Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

представление о лесном массиве. И только в конкретной ситуации, благодаря так

называ­емой селективной способности человека, эти представления ста­новились

более отчетливыми и живыми. Опора на звуковой комп­лекс в значительной степени

уменьшила лабильность границ понятий. Понятия стали более привязанными к

определенной звуковой оболочке.

Развитие мышления сопровождалось увеличением количества вновь выделенных

свойств и качеств предмета. Кроме того, начи­нали появляться такие понятия,

обобщенный инвариантный образ которых представить было очень трудно, а иногда

даже и совер­шенно невозможно, ср. такие понятия, как «справедливость»,

«ненависть», «животное», «растение» и т. п. Слово давало возмож­ность

выразить все.

Благодаря тому, что словесный образ действительности может быть не связан с

чувственной наглядностью, необычайно расши­ряются рамки употребления речи и

появляются ее новые функции, абстрагирование и обобщение получают

неограниченные возмож­ности. С появлением звуковой речи становится возможным

такой тип мышления, когда основное внимание переключается с назы­вания на

связи между предметами мысли, тогда как сами предметы мысли могут находиться

за пределами опыта говорящего или слушающего.

Каждое слово обобщает, но степень обобщения у слов в зави­симости от их

функции и значения не является одинаковой. М. М. Кольцова различает четыре

типа связи между словом и тем, что оно означает:

I степень интеграции — слово замещает чувственный образ одного определенного

предмета (слово мама является сигналом только этого лица; кукла —

только вот этот конкретный предмет). Слово эквивалентно чувственному образу

предмета.

II степень интеграции — слово замещает несколько чувствен­ных образов от

однородных предметов (слово кукла относится уже к нескольким предметам,

имеющим общие черты). Сигнальное значение слова здесь уже шире, чем единичный

чувственный образ, и вместе с тем менее конкретно.

III степень интеграции — слово замещает несколько чувствен­ных образов от

разнородных предметов (слово игрушка обобщает и кукол, и мячики, и

кубики, и игрушечные автомобили, и т. д.).<55> Сигнальное значение такого

слова очень широко и удалено от конкретных образов предметов.

IV степень интеграции — в слове сведен ряд обобщений пре­дыдущей степени (слово

вещь, например, содержит в себе и обоб­щение, даваемое словами игрушка,

посуда, мебель и т. д. и т. д.). Сигнальное значение такого слова

чрезвычайно широко: связь его с чувственными корнями можно проследить с большим

трудом [32, 165—166].

Возникновение звуковой речи привело к образованию у чело­века так называемой

второй сигнальной системы. У человека воз­никли, развились и достигли особого

совершенства сигналы второй степени, т. е. сигналы, заменяющие раздражение,

исходящие непосредственно от предметов и явлений окружающей нас

дей­ствительности, в виде слов, произносимых, слышимых и видимых. Первая

сигнальная система — общая у людей с животными (си­стема раздражений,

получаемых непосредственно от предметов материального мира); вторая же,

специфическая для человека,— система речевых сигналов. Слово может быть также

раздражителем, и притом таким, что оно может заменять и вызывать те же

реакции, что и непосредственный раздражитель, обозначаемый определен­ным

словом.

СПЕЦИФИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ

КОММУНИКАТИВНОЙ ЗНАКОВОЙ СИСТЕМЫ

В предыдущем разделе была отмечена огромная роль слова как звукового знака.

Появление слова знаменовало собой не только появление более совершенного

способа общения между людьми. Оно одновременно способствовало появлению

качественно новой формы мышления, абстрактного словесного (вербального)

мышле­ния, позволившего человеку проникнуть в сокровенные тайники окружающего

его мира.

Однако наличие в языке одних только слов само по себе никогда не могло бы

обеспечить никакой коммуникации. Простое перечис­ление слов, вроде: ворона,

сидеть, дерево или берег, лес, гореть — представляет с точки зрения

слушающего явную бессмыслицу, в которой нет никаких связей.

Чтобы объяснить причину этого явления, необходимо обратить­ся прежде всего к

внеязыковым формам коммуникации. Окру­жающая человека среда также способна быть

источником опреде­ленной информации. Когда человек непосредственно наблюдает,

как ворона сидит на дереве или на берегу горит лес, то благодаря жизненному

опыту, многократному наблюдению подобных ситуа­ций в прошлом он хорошо

понимает, что здесь происходит, по­скольку все элементы данной ситуации

непосредственно даны в их естественной связи. Человек настолько привык к

постоянному<56> воздействию внешнего мира, что легче всего он может

понять толь­ко те связи предметов, которые он обнаруживает в ежедневно

наблюдаемых им конкретных ситуациях.

Когда говорящий желает что-либо сообщить другому, он вы­членяет какую-то часть

ситуации, так как единичный речевой акт не в состоянии описать всей ситуации в

целом, и строит элемен­тарную языковую модель избранной им естественной

микроситу­ации. Он обязан прежде всего указать на составляющие ее эле­менты (в

данном случае — определенные предметы) и выразить средствами языка связи между

этими предметами. В противном случае коммуникация не достигает своей цели, так

как собесед­ник или слушающий будет не в состоянии что-либо понять.

Пред­ложения типа Ворона сидит на дереве или На берегу горит лес

будут представлять языковые модели этих двух ситуаций. Они дают возможность

слушающему мысленно представить действи­тельные ситуации, поскольку элементы

языковых моделей и связи между ними изоморфны элементам и связи подобных

ситуаций, наблюдаемых в действительности. В данном случае обозначены предметы,

указаны их свойства и выражены отношения между ними. В приведенном примере они

выражены указанием на про­странственные или локальные характеристики (сидит

на дереве, на берегу горит).

Читатель может на это возразить, что мы часто мыслим, не представляя

конкретных ситуаций. Действительно, мышление современного человека стало

настолько абстрактным, что оно часто обходится без представлений конкретных

ситуаций. Однако нельзя при этом забывать, что все типы предложений, по

крайней мере в их генезисе, представляли языковые модели конкретных ситуаций,

которые по мере развития человеческого мышления эпизодически могли

наполняться довольно абстрактным содержа­нием. Без создания языковых моделей

конкретных ситуаций язы­ковое выражение элементарных связей между предметами

и явле­ниями окружающего нас материального мира было бы фактически

невозможно.

Когда человек непосредственно наблюдает какую-либо конкрет­ную ситуацию, он

не нуждается в дроблении самой ситуации на элементы, поскольку все эти

элементы оказываются понятными в их естественном единстве и целостности,

наблюдаемых непо­средственно.

Всякое языковое выражение предназначено прежде всего для другого человека. Нужно

выразить свою мысль в языковой форме так, чтобы слушающий понял. Необходимость

создания языко­вых моделей естественных ситуаций требует объективации отдельных

свойств предметов и отношений. В нашем сознании они отделяются от их

естественных носителей, находят отдельные выражения в словах и формах языка или

в смысловых аналогах этих форм. По этой причине в каждом языке количество

слов<57> намного превосходит количество самостоятельно существующих

явлений действительности. Такие понятия, как «теплота» или «твердость»,

«справедливость», «высота», «близость», «даль» и т. п., отдельно в природе не

существуют.

Теплота является производным определенного состояния мо­лекул и неотделима от

самого тела, где это движение происходит. То же самое следует сказать и о

твердости. Справедливость может проявляться в поступках, представлять

известный комплекс норм и т. д., но отдельно существующего предмета, который

мы могли бы назвать «справедливостью», в окружающем нас мире также не

существует. Понятия «даль», «близость», «высота» и т. п. порождены чисто

человеческой необходимостью ориентации в пространстве. Предмет может

существовать совершенно неза­висимо от того, находится он близко или далеко

от говорящего субъекта.

Широко распространено мнение о том, что каждое слово обоб­щает. Однако

способность слова к большой генерализации огром­ного количества фактов не

должна затемнить другое: слову при­суща одновременно способность к дроблению

предметов и явлений действительности. Слово одновременно и обобщает и дробит

дей­ствительность: «... Возьмем такое понятие как «тяжесть». Оно, с одной

стороны, есть результат дробления действительности, ибо есть результат

абстрагирования от формы, размеров, цвета, твердости и других свойств и

качеств различных предметов. Но тем же словом «тяжесть» мы выражаем понятие,

обобщающее огромное количество фактов, ибо в нем мыслится не одно из свойств

одного-единственного предмета, а свойство, общее огромному количеству

предметов и явлений действительности, рассматривае­мых определенной своей

стороной» [15, 91—92].

Живая действительность в языке преображается. Все дро­бится на отдельные как

бы изолированно, или дискретно суще­ствующие элементы, многие из которых на

самом деле отдельно вообще не существуют. Иначе и быть не может, так как

отсутствие непосредственного созерцания требует определенной замены,

известного объяснения, конструирования его содержания.

Необходимость дробления действительности и выражения результатов этого

дробления отдельными словами в процессе коммуникации диктуется не только

стремлением к созданию языковых ситуационных моделей. Выше уже говорилось о

том, что в основе актов коммуникации лежит отражение человеком окружающей его

объективной действительности. Это отражение не должно представлять познание

каких-нибудь отдельных сторон действительности. Оно должно быть относительно

всесторонним и полным.

Свойства предметов и их закономерные связи также раскры­ваются в актах

коммуникации. В актах коммуникации предмет получает различные определения. По

этой причине человеческая<58> речь осуществляется преимущественно в форме

предложений, в которых обычно выражается какое-нибудь суждение о предмете,

раскрывающее его признаки и его отношения к другим предметам. Всякое

определение рассматривает предмет только с какой-то одной стороны, составляя

истину относительную. Только сумма определений дает всестороннее знание

предмета — истину все­стороннюю и конкретную. Для того чтобы найти в предмете

су­щественное, охватить предмет со всех сторон, надо высказать ряд суждений об

относительной значимости их, выделить из этого множества предикатов

существенный, тот, который глубже отражает объективные связи вещей.

В актах коммуникации находят языковое выражение формы мышления, из которых

основными являются суждение, и предло­жение. Как будет показано ниже,

построение ситуативных язы­ковых моделей в разных языках мира отличается

большим разно­образием. Логическое мышление отражает законы диалектики

материального мира. Оно основано на отвлечении самых общих связей и

зависимостей предметов и явлений внешнего мира. Об­щность основных

закономерностей объективного мира находит свое отражение в законах логики,

которые являются едиными для всех людей законами связи мысли в рассуждении.

Именно благодаря этому логический строй мысли у всех народов —

су­ществовавших в прошлом и современных — одинаков, хотя сами мысли в

различных языках мира могут выражаться по-разно­му.

Обычно утверждают, что в языке находят свое выражение три основные формы

мышления — понятие, суждение и умозаклю­чение. Однако в процессе познания

объективного мира человек практически никогда не оперирует одними только

понятиями вне суждений и умозаключений.

Процесс обнаружения общих свойств вещей начинается с самой простой формы

отражения внешнего мира в нашем сознании, в которой мы отображаем наличие или

отсутствие у предмета каких-либо признаков и связей, например: сосна (есть)

дерево, колхоз (есть) социалистическое предприятие, снег белый. Сужде­ние

состоит из двух основных элементов — субъекта суждения, или логического

подлежащего, и предиката суждения, или ло­гического сказуемого. В языке

суждение выражается предложени­ем, хотя, по мнению логиков, не каждое

предложение может быть суждением.

Оба члена суждения должны быть связаны так называемой предикативной связью. Без

предикативной связи нет суждений. Раскрытие признака предмета может

осуществляться в язы­ке и атрибутивным способом, ср. русск. красный

карандаш. Логика, однако, не считает подобные сочетания суждениями,

поскольку здесь в предикативной связи признак приписывается понятию как

собственный. Следовательно, при атрибутивной свя<59>зи отношение одного

понятия к другому понятию не устанавли­вается. Н. И. Жинкин рассматривает

поэтому атрибут как пре­дикат второго порядка [25, 30].

В суждении отражается объективная связь между предметом и его свойствами.

Суждение имеет довольно много отдельных видов, которые классифицируются по

содержанию, объему и количеству отображаемых предметов, по характеру связи

между отображаемыми предметами и их свойствами и по степени су­щественности

для предмета отображаемого свойства. Отображая связи и отношения предметов

материального мира, наши сужде­ния в процессе мышления связываются друг с

другом. Сопоста­вляя суждения, связывая вновь полученные суждения с

имею­щимися суждениями, мы выводим новое знание об окружающей

действительности. Подобные операции с суждениями и являются умозаключениями.

Умозаключение тем отличается от суждения и понятия, что оно представляет

связь отдельных мыслей, между которыми имеется логическая связь, отображающая

взаимосвязь предметов и явлений объективного мира.

Умозаключения могут быть индуктивными, когда процесс рассуждения идет от

знания единичных или частных фактов к знанию общего правила, и дедуктивными,

когда процесс рассуждения идет от знания общего правила к зна­нию о каком-

либо единичном факте, на который данное общее правило распространяется.

Умозаключения являются особо важ­ной формой познания окружающего мира. Все

выводы факти­чески основываются на умозаключениях.

Суждение и умозаключение представляют основные формы, с помощью которых

осуществляется логическое мышление со всеми присущими ему логическими

операциями.

Однако человеческая коммуникация, осуществляемая средст­вами языка, не

сводится только к беспристрастному отражению предметов и явлений

материального мира и закономерных связей между ними.

Необходимо постоянно иметь в виду, что языком для целей об­щения пользуются

люди. Поэтому физиологические особенности человеческого организма,

специфические особенности коммуника­ционной техники и, наконец, специфика

языкового знака, орга­нически не связанного с природой обозначаемого,

превращают язык в особый феномен, отличающийся целым рядом характер­ных

свойств.

Если бы язык служил только средством выражения предметов и явлений

окружающего мира, отраженных в нашем мышлении, их свойств и закономерных

связей, то можно полагать, что подоб­ный язык был бы мало похож на те живые

языки, которыми люди пользуются в повседневной жизни.

Хотя в некоторых планах речи и возможна сухая констатация<60> того, что

происходит в окружающем мире, не она является харак­терной для человеческого

языка как средства коммуникации. Шарль Балли справедливо замечает, что идеей

является всякий психический акт, при котором мы, преодолевая собственное «я»,

проникаем в область того, что существует отдельно и независимо от нас. Однако

это усилие почти всегда тщетно, ибо мы являемся рабами собственного «я», мы

постоянно примешиваем его к дейст­вительности, и последняя не отражается, а

преломляется в нас, т. е. подвергается искажениям, причина которых кроется в

самой природе нашего «я». Далее Балли указывает, что нашу индивиду­альность

составляет эмоциональная сторона нашего существа: наши чувства, побуждения,

желания, стремления — одним сло­вом, все, что составляет нашу духовную жизнь,

что так или иначе отражается на деятельности нашего физического существа, все,

что стимулирует нас к действию, все, из чего складываются не зависящие от

рассудка темперамент и характер человека [2, 22—23].

В акте речи проявляется отношение говорящего к совершаемо­му действию,

трактовка его как действия, вполне реального или нереального, желаемого,

предполагаемого или потенциально воз­можного. Это отношение лежит в основе

категории модальности, которая, как известно, не играет никакой существенной

роли при характеристике предметов и явлений.

Говорящий стремится сделать речь более доходчивой и доступ­ной пониманию

своего собеседника. Осуществление этой необхо­димости ведет к появлению

целого ряда средств, как, например, логическое ударение, употребление

различного рода выделитель­ных и усилительных частиц, пояснительных и вводных

слов, стрем­ление к экспрессии, выражающейся в употреблении слов в

перенос­ном, или метафорическом, значении, в подборе специальных образ­ных

выражений и более сильно действующих на восприятие языковых средств.

Свойства предметов материального мира не зависят от их про­странственного

расположения. Кусок гранита не будет менять своих свойств в зависимости от

того, находится он в десяти метрах от говорящего или на расстоянии километра

от него, будет он лежать под деревом или на вершине горы. Между тем в

процессе речи пространственные характеристики имеют очень большое зна­чение,

и для их выражения имеется целая система языковых средств, например,

различного типа местоимения, местоименные наречия и т. п.

Отличительной особенностью коммуникативных актов, осущест­вляемых при помощи

языка, является их ярко выраженная изби­рательность. Ситуация, в которой

происходит общение, может иметь бесчисленное множество самых различных

характеристик, но в каждом коммуникативном акте из этого континуума отби­рается

что-то одно, и на него направляется внимание собеседника.<61> Возникает

необходимость наличия в языке особых дейктических средств. Этим объясняется,

например, тот примечательный факт, что ни один язык мира не обходится без

местоимений.

Различные пространственные характеристики также обладают дейктической,

ограничительной функцией, хотя и более слабо вы­раженной, чем у местоимений.

Пространственные характеристики нужны для ориентации собеседника,

концентрации его внимания на определенных предметах или явлениях, более

четкого отграни­чения содержания высказываемой мысли и т. п.

В окружающем нас мире нет таких явлений, как определен­ность или

неопределенность предмета, тем не менее во многих языках мира имеются

артикли. Артикли также относятся к чисто вспомогательным средствам речевой

ориентации.

Во многих языках мира существует такая часть речи, как сою­зы. В реальном мире

вещей и явлений нет ничего, что бы соответст­вовало союзам. Союзы созданы

человеком как техническое средст­во для выражения логической связи между

отдельными высказы­ваниями. В этом легко убедиться при непосредственном

наблюде­нии различных реальных ситуаций. Если вы видите, что молния ударила в

дерево, и оно сломалось, вы не нуждаетесь в каких-либо связующих средствах

между этими явлениями, так как причина и следствие даны наглядно. Другое дело,

когда сообщается об этом в речи или письменно на бумаге. Связь между суждениями

можно выразить, например, таким способом: Дерево сломалось, потому что в

него ударила молния.

Во многих языках существует целая система так называемых придаточных

предложений. Однако придаточные предложения относятся только к технике речи.

В. Н. Мороз справедливо заме­чает, что никаких придаточных актов познания

никогда не было. Что касается так называемых придаточных предложений, по

край­ней мере определительных, подлежащных, места, времени и дру­гих, то они

имеют те же функции, что и определение [40, 75].

В среде логиков до сих пор идет спор о том, является ли вопро­сительное

предложение суждением. Большинство логиков склоня­ется к тому, что

вопросительное предложение по своей сущности не является суждением, поскольку

говорящий в данном случае не ставит задачей раскрытие каких-либо новых

средств предмета.

Более правы, пожалуй, те логики, которые вопрос рассматри­вают как форму

суждения, использованную в специальных целях. Вопросительное предложение

является специфическим атрибу­том коммуникативной техники, поскольку в

окружающем нас ми­ре нет явлений, аналогичных вопросу.

Таким же специфическим атрибутом коммуникативной техни­ки является

побудительное предложение.

В некоторых языках существует явление, называемое consecutio temporum

(последовательность времен), когда постановка вре­мени в придаточном

предложении в известных случаях опреде<62>ляется временем главного

предложения. Это также чисто языко­вое явление, не имеющее логических

обоснований в реальной дей­ствительности.

В окружающей нас действительности каждый предмет может быть только самим собой.

Так, например, разветвление реки по существу не имеет ничего общего с рукавом

одежды, хотя оно мо­жет иметь общее с ним наименование, ср. русск. рукав

реки и ру­кав пальто. Сосна в реальной действительности никогда не

может превратиться в хлеб, но слова, служащие для их наименования, могут

совпасть в одном звуковом комплексе, ср. фр. pin 'сосна' и pain 'хлеб' (произн.

рF?) [52, 89]. Лошадь и корова разные животные, но морд. liљme 'лошадь' и

финск. lehmд 'корова' про­изведены от одного и того же корня.

Один и тот же предмет в языке может иметь несколько названий, ср. глаза

и очи, путь и дорога, хотя ни один из предметов окружа­ющего

мира не может заключать в себе несколько противополож­ных сущностей. Совершенно

разные предметы нередко обозначают­ся в языке одним и тем же комплексом. Так,

например, дхāр в языке хинди может иметь следующие значения: 1)

дхāр 'ливень', 2) дхāр 'долг', 'задолженность', 3)

дхāр 'провинция', 'область', 4) дхāр 'лезвие', 'острие',

5) дхāр 'край, конец'.

Одно и то же значение может быть выражено самыми различны­ми способами,

например:

1. Мы с Иваном друзья со школьных лет.

2. Мы с Иваном дружны со школьных лет.

3. Мы с Иваном дружим со школьных лет.

4. Мы с Иваном в дружбе со школьных лет.

5. У нас с Иваном дружба со школьных лет.

Если подходить к отражению реальной действительности в языке с точки зрения

точности и адекватности отражения, то раз­личные метафорические выражения типа:

одинокая рябина, промчались годы и т. д.— следует рассмат­ривать как

порождение человеческой фантазии.

Предмет или явление могут не обнаруживать никаких сущест­венных изменений на

протяжении многих десятков тысяч лет, хо­тя их название в языке может

измениться неоднократно. Назва­ние огня в большинстве финно-угорских языков

сохраняет ста­рое наименование, существовавшее, по-видимому, еще в языке-

ос­нове, ср. финск. tuli, сев. саамск. dollв- ~ dolв-, морд. tol, мар. tul,

удм. tyl 'огонь'. В коми-зырянском языке для обозначения огня возникло новое

слово. Латинский глагол edo 'есть', имеющий па­раллели во многих

индоевропейских языках, был заменен во фран­цузском языке новым глаголом

manger 'есть'.

В реальном мире существует закон корреляции между измене­нием внутренней

сущности и внешней формы. Так, например, лю<63>бое изменение молекулярной

структуры какого-либо вещества приводит к образованию другого вещества,

совершенно не похо­жего по своему внешнему виду на исходное.

В языке такого закона нет. Предмет может измениться до не­узнаваемости, но его

наименование может сохраниться, ср. древ­негреческое слово dТmoj 'дом',

существовавшее еще в гомеров­скую эпоху, и современное русское дом.

В объекте не могут осуществляться одновременно все его сос­тояния — прошлое,

настоящее и будущее. Окружающий нас мир никогда не воспроизводит своего

исторического прошлого в дан­ный момент, не говоря уже о проекции чего-либо в

план будущего.

Благодаря наличию таких свойств человеческой психики, как память и

воображение, человеческая речь может иметь три вре­менных плана — план

настоящего, план прошедшего и план бу­дущего.

Однако самая примечательная особенность человеческой речи состоит в том, что,

несмотря на единство форм логического мыш­ления у всех народов мира,

конкретные языки, их словарный сос­тав и грамматический строй отличаются

довольно большим раз­нообразием. Этот факт на первый взгляд может показаться

доволь­но парадоксальным, поскольку коммуникация в основном стро­ится на базе

отражения человеком законов объективного мира, на базе логического мышления,

и в то же время логическое мышление как бы совершенно безразлично к тому, как

оно выражается и чем выражается.

В действительности так оно и происходит. Всякий мыслитель­ный акт связан с

выражением значений. Без выражения значения нет мышления. Поэтому первейшим

условием осуществления лю­бого мыслительного акта является выражение значения.

Все язы­ковые средства могут быть пригодны, если они это обеспечивают. Поясним

этот тезис некоторыми примерами. Возьмем для иллю­страции довольно простой

пример: Птица сидит на высоком дереве. Это предложение с логической

точки зрения представляет суж­дение, имеющее субъектно-предикатную структуру.

Целевое задание этого суждения состоит в раскрытии призна­ка определенного

понятия, в данном случае птицы. Признак этого понятия 'сидит' не только

раскрывается, но и получает некото­рую детализованную характеристику —

локальное определение. Указывается, что птица сидит на дереве. Если

транспонировать это смысловое задание в сферы различных языков и проследить,

какими средствами оно может быть выражено, то мы не получим той единой схемы,

которую допускает его логическая трактовка. В некоторых языках необходимо будет

выразить языковыми сред­ствами, будет ли эта птица для говорящего

определенной или неопределенной, т. е. употребить соответствующий артикль. В

од­них языках определенный артикль будет препозитивным, а в других

постпозитивным. Различным может быть и его происхож<64>дение. Он может

возникнуть из указательного местоимения, но есть случаи, когда определенный

артикль развивается на базе притяжательного суффикса. В тех языках, где артикль

изменяет­ся по падежам, как, например, в немецком, в именительном падеже

единственного числа он будет иметь особую форму, но есть языки, где

определенный артикль по падежам не изменяется, напри­мер, венгерский. В языке,

имеющем именные классы, слово 'пти­ца' должно получить определенный показатель

класса. Некото­рым аналогом таких именных классов в русском языке является род.

Слово 'птица' в русском языке принадлежит к женскому ро­ду. В тех языках, где

деление имен на классы отсутствует, слово 'птица', естественно, не получит

никакого классного показателя. Раскрываемый в слове признак, в данном случае

определенное состояние, в различных языках мира обычно выражается глаголом. В

этой области мы можем найти не меньшее разнообразие. Глаголь­ная форма может

иметь специальное личное окончание, указы­вающее, что действие или состояние

осуществляется субъектом 3-го лица. Некоторые языки мира — китайский, японский,

вьет­намский, монгольский, индонезийский, аварский и др. могут обхо­диться без

личных окончаний, поскольку личные местоимения могут с успехом осуществлять ту

же функцию. Есть языки, где роль личных окончаний выполняют личные префиксы.

Неоди­наково и место глагола во фразе. Например, в кельтских языках глагол чаще

всего располагается в начале предложения. Наобо­рот, во многих языках

агглютинативного строя он стремится занять конечное положение.

В языках, имеющих именные классы, показатель класса субъек­та действия может

в целях согласования наличествовать и в глагольной форме.

В тех языках, где существуют особые типы спряжения для пере­ходных и

непереходных глаголов, спряжение глагола 'сидеть' естественно будет отличаться

от переходных глаголов типа 'читать' (что-либо) или 'рубить' (что-нибудь). В

некоторых языках, напри­мер, абхазо-адыгских, локальная характеристика признака

мо­жет быть включенной в состав глагольной формы путем присо­единения к основе

глагола особого префикса, соответствующего по значению русскому предлогу

на. Получается нечто вроде птица дерево насидит. В некоторых языках

проводится различие между действием, совершающимся вообще, безотносительно ко

времени, и действием или состоянием, совершающимся в данный момент. По этой

причине глагол 'сидеть' в данном случае будет употреб­лен в форме настоящего

времени данного момента, ср. англ. Pre­sent continuous tense. Что касается

самой структуры этого време­ни, то опять-таки в разных языках, где это время

употребляется, она может быть неодинаковой. В английском языке это время

об­разуется из форм настоящего времени вспомогательного глагола 'быть' и

причастия настоящего времени, например, I am writing<65> 'Я пишу в данный

момент'. Примерно но той же схеме оно строится в ирландском и валлийском

языках. В скандинав­ских языках в этих целях также будут употреблены формы

на­стоящего времени вспомогательного глагола 'быть', но они соеди­няются не с

причастием настоящего времени, а с инфинитивом, которому обычно предшествует

предлог, ср. исл. нg er aр lesa 'я читаю в данный момент' и т. д.

В турецком языке это время образуется на базе формы местно­го падежа

инфинитива, к которой присоединяются аффиксы ска­зуемости, например, о

yazmaktadir 'он пишет в данный момент'. В албанском языке для выражения этого

значения достаточно про­стой частицы, которая обычно ставится перед формами

настояще­го времени, например, plani ро realizohet 'план (в настоящее вре­мя)

выполняется успешно'.

Если ограничиться только теми языками, в которых не разли­чается настоящее

время данного момента, то в самой структуре настоящего времени в разных

языках можно найти немало разли­чий. В некоторых иранских языках, как,

например, в персидском и афганском, настоящее время имеет специальный

отличительный префикс, в ненецком, эвенкийском и хантыйском языках оно бу­дет

иметь особый суффикс, исторически восходящий к суффиксу многократности, в

армянском и хинди оно будет состоять из при­частия и вспомогательного глагола

'быть', в китайском и вьетнам­ском языках оно будет представлять собой чистую

основу и т. д.

Локальная характеристика состояния на дереве также может быть выражена в

разных языках разными способами. В русском и вообще во многих индоевропейских

языках для обозначения ме­стонахождения предмета на поверхности какого-либо

другого предмета обычно употребляются предлоги. В агглютинативных язы­ках

вместо предлогов, как правило, употребляются послелоги. Наблюдаются случаи,

когда это значение выражается местным падежом. Некоторые языки, как, например,

прибалтийско-фин­ские, различают две серии локальных падежей — внешне-мест­ные

и внутренне-местные. По этой причине местонахождение на чем-либо выражается

особым падежом суперессивом. В абхазо-адыгских языках, как говорилось выше,

показатель местонахож­дения может быть выражен специальным глагольным

префи­ксом.

Словосочетание высокое дерево в разных языках также может быть выражено

по-разному. В одних языках, как, например, в славянских, тюркских,

финно-угорских, монгольских и т. д., при­лагательное высокий будет

предшествовать слову дерево, в других языках, как, например, в

романских, кельтских и индонезийском, оно будет ставиться после слова

дерево; в некоторых языках, имеющих склонение и родовое деление имен

существительных, прилагательное будет согласовано с именем существительным

в<66> падеже и роде. Можно найти языки, где члены этого словосочета­ния

будут соединены по способу простого примыкания. В иранских языках

словосочетание высокое дерево образует так называемую изафетную

конструкцию, ср. таджикск. дарахти боланд 'высокое дерево' где к слову

дерево будет присоединен связующий элемент, исторически восходящий к

относительному местоимению. В албан­ском языке два члена этого сочетания будут

соединены между со­бой так называемым связующим артиклем и т. д.

С. Л. Рубинштейн, пытаясь ответить на вопрос, в чем состо­ит различие между

мышлением и языком, выразил этот ответ в довольно оригинальной и несколько

парадоксальной форме: «Го­ворить — не значит мыслить. Мыслить — это значит

познавать; говорить — это значит общаться. Когда человек мыслит, он

ис­пользует языковой материал и мысль его формируется, отливаясь в речевые

формулировки. Но задача, которую он, мысля, решает — задача познавательная»

[54, 170].

Если определить эту особенность точнее, то следовало бы сказать, что говорить

— это одновременно мыслить и общаться, но общаться по определенным правилам,

применяя те способы языкового выражения, которые приняты в данном

кол­лективе. В противном случае говорящий рискует быть непонятым.

Соотношение между мышлением и языком можно образно срав­нить с соотношением

между теплой одеждой и ее национальной формой. Всякая теплая одежда должна

согревать человека и спа­сать его от холода, но в разных странах мира она

может быть не­одинаковой по внешней форме. Тем не менее она успешно

выпол­няет свою функцию: человеку в ней тепло и в то же время он одет, как

это принято обычаем.

Многие из вышеперечисленных особенностей знаковой комму­никативной системы

невозможно понять, не ознакомившись с различными внутренними процессами,

происходящими в сфере языка.

ПРОЦЕССЫ, ПРОИСХОДЯЩИЕ В СФЕРЕ ЯЗЫКА

Каждый говорящий на том или ином языке твердо убежден в том, что, пользуясь

данным языком, он не вносит в него ничего но­вого, поскольку всякое изменение

языка лежит за пределами его возможностей.

Характеризуя речь ребенка, Л. С. Выготский в свое время писал: «Ребенок

склоняет, спрягает, но эта деятельность им усво­ена чисто структурно. Эти

операции неосознанны. Ребенок упот­ребляет верный падеж и верную падежную форму

в структуре определенной фразы, но он не отдает себе отчета в том, сколько

существует падежных форм. Это сказывается в том, что он владе­ет ими спонтанно

в определенной ситуации, автоматически, т. е. <67> владеет ими тогда,

когда ситуация в каких-то больших структурах вызывает его на проявление этих

умений, но вне определенной структуры — произвольно, сознательно и намеренно —

ребенок не умеет сделать того, что умеет делать непроизвольно» [12, 213].

Необходимо заметить, что любой человек, не имеющий ника­кого теоретического

представления о строе своего языка, в этом отношении мало отличается от

ребенка. Он также пользуется речью автоматически и не отдает себе отчета в

том, сколько в данном языке падежей, времен, наклонений и т. д. В лучшем

слу­чае он может сказать на основании своего эмпирического опыта, что так не

говорят.

Однако в действительности язык создается людьми, хотя сами люди этого не

осознают. Язык никогда не создается всем коллекти­вом говорящих одновременно.

Отдельные изменения в языке про­изводятся отдельными индивидами. Каждое

звуковое изменение в языке, каждая отдельная его форма имеют какого-то

безымянного автора. Возникшее в языке новшество затем подхватывается дру­гими

говорящими на данном языке, в результате чего оно стано­вится общим

достоянием. Действия отдельных индивидов в сумме создают деятельность,

происходящую во внутренней сфере каждого языка. Эта деятельность может быть

различной по своему харак­теру.

Выше говорилось о том, что несмотря на единство форм логи­ческого мышления,

языковые формы выражения в разных языках мира обнаруживают большое

разнообразие. Эти различия воз­никают уже в самом начале в процессе создания

слов и граммати­ческих форм. Трудно представить, чтобы новое слово

создавалось всем коллективом говорящих на данном языке одновременно. Марио

Пэй замечает по этому поводу следующее: «Мы можем пред­полагать, что общее

принятие (common acceptance) символа осу­ществляется скорее через процесс

возникновения индивидуальной инновации и ее постепенного распространения, а

не как акт массового творчества» [73, 12]. Слова редко создаются из

со­вершенно новых, ранее ничего не обозначавших звуковых комп­лексов.

Индивид, создающий новое слово для ранее неизвестного ему предмета, пытается

прежде всего найти какие-то черты сходст­ва между этим предметом и

предметами, ему уже известными, име­ющими в данном языке особое наименование.

Звуковой комплекс в период своего возникновения должен обязательно иметь

какую-то опору даже в тех случаях, когда новое название создается по

звукоподражательному принципу. В противном случае создать его было бы

невозможно. Огромное значение в процессе создания новых слов имеют поэтому

ассоциации.

Совершенно естественно, что у разных индивидов, находящих­ся в различных точках

земного шара, ассоциации не могут быть одинаковы, хотя возможность случайных

конвергенций не исклю­чена. Этим, между прочим, объясняется такое интересное

явление,<68> как отсутствие единой внутренней формы слов в различных

язы­ках мира. Данное положение может быть сравнительно легко под­тверждено

примерами, взятыми из самых различных языков. Так, например, греч. Фrnij

'птица' этимологически связано с глаголом Фrnumi и лат. oriri 'подниматься';

исп. pajaro и рум. pasăre 'птица' происходят от лат. passer, собственно —

'воробей'. Греч. prТswpon 'лицо' буквально означает 'то, что находится перед

глазами', но лит. veidas связано с индоевропейским глагольным корнем *weid-

'видеть', ср. лат. videre 'видеть', греч. e„ ?don 'я увидел' из eweidon; лат.

facies 'лицо' связано с глаголом facere 'делать', собственно — 'творение',

'нечто созданное', ср. польск. twarz; коми-зыр. нырвом 'лицо' означает

буквально 'нос-рот', собственно — 'средоточие носа и рта'; греч. mљtwpon 'лоб'

озна­чает буквально 'то, что находится между глаз', нем. Stirn 'лоб' связано с

лат. sternere 'простираться'; русск. лоб этимологически связывается с

чешск. leb 'череп', лат. supercilium 'бровь' бук­вально означает 'то, что

находится над веком', ср. лат. cilium 'веко', но лит. antakis буквально

означает 'то, что находится над глазом'. Греч. poЪj 'нога', род. п. podТj

этимологически связа­но с русск. под 'основание печи', тогда как русск.

нога определенно связывается с греч. Фnux, род. п. Фnucoj 'ноготь', нем.

Nagel 'но­готь', лит. nagas и латышск. nags 'ноготь'. Фр. maison 'дом'

происходит от лат. mansio 'остановка, пребывание'; русск. дом связано с

греческим глаголом dљmw 'строить'; русск. окно этимоло­гически связано

со словом око 'глаз', серб. прозор 'окно' этимоло­гически

связано с русским глаголом взирать, т. е. 'смотреть', тогда как исп.

ventana 'окно' связано с лат. ventus 'ветер', н.-греч parЈfuro 'окно' буквально

означает 'то, что находится около двери'; греч trЈpeza 'стол' из tetrapedia

буквально 'то, что стоит на четырех ножках'. Русск, стол этимологически

связы­вается с глаголом стлать; русск. плотник связано

этимологически с глаголами плотить и плести, тогда как греч.

tљktwn 'плотник' этимологически связано с русским глаголом тесать, ит.

falegname 'плотник' связано с глаголом fare 'делать' и существитель­ным legname

'дерево'; греч. ўgorЈ 'рынок', первоначально зна­чившее 'место собрания,

сборища', связано с глаголом ¤gw 'гнать'; русск. рынок связано с нем.

Ring 'кольцо'; греч. teleuta«oj 'послед­ний', собственно 'находящийся в конце'

(teleut» 'конец'), фр. dernier 'последний', буквально 'задний' из deretro

'сзади', русск. последний связано с глаголом следовать; русск.

старый этимологически связано с лит. storas 'толстый, сильный, тяжелый' и

др.-норв. stуrr 'большой, мощный, важный, храбрый', шв. stor 'большой'; греч.

palaiТj 'старый' связывается с валлийск. pell 'дале­ко отстоящий', лат vetus

'старый', по-видимому, связано с греч. њtoj 'год' из wetos, ср. алб. vit 'год',

vetus, т. е. 'имеющий много лет', н.-греч. dЈsoj 'лес' связано с прилагательным

dasЪj 'густой',<69> ит. bosco 'лес', фр. bois 'лec' происходят от лат.

boscus, перво­начально 'лесное пастбище', рум. pădure 'лес' — от лат.

palus, род. п. paludis, 'болото' др.-норв. skogr 'лес', датск. skov, шв. skog

связаны с др.-норв. глаголом skag 'выдаваться', лит. giria 'лес' ассоциировано

со словом 'гора' ('гора, покрытая лесом'), сербохорв. љuma 'лес'— ассоциация с

чем-то издающим шум, ср. русск. шуметь, нен. пэдара 'лес'

этимологически может быть связано с финск. petдjд, морд. и коми-зыр. пужым

'сосна'; нем. verstehen 'понимать' связано с др.-англ. farstandan и др.-норв.

forstanda 'стоять впереди' или 'представлять', русск. понимать

ассоциировано с идеей 'брать', ср. лат praehendere 'брать', тат. ан?ла

'понимать' связано с существительным ан? 'рассудок, ум', венг. йrteni

'понимать' увязывается с идеей 'достичь чего-либо', ср. венг. йrni 'достигать';

коми-зыр. гцгцр воны 'понимать' вос­ходит к значению 'ходить кругом';

драться в русском языке буквально означает 'драть друг друга', а тат.

сугышырга 'драться' можно объяснить как 'бить друг друга'; сопоставление

русского глагола искать с болг. искам 'желаю, требую', а также

с др.-англ. āscian 'спрашивать' и др.-инд. icchati 'ищет,

желает' показывает, что первоначально этот глагол имел значение 'искать или

домога­ться чего-либо', итальянский глагол cercare 'искать' этимоло­гически

связан с латинским circa 'около, вокруг', испанский гла­гол buscar

увязывается этимологами с нар. лат. существительным busca 'лес';

buscar означало некогда 'ходить в лесу и искать дрова' татарский глагол

езлq- 'искать' явно связан с существительным ез 'след' и т. д.

Таким образом, в истории почти каждого исконного слова конкретного языка

можно наметить два основных этапа. Сначала появляется представление о каком-

либо предмете или явлении, полученном в результате знакомства с ним на опыте.

Затем возни­кает необходимость дать ему название. При этом новый предмет или

явление ассоциируется с каким-нибудь другим предметом или явлением, так как

человек обнаруживает в них какое-нибудь общее свойство. Само направление

ассоциации не предопределено с самого начала в предмете или явлении,

подлежащем наименованию. Ас­социация — результат чистого случая.

Многочисленные факты также свидетельствуют о том, что континуум объективного

мира в разных языках может члениться по-разному и получать различное языковое

выражение. В этом сравнительно легко убедиться, если проанализировать

прилагае­мый список слов, взятых из различных языков и обозначающих явления,

для называния которых в русском языке нет специаль­ных слов. Их сущность может

быть выражена только описательно, ср., например, коми-зыр. рас 'смешанный лес',

тыкцла 'небольшое озеро, образовавшееся на месте старого речного русла',

личкыштлыны 'быстро надавить на что-нибудь и, подержав в течение не­большого

отрезка времени, снова отпустить', кывтны 'плыть<70> вниз по

течению', катны 'плыть вверх по течению', нен. ибцсь 'быть

горьким', монась 'упасть (о человеке или животном)', пухуворцъ

'стариться (о женщинах),' пэдарасясь 'быть безлесным', сэлась

'высохнуть до хрупкости', варнась 'бежать (о небольших животных и

птицах)', ямд 'ветвь хвойного дерева', яндо 'собака с короткой

шерстью', янго 'горелое место в кустарнике или в лесу', сидрянгг

'тень человека или животного', лорц 'крупная кочка', вара

'черный гусь', эвенк. ирбэ 'период нереста карасей', иркукта

'период, когда ягоды еще не созрели', иргисэ 'еда на дорогу', калтан

'чум, закрытый покрышкой наполовину', конями 'поп­рыгать (о кузнечике)',

лаванчэми 'быть высунутым (о языке)', лабикта 'мох на болоте',

он?нё 'река, высохшая от зноя', манс. каньсюн?кве 'сохнуть (о

деревянном предмете)', лэсьмалтан?кве 'развести огонь', вост.-хант.

к?ор 'чистое, не заросшее лесом топ­кое болото', вирqс

'высокий строевой лес', мур 'снег на ветках деревьев', сдв

'ручей, вытекающий из озера'; нан. лōби 'гнездо белки',

лōрин 'тающий весной лед', мāрон 'стая рыб', дэун

'небольшой залив в озере или реке', норв. саам. арре 'открытое море', duoddar

'гористая тундра', dolвstaddвt 'сидеть на откры­том воздухе у огня или костра';

тат. тайпылу 'махать крыльями', нем. Arm. 'рука от кисти до плеча',

Hand 'кисть руки', FuЯ 'нога (ступня)', Finger 'палец на руке', Zehe 'палец на

ноге', исп. escarlata 'ярко-красный' (о цвете), escaсo 'скамья со спинкой',

zafra 'сбор урожая сахарного тростника'; тур. bamsin 'вторая половина зимы',

havali 'имеющий много воздуха'; перс. калаг?е 'шелковый платок с черным

узором по золотому фону', чарог? 'грубая кожаная обувь на толстых

подошвах' и т. д. Там, где ан­глийский язык, замечает Отто Есперсен, различает

clock '(стенные, настольные, башенные) часы' и watch 'ручные часы', а

француз­ский — horloge '(башенные) часы'; pendule '(висячие, настоль­ные) часы'

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36