­реннего

программирования речевого высказы­вания в субъективном коде, частично

затронутом выше в связи с проблемой внутренней речи.

Допущение подобного звена в порождении речи позволяет наилучшим образом

интерпретировать некоторые полученные ранее экспериментальные факты. Так,

можно предположить, что именно звено программирования является

психофизиологи­ческим субстратом феномена актуального членения высказыва­ния.

В целом следует прийти к выводу, что трансформационная модель хотя и очень

удобна для психолингвистического моде­лирования речи (и трансформационный

принцип, без сомнения, в какой-то форме реально используется в порождении),

но она отнюдь не является единственно возможной и единственно до­пустимой, а

вероятнее всего входит в общую схему процессов психофизиологического

порождения речи на правах факульта­тивного звена.

ФОНЕТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Мы не будем останавливаться в настоящем разделе на тра­диционном

представлении о механизмах фонации. Такого рода сведения можно найти в любом

учебнике. Поэтому мы ограничимся изложением некоторых новых исследований,

приведших к частич­ному или полному пересмотру наших представлений в этой

об­ласти.

Одно из этих исследований, касающееся преимущественно процессов иннервации

голосовых связок, принадлежит француз­скому физиологу Раулю Хюссону [108].

Ему удалось доказать, что в процессе фонации голосовые связки не являются

пассивным звеном, иначе говоря, что колебательный ритм не навязывается им

экспирацией, но обеспечивается специфиче­ской иннервацией со стороны

головного мозга. Данные Хюссона представляют особый интерес в свете проблемы

восприятия речи.

Другое важное исследование принадлежит советскому психо­логу Н. И. Жинкину [21 и

др.]. Основные его результаты сводят­ся к тому, что в фонации принимают участие

две основных физио­логических системы, образующие «статический» и

«динамиче­ский» компоненты речевого механизма. «Динамический» компонент — это

механизм слогообразующий, а в конечном счете — форми<353>рующий

синтагматическую звуковую структуру слова; образова­ние слова Н. И. Жинкин

относит за счет модуляций глоточной трубки. «Статический» компонент

обеспечивает семантическое тождество и различение звуковых структур слов. Это,

прежде всего, фонемный, артикуляционный механизм. «Без стати­ческих элементов

речь потеряла бы смыслоразличительную функ­цию, а без слоговой динамики она

просто не может осуществиться в звуковом произнесении» [21, 348].

Фонация организована, по Жинкину, следующим образом. «От моторной зоны коры

речедвигательного анализатора при произнесении слова идет поток импульсов по

пирамидному пути к языку. Системность этого потока подготовлена предшествую­щим

речевым опытом и определена условнорефлекторными свя­зями, организованными в

совместной деятельности слухового анализатора и премоторной зоны

речедвигательного анализато­ра. Одновременно от премоторной зоны

речедвигательного ана­лизатора такой же поток импульсов поступает по

экстрапирамидным путям... к глотке. Так как глотка вместе с полостью рта

составляет одну надставную, резонаторную трубку, в которой образуется качество

речевого тембра, то объем потребного для фонации дан­ного речевого звука

воздуха определяется именно здесь, в гло­точном резонаторе. Для перешифровки

объемов глоточного ре­зонатора и учета их возникает необходимость всесторонней

афферентации. Движения глотки афферентируются: а) в премоторную зону, где

сосредоточивается анализ и синтез выучки (т. е. динамических «индексов»,

закрепляемых за определенными зву­ками в словесном стереотипе. — А. Л.

); б) в слуховой анализатор, который осуществляет контроль за акустическим

результатом произнесения; в) в таламическую и гипоталамическую области,

возбуждение которых вызывает бронхиальную перистальтику... Изменяющийся просвет

бронхов, в свою очередь, афферентирует дыхательный центр, который,

соответственно требуемым объе­мам глоточного резонатора, вводит в действие

дыхательные мышцы...» [22, 262]. Имеется, следовательно, два уровня

регули­рования фонационного процесса: подкорковый, автоматический, и корковый,

неавтоматический, т. е. сознательная регуляция.

В работах Н. И. Жинкина впервые в нашей физиологии речи широко применялась

методика рентгенокиносъемки. Такого рода исследования несколько позже

производились и за рубежом (см. [148; 129]).

Остановимся на некоторых других методах исследования фо­нации. Здесь следует

назвать (кроме традиционных) метод рент­генографии; метод стробоскопической

съемки, в последнее время использованный Фудзимурой, но впервые примененный еще

в 1913 г. [103]; близкий к нему метод съемки «ультра-рапидом», впервые

использованный В. Эрриотт в 1938 г.; различного рода электромиографические

исследования, осуществлявшиеся как<354> у нас в стране, так и за рубежом

[29]; метод регистрации микродви­жений органов речи [76] и т. д. Однако все без

исключения эти методы имеют лишь весьма ограниченную ценность, ибо ни один из

них не позволяет достаточно полно зарегистрировать все реле­вантные особенности

действия фонационного аппарата и предста­вить в единой, доступной анализу

картине одновременную актив­ность различных его частей.

Поэтому, поставив перед собой задачу исследования на со­временном уровне

знаний процесса фонации и процесса восприя­тия речи, ленинградский физиолог

Л. А. Чистович вынуждена была разработать и принципиально новую методику

эксперимен­тального исследования. Важнейшим компонентом такой методики явился

метод «динамической палатографии», позволяющей регист­рировать при помощи

системы электродов, размещенных на ис­кусственном небе, динамику движений

языка. Кроме того, на той же осциллограмме, на которой регистрировались

потенциалы, снятые с этих датчиков, регистрировались также: скорость пото­ка

воздуха, выходящего изо рта и из носа; внутриротовое давле­ние, дыхательное

движение (методом пневмографии); артикуляторные движения губ (методом

измерения электрического сопро­тивления при помощи датчика с контактом);

деятельность голосо­вых связок (при помощи ларингофона). Наконец, параллельно

велась и обычная микрофонная регистрация с дальнейшим спектральным анализом.

Опираясь на такую комплексную методику, позволявшую одновременно и непрерывно

получать 11 показателей, характери­зующих поток речи, Л. А. Чистович добилась

существенных успе­хов. Вот важнейшие из полученных ею результатов.

1) «... Если мы... рассматриваем синтагму как последователь­ность слогов, то

ее ритмический рисунок оказывается инвариант­ным... Отсюда естественно

сделать вывод, что в программе син­тагмы ритмически организованными являются

слоговые команды, т. е. команды, вызывающие осуществление всего слогового

ком­плекса движений. Развертывание слога в последовательности звуков речи

происходит уже по каким-то собственным законам» [85, 96].

2) «Для синтеза (записи) артикуляторной программы слова ис­пользуются два

раздельных блока (системы). В одном из блоков записываются указания только о

том, когда нужно совершать движения. Во втором блоке содержатся перечисления

необхо­димых движений и указание их последовательности. Работа бло­ка,

обеспечивающего временной рисунок, состоит в выработке ритмической

последовательности импульсов, которые не имеют конкретных адресов» [85, 119].

3) «Простейшим и основным артикуляторным комплексом является слог СГ. Более

сложный слог типа ССГ представляет собой систему из этих простейших комплексов,

построенную та<355>ким образом, что второй из этих комплексов может

осуществлять­ся частично параллельно с осуществлением первого» [85, 157].

Остановимся на проблеме дифференциальных признаков. Как известно, сама идея

дифференциального фонетического признака восходит к работам И. А. Бодуэна де

Куртенэ и, в частности, к выдвинутым им понятиям акусмы, кинемы и кинакемы.

Акусма — это «представление акустического впечатления, вызываемого да­лее не

разложимым произносительно-слуховым элементом, на­пример, губной

артикуляцией...»; кинема — «представление прос­тейшего, далее психически не

разложимого произносительного элемента, например, губной артикуляции...»;

кинакема — «дву­сторонний простейший психический произносительно-слуховой

элемент...Имеет место в тех случаях, когда акустический резуль­тат совпадает

с вызывающим его движением органов речи» [8, 310].

В этих определениях, данных Бодуэном, намечены оба направ­ления дальнейшей

разработки идеи дифференциальных признаков в мировой науке — акустическое и

артикуляционное. Первое из них представлено циклом работ, открытым

монографией Р. Якоб­сона, Г. Фанта и М. Халле «Введение в анализ речи» [112;

113]. Идея Якобсона и его соавторов заключается в том, что для различе­ния

значимых единиц языка (морфем) слушающий использует набор элементарных

акустических признаков. В основу выде­ления таких признаков положен

дихотомический принцип. Фо­нема рассматривается как пучок таких признаков, ей

приписы­вается своего рода матрица признаков, где клетки заполнены плюсами,

минусами или нулями. Когда в конце 50-х гг. получила широкое распространение

трансформационная модель языка, дихотомическая теория дифференциальных

признаков вошла в нее как составная часть, описывающая «фонологический

компо­нент» этой модели.

С самого начала концепция Якобсона вызвала ряд возраже­ний. Указывалось, что

дифференциальные признаки, если и под­даются отождествлению на спектрограмме,

то остаются не опре­деленными артикуляционно. Ставилась под сомнение и

право­мерность дихотомического принципа в теории дифференциальных признаков и

т. д. В настоящее время вопрос как будто решился в сторону непризнания

дифференциальных признаков реальными компонентами фонации и восприятия речи.

Доказано, что между акустическими и артикуляционными характеристиками потока

речи нет однозначного соответствия [120], нет такого соот­ветствия и между

дихотомической (якобсоновской) системой диф­ференциальных признаков и

артикуляционными признаками звуков речи [9], так что наиболее правильным будет

представ­лять дифференциальные признаки «в виде абстрактной системы, которая

лишь опосредствованным образом соотносится с физиче­скими данными»

[26,171].<356>

«Артикуляционное» направление в теории дифференциальных признаков

представлено группой американских работ, вышедших из Хаскинских лабораторий,

и работами лаборатории Л. А. Чистович. Основное расхождение между

американскими и советскими работами заключается в том, какой сегмент потока

речи рас­сматривается как различаемая (или, напротив, синтезируемая) единица.

Американские исследователи под руководством А. Л. Либермана считают такой

единицей слог; Л. А. Чистович и ее со­трудники полагают, что в этой роли

выступает слово.

Благодаря новой методике, разработанной в лаборатории Чистович, удалось

составить список артикуляционно-акустиче­ских дифференциальных признаков,

реально используемых в процессе анализа (синтеза) русской речи.

Отмеченное выше наличие двух направлений в исследовании дифференциальных

признаков соотнесено с двумя направлениями в теории восприятия речи,

существование которых было впервые отмечено Э. Фишер-Иоргенсен — акустическим

и моторным [102].

Традиционная «акустическая» трактовка восприятия речи исходила из того, что

поток речи воспринимается пофонемно, причем за каждой фонемой закреплены

некоторые инвариантные признаки. Именно на такую трактовку опирался Якобсон в

своей теории дифференциальных признаков. Однако основные предпо­сылки модели

Якобсона не оправдались. Во-первых, обнаружи­лось, что информация о каждой

данной фонеме не сосредоточена в одном звуке речи, а разбросана по

нескольким. Во-вторых, оказалось, что переходы от звука к звуку несут не

меньшую, а в ряде случаев более важную для распознавания информацию, чем так

называемые «стационарные участки».

Противопоставленная акустической «моторная» теория вос­приятия предполагает,

что в процессе восприятия происходит текущая артикуляционная имитация

воспринимаемых звуков. Сама идея такой имитации (в типичном случае

ограничивающей­ся соответствующей иннервацией) в науке не нова; в частности,

она высказывалась О. Есперсеном [116, 20], а у нас в стране — А. А. Потебней,

А. Л. Погодиным и П. П. Блонским. В послед­ние годы она все чаще встречается

на страницах научных книг и статей. Особенно ярыми пропагандистами «моторной»

теории восприятия являются психологи из группы А. Либермана, один из которых,

П. Делатр, прямо заявлял, что «звуковая волна вос­принимается не прямо, а

опосредствованно, путем соотнесения ее с артикуляторным движением» [100,

248]. Сторонником «мотор­ной» теории в нашей науке является Л. А. Чистович.

Однако «моторная» теория отнюдь не общепринята в совре­менной науке. Даже те,

кто, как М. Халле, считают возможным говорить об «анализе через синтез» при

восприятии речи, не обя­зательно распространяют эту концепцию на восприятие

звуко­вой стороны речи. Что же касается таких активных сторонников<357>

«акустической» теории, как Р. Якобсон, то они вообще считают наличие

артикуляторного компонента в восприятии факульта­тивным [111].

Рассмотрим эту проблему в двух планах; во-первых, с точки зрения того, какая

из двух концепций более соответствует обще­психологическим данным; во-вторых,

поставим вопрос, насколь­ко обе концепции непримиримы и нельзя ли найти

какой-то ком­промиссный путь.

Нет сомнения, что в целом «моторная» теория гораздо больше соответствует

нашим современным знаниям о процессе восприя­тия вообще, нежели теория

«акустическая». Существует (и в особенности — в советской психологии) целый

ряд работ, убе­дительно показывающих роль моторного компонента в осязании и

зрении [24; 43]. Общая теория восприятия, разработанная со­ветским психологом

В. П. Зинченко, включает в себя представ­ление о встречной активности

организма относительно воспри­нимаемого объекта; недаром его доклад на XVIII

Международ­ном психологическом конгрессе в Москве летом 1966 г. назывался

«Восприятие как действие». Особенно существенны с точки зре­ния восприятия

речи данные о звуковысотном слухе человека, так как обе способности — слух

речевой и слух звуковысотный — являются специфически человеческими и

генетически тесно свя­заны. Экспериментальное изучение высотного слуха

«показало, что решающая роль в восприятии собственно высоты звука

при­надлежит моторному компоненту данного процесса» [57, 18].

Однако такой решительный вывод не влечет за собой обяза­тельного участия

моторного компонента во всех мыслимых слу­чаях восприятия речи. Дело в том,

во-первых, что сторонники двух соперничающих теорий в своей полемике

недостаточно учитывают принципиальное различие физиологических функций речи,

о котором шла речь выше; между тем оперирование с речью как первосигнальным

раздражителем встречается в практике ре­чевого общения и, в частности,

восприятия речи гораздо чаще, чем это на первый взгляд кажется. Во-вторых,

недостаточно учитывается факт отсутствия обязательной связи между системой

восприятия речи и артикуляционной системой, т. е. возможность опоры на

неадекватный моторный компонент, показан­ная в опытах А. И. Иошпе,

выполненных под руководством О. В. Овчинниковой. В этих опытах моторный

компонент звуковысотного восприятия был модифицирован: вместо того, чтобы

формировать звуковысотный слух с опорой на деятельность голо­совых связок,

как это происходит обычно, для этой цели использо­валась установка, где

разным высотам приводилась в соответствие различная сила нажатия на клавишу.

Оказалось, что выработка звуковысотного слуха от этого не страдает.

В-третьих (и это едва ли не самое главное), восприятие речи — это в большинстве

случаев не первичное ознакомление с ее свой<358>ствами. Когда же такое

ознакомление произведено, то «возможно осуществление опознавательного (и

репродуктивного) действия. Однако в этом случае опознавательное действие

опирается на иную систему ориентиров и признаков... По мере ознаком­ления с

объектом наблюдатель выделяет в нем новые признаки, группирует их, часть из

первоначально выделенных признаков отсеивает...» [24, 252—253]. Далее он

объединяет отдельные признаки в своего рода структуры, целостные образы,

которые и становятся оперативными единицами восприятия. Если так или примерно

так происходит дело и с восприятием речи (а у нас нет оснований в этом

сомневаться), то, по-видимому, окажется, что обе существующие теории слишком

упрощают этот процесс.

Наконец, следует иметь в виду и тот факт, что один и тот же процесс может

быть обеспечен как «структурным», так и статис­тическим механизмом [24,

254—256]. Это касается и более слож­ных процессов, связанных с восприятием

речи, в частности — восприятия и понимания целых предложений. К вопросу о

таком восприятии (и понимании как его части) мы сейчас и переходим.

Оно исследовано значительно хуже, чем восприятие фонетиче­ской стороны речи.

Существует две основных концепции воспри­ятия на уровне предложения: одна из

них представлена концеп­цией «грамматики для слушающего», разработанной, в

частно­сти Ч. Хоккетом, другая развивается в русле идей «порождаю­щей

грамматики». По Хоккету, «слушание не включает операций, которые не входили

бы в говорение; но говорение включает все операции, входящие в слушание, плюс

логические операции обоз­рения будущего и выбора» [81, 165]. При этом

операции, входящие в слушание, представлены, по Хоккету, в виде

стохастического (марковского) процесса: «грамматику для слушающего можно было

бы рассматривать как марковский процесс с бесконечным числом состояний» [81,

163]. Что касается «порождающей теории», представленной прежде всего

известной работой М. Халле и К. Стивенса [106], то она в известном смысле

противоположна, так как предполагает, что восприятие речи включает в себя

пра­вила порождения речи плюс правила соотнесения результатов этого

порождения с сигналами на входе. В строгом смысле, как пишет об этой

концепции Дж. Миллер, это «теория для носителя языка, а не для одного только

говорящего или одного только слу­шающего» [125, 296].

Теория «анализа через синтез», хотя и пользуется большей по­пулярностью, чем

другие теории восприятия, не способна объяс­нить многое в процессе восприятия

речи. Непонятно, прежде всего, какую роль в такой модели играет контекст, а

значение кон текста для восприятия речи, как показывают многочисленные экс

перименты (см. [94]), огромно. Необъяснимы многие ранее по­лученные данные о

вероятностной структуре восприятия. По-ви­димому, истина лежит где-то

посредине, и ни структурный компо<359>нент («анализ через синтез»), ни

вероятностный не могут быть исключены из будущей модели восприятия речи.

В заключение настоящего раздела остановимся на одной част­ной проблеме,

имеющей, однако, большое практическое значение. Речь идет о восприятии

малознакомого или вовсе незнакомого языка и возникающих при этом явлениях.

Безусловно установле­но, что восприятие чужого языка происходит, так сказать,

че­рез призму родного: иными словами, мы «категоризуем» восприни­маемую нами

речь, приписываем ей определенную структурность постольку, поскольку такая

категоризация свойственна нашему родному языку. Так, звуковые различия,

которых нет в фонологи­ческой системе, скажем, русского языка, не будут

восприняты русским в иноязычной речи без специальной тренировки [63].

По-видимому, эти данные объективно подтверждают «мотор­ную» точку зрения;

однако они еще не получили вполне адекватной психологической интерпретации.

ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ О ПСИХОФИЗИОЛОГИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ РЕЧИ

Выше мы кратко остановились на отдельных компонентах порождения и на

отдельных его ступенях. В заключение главы рассмотрим акт порождения речи,

акт речевой деятельности как целое.

Независимо от той конкретной модели, которая предлага­ется в каждом отдельном

случае, все концепции порождения речи имеют нечто общее. Первое, что во всех

этих концепциях обяза­тельно присутствует, — это этап порождения,

соответствующий «семантической интенции» как наиболее общему замыслу

выска­зывания. Второй этап — этап формирования грамматической структуры

высказывания. Третий — этап превращения «голой структуры» в цепь звучащих

слов.

Существуют, однако, по крайней мере две концепции порож­дения, где

присутствует, так сказать, «нулевой» этап порождения, соответствующий

мотивационной стороне выс­казывания. Это концепция Б. Скиннера [139] и

концепция школы Л. С. Выготского. Выше мы уже говорили подробно о по­нятии

деятельности и месте в ней мотива; остается добавить, что идеи Скиннера

диаметрально противоположны, он сводит всю речевую активность к сумме внешних

механических навыков и речевую способность человека отождествляет с

организацией этих навыков [145].

Несмотря на свою явную неприемлемость в целом, интерпрета­ция Скиннером речевого

поведения содержит классификацию мотивов, представляющую общий интерес и

используемую в со­ветской психологии [48]. По Скиннеру, возможны две группы

мотивов речевого высказывания, называемые им demand и contact.<360>

Первая группа — это просьба, требование, желание, реализуе­мые в речевом

высказывании; оно формулирует не какую-то слож­ную информацию познавательного

характера, а известное эмоцио­нальное состояние. Вторая группа мотивов имеет в

своей осно­ве намерение передать известное содержание, установить контакт с

собеседником. Кроме того, Скиннер указывает на возможность «эхо-ответа» (echoic

response), т. е. простого повторения стимула.

Следующий («первый») этап порождения — это то, что можно назвать

семантической интенцией, или замыслом высказывания. На этот счет есть разные

точки зрения. Так, для большинства авторов, следующих за Н. Хомским, этот

этап соответствует «ство­лу» дерева структуры предложения, т. е. тому его

узлу, который обычно обозначается как S. Л. Долежал [19, 22] отождествляет

его с «выбором подмножества элементарных языковых изображе­ний (слов — основ)

для заданных внеязыковых «событий» из множества слов данного языка» (а

«прагматический» уровень кодиро­вания он помещает после грамматического). К.

Пала, в цити­рованной выше статье более точно говорит о «структуре

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36