Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

функций мозга, позволяющих — пусть пока еще и очень несовершенно — выявлять

не только собственно мыслитель­ные механизмы чувственного познания (например,

механизмы восприятия; см. работы А. Н. Леонтьева), но и изучать некоторые

высшие формы мышления более непосредственно, а не только че­рез его

проявление в формах речевой деятельности. Важность этих перспектив трудно

переоценить, если принять во внимание, что существующие взгляды на отношение

языка и мышления основы­ваются, главным образом, на представлениях о

мышлении, выве­денных из языка.

Можно предположить, что именно эта односторонность инфор­мации о мышлении в

значительной степени является причиной тен­денций к отождествлению мышления и

языка, механистического понимания связи межу ними и навязывания мышлению

законо­мерностей языка.

Но пока возможности более непосредственного изучения мыш­ления очень ограничены

даже в психологическом плане. В гносе­ологическом же плане языковые образования

остаются почти единственным источником для заключений о мышлении. «Если бы

наука имела в своем распоряжении какую-нибудь другую сис­тему знаков, кроме

языка, стремящуюся обнаружить мысль, быть может, мы могли бы мечтать о

достижении положительных ре­зультатов в анализе психологической природы

коммуникации; но такой системы нет, так как язык жестов, употребляемый

глу­хонемыми, так же как язык жестов некоторых первобытных по культуре племен,

находится в сильнейшей зависимости от язы­ка слов, является или прямо от него

производным или в сильной степени от него зависимым. Кроме того, всякая

выработанная сис­тема отразила бы на себе этапы исторического развития, а они

отдалили бы ее от ее основания — человеческой психики. В виду этого нам

приходится ограничиваться анализом явлений самого языка и уже по ним делать те

или иные заключения о некоторых психологических основаниях этих явлений» [91,

28—29].<378>

МНОГОКОМПОНЕНТНОСТЬ МЫШЛЕНИЯ И

МНОГОФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ ЯЗЫКА

При обсуждении вопроса связи языка и мышления необхо­димо учитывать

сложность, многосторонность обоих явлений. Это особенно важно в отношении

мышления, которое включает в себя разные стороны и компоненты и требует

расчлененного изучения средствами и методами разных наук. Мышление как

функция, особый вид деятельности мозга исследуется в физио­логии высшей

нервной деятельности, познавательный аспект мышления как отражения внешнего

мира в плане адекватности отражаемого и отражения, истинности и ложности

является объектом изучения в теории познания и логике.

В психологии происходит поиск своего специфического под­хода к изучению

мышления. Он заключается в том, чтобы, не игнорируя физиологической и

гносеологической сторон мышле­ния, осваивать их в особом аспекте изучения его

«как процесса взаимодействия познающего субъекта с познаваемым объектом, как

ведущую форму ориентирования субъекта в действительно­сти»

6. Именно так формулируется психологическое определение мышления в

«Философском словаре» (1968 г.) наряду с обще­философским определением мышления

как высшего продукта особым образом организованной материи — мозга, активного

процесса отражения объективного мира в понятиях, суждениях, теориях и т. д.

В последнее время интенсивно разрабатывается кибернетиче­ский аспект в

изучении сознания и мышления. Соответственно этому предлагается также особое

определение мышления, как процесса прогнозирования и перестройки структуры

сознания с изменением динамической структуры внешнего мира [53, 235].

В зависимости от подхода к изучению содержание и объем понятия «мышление»

интерпретируются различно. Иногда мышле­ние понимают широко, включая в это

понятие обе его формы: чув­ственное познание и рациональное, логическое

мышление, другие ограничивают это понятие дискурсивным (логически

расчле­ненным) мышлением. При этом проявляется тенденция разграни­чивать

чувственное и логическое на основании предполагаемого участия или неучастия

языка в познавательном процессе. Такой взгляд часто основывается на

прямолинейном противо<379>поставлении первой и второй сигнальных систем

отражения дей­ствительности. Общепризнано, что обе системы тесно

взаимосвя­заны, что основные законы, установленные в работе первой сиг­нальной

системы, управляют также и второй. «Высшая форма мышления неразрывно связана с

элементарной: она возникает на ее основе, функционирует в неразрывной связи с

ней и реали­зуется в конечном счете через нее» [67, 113]. Однако иногда

игно­рируется другая сторона вопроса, а именно, что наличие второй сигнальной

системы и общественная практика существенно моди­фицируют и чувственную форму

познания у человека. «Главное состоит в том, что с переходом к человеку мозг

начинает работать иначе, чем на предшествующих этапах биологической эволюции. У

человека возникает новый тип поведения и соответственно фор­мируются новые

уровни организации физиологической деятель­ности мозга» [46, 50]. Одной из

важнейших проблем и является выяснение механизма взаимодействия чувственной и

логической форм познания и роли языка в них.

В настоящее время как будто можно считать доказанным, что «ощущение и

восприятие как чувственные формы познания на уровне человека представляют

собой копии действительности, выраженные в знаковых моделях, вербализованные,

оречевленные формы отражения, познания, поскольку уже они имеют по­нятийную

форму различной степени обобщенности» [67, 113—114]. (Наряду с этим

существуют и такие элементарные ощущения и вос­приятия, которые остаются

неосознанными, следовательно, не вы­раженными в знаковых моделях.)

Вопрос о том, всегда ли вербализуются ощущения, восприя­тия, представления

(иначе говоря, образуются ли они при помощи языка) и как это происходит,

изучается в психологии и физиоло­гии мышления, поскольку все эти формы

познания — наиболее не­посредственные проявления психической деятельности

человека.

Этот вопрос связан также с изучением таких умственных ме­ханизмов, как

отвлечение, абстракция, обобщение, что подтвер­ждается данными

экспериментальных исследований механизмов восприятия и представления,

проведенных как отечественными, так и зарубежными учеными (работы С. Л.

Рубинштейна, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурия, Э. А. Асратяна и др.). Сошлемся

также на статью М. М. Кольцовой [35], в которой подводятся итоги изуче­ния

явлений обобщения и абстракции в физиологическом аспекте и устанавливаются

механизмы постепенного развития обобщения у ребенка от его низших

элементарных форм до образования по­нятий, причем прослеживается изменение

функции речевых ха­рактеристик.

Экспериментально установлено, что определенные формы обобщения имеются уже на

уровне первой сигнальной системы и что основой его является тот же механизм,

который действует и на высшем функциональном уровне, а именно — сведение

комп<380>лекса раздражителей в один, т. е. процесс сокращения сигнала.

«Сначала формируются сложные комплексы раздражений, каждый элемент которых

несет определенную сигнальную функцию. За­тем постепенно эта функция

переносится на слово, таким образом обобщение представляет собой постепенный

процесс, происходя­щий на всех уровнях деятельности больших полушарий» [35,

310]. Интересны в этом смысле также результаты исследования воспри­ятий

пространства и времени и их названий в различных языках, которые дают основание

сделать вывод, «что в языке они упоря­дочиваются не по образцу логической

системы понятий, а примени­тельно к внутренним закономерностям чувственного

познания человека, который находится не в созерцательном, но в активном

отношении к миру» [93, 55].

В логико-гносеологическом аспекте вопрос об обобщении тес­но связан с

процессом образования понятий. Проблема понятия вряд ли может считаться

окончательно разработанной и, может быть, наиболее слабой ее стороной все еще

остается вопрос о связи понятия со словом. Собственно говоря, самое

разграничение чувственной и логической форм мышления на основе участия язы­ка

упирается в вопрос о соотношении слова и понятия. Если счи­тать, как это

принято в традиционной формальной логике, что слово обязательно выражает

понятие и только понятие, а в каче­стве понятия рассматривать всякое

обобщенное отражение дей­ствительности, то нужно или отрицать наличие

обобщения в чув­ственных формах, или признать, что не каждое обобщение есть

уже отработанное понятие (подробно см. в гл. «Знаковая природа языка», раздел

«Понятие языкового знака»).

Очень интересны в этом плане соображения И. М. Сеченова, который определял

представление как элементарное, научно не­отработанное понятие, как

«умственную форму», являющуюся ре­зультатом и умственного и физического

анализа предметов и их отношений друг к другу и к человеку [74].

Все эти проблемы возникают прежде всего в связи со специ­фикой чувственного и

логического мышления в генетическом ас­пекте, когда обсуждается процесс

развития обобщения и участие в нем слова в плане филогенеза (становления

слов-понятий в язы­ке) или онтогенеза.

Но этот вопрос является достаточно сложным и в психологи­ческом аспекте.

Действительно, какую роль играет язык в сов­местном функционировании

чувственного и рационального компо­нентов мышления? Можно ли представить себе

такое положение, что только отработанные понятия находят в этом случае

выраже­ние в слове, а, скажем, восприятие цвета, звука, тех или других

признаков некоего предмета, который нужно узнать (опознать, идентифицировать)

происходят без участия языка? Вряд ли воз­можно допустить такое

дифференцированное использование язы­ка в мышлении современного человека, уже

владеющего языком.<381> Речь может идти, по-видимому, о разной степени и

форме словес­ного оформления отдельных компонентов мысли, а не о полном

исключении роли языка в чувственных восприятиях. С. Л. Рубинштейн пишет по

этому поводу: «Наглядные элементы включают­ся в мыслительный процесс в виде

более или менее генерализованного содержания восприятия, в виде обобщенных

образных пред­ставлений и в виде схем, которые как бы антиципируют и

предвосхищают словесно еще не развернутую систему мыслей. Чув­ственное

содержание включается в мыслительный процесс и как обусловливающее его ход и

как обусловленное им». «Образы, ко­торыми оперирует человек, это «означенные»,

как бы речевые об­разы. Поэтому образы могут функционировать в мышлении наря­ду

с речью, со словом и выполнять в нем функцию, аналогичную той, которую

выполняют эти последние» [71, 61, 113].

Для исследования процесса мышления с точки зрения взаимо­действия в нем

чувственного и логического компонентов и ме­ханизмов вербализации особый

интерес представляют работы Н. И. Жинкина, в которых ставится задача

исследования стыка между языком и речью, выяснения, в какой форме зарождается

у человека мысль и как она реализуется в речи [23; 24]. Н. И. Жинкин

экспериментально доказывает сложность, двухзвенность ме­ханизмов

человеческого мышления, наличие кодовых переходов во внутренней речи

(предметно-изобразительный и речедвигательный код), наглядно показывает, что

мысль может связываться непосредственно с образом предмета, а не с звуковым

образом и только в экспрессивной речи переводится с языка изображений на язык

звуков.

В этой связи отметим еще один момент. В последнее время боль­шое внимание

уделяется особой форме научного мышления (поз­нания), в которой своеобразно

сочетаются и взаимодействуют чув­ственные (наглядные) и абстрактные

компоненты. Речь идет о так называемых образных (идеальных, «иконических»)

моделях. Под образной моделью понимают «специфическую форму мышления,

синтезирующую в единую систему чувственный образ, созданный с заранее

определенной исследовательской целью, и научную аб­стракцию». В этом синтезе

чувственное выступает в своей, так ска­зать, высшей форме, ибо такие модели

являются «способом нагляд­ного отображения объектов, недоступных чувственному

восприя­тию» [75, 53].

Можно предположить, что участие языковых средств в таких моделях имеет свои

специфические закономерности, как и в эв­ристическом мышлении в целом.

Итак, мышление не может рассматриваться как нечто одно­родное, одноплановое. Оно

включает различные компоненты, ко­торые в разной степени и форме связаны с

языком. Многокомпонентность мышления предполагает таким образом и расчлененный

подход к проблеме его взаимосвязи с языком.<382>

Сложность взаимосвязи мышления и языка обусловлена также сложностью я

спецификой самого языка. Одним из решающих мо­ментов представляется

многофункциональность языка. Для рас­сматриваемой проблемы особенно важно

разграничивать две его главнейшие функции: познавательную, как орудия,

инструмента мышления, и коммуникативную, как средства общения.

Необходимость выделения функций языка, как будто, призна­ется большинством

лингвистов7. Помимо

познавательной и комму­никативной некоторые исследователи считают необходимым

выделять также другие функции, в частности, экспрессивную (вы­ражение личного

субъективного отношения,чувств и эмоций), функ­цию убеждения. В последнее время

эти две функции часто объеди­няют под названием «прагматической функции»

8. Что же касается выделяемой некоторыми авторами номинативной (или

сигни­фикативной) функции, то она с полным правом может быть отне­сена к

познавательной функции языка как один из ее частных слу­чаев.

Разграничения познавательной и коммуникативной функций языка особенно важно

при обсуждении вопроса о связи языка и мышления в различных аспектах, так как

недифференцирован­ный подход часто приводит к неправильной интерпретации этой

связи.

Отметим также, что нередко наблюдается тенденция к пере­оценке одной функции

за счет другой. Наиболее ярким примером может служить «новое учение о языке»,

в котором явно проявля­лась переоценка познавательной функции языка и

пренебрежение его коммуникативной функцией.

Но есть еще одна сторона .вопроса о функциях языка. Иногда в той или иной

степени проявляется тенденция разграничивать познавательную и коммуникативную

функции по линии язык — речь: язык связывают с мышлением, сводя таким образом

позна­вательную функцию к системе закрепленных в языке знаний, речь связывают с

коммуникацией, усматривая по сути только в речи проявление функции общения

9.<383>

Нам представляется, что между функциями языка и различе­нием языка и речи

существует более сложное соотношение. Можно признать, что основной функцией

речи является коммуни­кативная, а основной функцией языка познавательная, если

считать основным то, что выступает на передний план и наиболее часто служит

ведущим моментом. Однако из этого не следует, что в речи не реализуется

познавательная функция, а в языке — коммуникативная, если рассматривать язык

как систему неких стабильных элементов, в которых закреплено (зафиксировано)

некое познавательное содержание, а речь как использование этих элементов

индивидом в речемыслительном процессе сообразно с задачами, которые перед ним

стоят, и условиями, в которых эти задачи возникают

10.

Другими словами, в речи на первый план выступает в большин­стве случаев

коммуникативная функция языка, обусловленная коммуникативным намерением

говорящего. Познавательная функ­ция может служить при этом фоном (субстратом),

если сообщаются некие «готовые» знания, или выступать в качестве равноправной,

даже ведущей, например, в ситуации, когда познавательный и коммуникативный акты

сливаются во времени. Это можно показать на самом простом примере: Вы несете

что-либо в руке, уже зная, что это. На вопрос собеседника: Что это? вы

отвечаете, скажем: Это жук. Если же, идя по дорожке сада, вы видите

нечто ползущее и в результате опознания признаков этого «нечто» идентифицируете

его Это жук, то, очевидно, на первый план здесь выступает

познавательная функция языка, которая может сопро­вождаться определенным

коммуникативным намерением при на­личии собеседника, или же проявляться в виде

внутренней речи (в том числе в свойственной ей чисто предикативной форме

Жук!).<384>

В системе элементов, составляющих язык, закреплены (зафик­сированы) как

значения, связанные с отражением объективной дей­ствительности, так и

значения, непосредственно связанные с пот­ребностями коммуникации. При этом

важно подчеркнуть, что со­ответствующие языковые образования существуют в

языке в ка­честве полноправных структурных элементов и характеризуются всеми

теми видами связей (отношений), которые характерны вообще для языковой

(парадигматической) системы. Ограничимся здесь одним примером (подробное

рассмотрение языковых значений в этом плане и основные примеры даются ниже).

В каждом языке существуют три вида предложений по цели высказывания (или «по

коммуникативной установке»): сообщение (повествование), вопрос и побуждение. В

парадигматическом пла­не между ними существует связь оппозиции: Петр сейчас

дома противоположно Петр сейчас дома? и Пусть Петр будет дома.

Основание этой оппозиции имеет коммуникативный характер, оно обусловлено

намерением говорящего: в первом случае сообщить нечто, во втором — желанием

получить некую информацию для подтверждения своего предположения или уточнения

неполного знания; в третьем — желанием побудить к действию. Далее, по­мимо

отношения оппозиции, которое, по-видимому, нужно приз­нать основным отношением

между языковыми единицами, между этими структурными единицами существуют также

отношения омо­нимии и синонимии: форма вопроса может быть употреблена в

зна­чении сообщения (риторический вопрос), т. е. возможна нейтрали­зация,

приводящая тем самым к возникновению синонимии выра­жения сообщения (ср.

Возможно ли это? в значении 'Это не­возможно').

Рассмотрев вопрос о многокомпонентности мышления и много­функциональности языка,

можно прийти к следующему выводу. В плане взаимосвязи языка и мышления — а

может быть, и не толь­ко в этом плане — необходимо разграничивать два вида

мышления: 1) познавательное мышление, т. е. отражение, осознание, осмыс­ление

вещей и явлений; 2) коммуникативное мышление, которое можно рассматривать как

переработку уже познанного, извест­ного для себя в информацию для других, иначе

говоря как комму­никативное преобразование определенных знаний. В обоих этих

видах мышления язык участвует в известной степени различным способом и разными

своими сторонами. В познавательном мышле­нии система уже сложившегося языка,

которым владеет субъект, выступает в первую очередь как базис и как орудие, при

помощи которого и на основе использования средств которого происходит осознание

объекта познания путем анализа, абстрагирования, обоб­щения. Это формирование —

осуществление мысли в слове. Здесь в психологическом аспекте основным процессом

является, по-ви­димому, переход от чувственных элементов познания к

понятию.<385>

В коммуникативном мышлении проявляется другая сторона языка и используются

другие его средства — средства упорядо­чения, выражения и передачи мысли.

Основным процессом в пси­хологическом плане здесь является переход от знания

для себя к оформлению его в качестве сообщения для других. Существен­нейшим

моментом в этом процессе является необходимость выбора определенного варианта

из многих существующих в языковой си­стеме, в зависимости от цели сообщения,

отношения говорящего к высказываемому и собеседнику и функционального стиля.

При этом не имеет принципиального значения, происходит ли выбор варианта

импульсивно под непосредственным влиянием эмоций или вопроса собеседника или же

соответствующая форма выби­рается, так сказать, сознательно, путем

определенного обдумы­вания11.

Естественно, что чем сложнее содержание, подлежащее сообщению, тем богаче набор

вариантов и труднее выбор.

Но варианты возможны даже в самых простых случаях. Продолжим пример с жуком,

приведенный выше. В качестве сообщения о познанном факте, знании, что данный

предмет — 'жук', воз­можны следующие варианты: Это же жук; Смотри, какой

жук!; Не бойся, это жук (скажем, при обращении к ребенку, который не знает,

что это жук).

Таким образом, нужно признать, что мысль и совершается и выражается в слове.

Альтернативное утверждение Л. С. Выгот­ского, что мысль не выражается в слове,

а совершается в нем, бы­ло, по-видимому, реакцией на особенно распространенную

в его время формулировку, что мысль выражается в слове (мышление выражается в

языке), и общей направленностью его исследований на изучение внутренней речи в

онтогенетическом плане, в которой, как это доказано самим Выготским и всей его

школой, действитель­но мысль прежде всего совершается в слове

12.

Итак, со стороны мышления целесообразно различать позна­вательное и

коммуникативное мышление, а со стороны языка — познавательную и коммуникативную

функцию. Естественно, что это разграничение в известной степени условно.

Естественно так­же, что не существует каких-то точных границ, глухой стены ни

между видами мышления, ни между функциями языка. Они тесно переплетаются и

взаимодействуют в единой общей картине функцио­нирования языка и мышления. В

единстве познавательного и ком<386>муникативного проявляется единство

биологического и социаль­ного компонентов и языка и мышления. Однако в

речемыслительном процессе можно установить проявления специфически

позна­вательной и специфически коммуникативной сторон, а в языковой системе,

при рассмотрении ее с содержательной стороны, можно установить наличие разных

элементов, связанных преимуществен­но либо с познавательной, либо с

коммуникативной функцией языка.

И в процессе речи, и в системе языка эти функции языка пере­плетаются с

экспрессивной функцией: на познавательно-коммуни­кативное содержание

накладываются различные отношения субъ­екта, его эмоции, чувства, мотивы, что

еще больше усложняет общую картину связи языка и мышления.

НЕКОТОРЫЕ ОСОБЫЕ ВОПРОСЫ СВЯЗИ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ

Дифференцированный подход (разграничение познавательного и коммуникативного)

представляется совершенно необходимым при рассмотрении некоторых вопросов,

наиболее часто подвер­гающихся обсуждению в связи с проблемой взаимосвязи

языка и мышления. В разных формулировках эти вопросы концентри­руются вокруг

главного: существует ли полный параллелизм меж­ду языком и мышлением?

возможно ли мышление без языка? все ли в языке связано с мышлением?

На вопрос, возможно ли мышление без языка, обычно отвечают отрицательно,

утверждая, что для мышления обязательно участие языка. Но при этом нередко

смешиваются два момента: 1) роль языка как основы, на которой осуществляется

мышление, и 2) не­посредственное вербальное (словесное) выражение всех

компо­нентов мысли в акте общения. Совершенно неправомерно из обя­зательности

первого выводится необходимость эксплицитного сло­весного выражения всех

компонентов мысли в каждом предложе­нии

13.

Такой подход обнаруживается, например, в воззрениях на од­носоставные

предложения, в частности в спорах по поводу того, выражается ли в односоставных

предложениях суждение, которое по природе своей двусоставно, и правомерно ли

усматривать на­личие субъекта в таких предложениях, как: Пожар! или

Замеча­тельный вид! и т. п., поскольку он не выражен словесно, не

зна<387>чит ли это допускать возможность выражения мысли вне языка, без

языковой формы. Иногда даже утверждают, что такие пред­ложения не выражают

суждения, так как невозможно сочетание в одном суждении представления

(чувственного восприятия) и по­нятия — слова (единицы абстрактного мышления).

Разграничение видов мышления и функций языка позволяет уточнить вопрос об

обязательности вербализации мыслительных образований. Познавательное мышление

осуществляется на базе языковой системы через языковые (вербализованные)

модели, в ко­торых зафиксированы в виде языковых значений обобщенные

ре­зультаты познавательной деятельности носителей данного языка. Участие

языка здесь обязательно. Однако мысль, возникшая как акт познания, отражающая

некоторый факт, связи между предме­тами, может остаться и невыраженной

непосредственно в речевой — звуковой или графической — форме.

Это отнюдь не значит, что такая мысль совершается вне языка, не через слова-

понятия и суждения-предложения. Это — мысль на уровне внутренней речи, не

преобразованная коммуникативно.

Для коммуникативного мышления необходимо непосредствен­ное звуковое или

графическое выражение, ибо только через эти формы определенное содержание

может стать достоянием слу­шающего. Однако и при непосредственном общении

далеко не обя­зательно эксплицитное выражение абсолютно всех компонентов

содержания высказывания. Часто не выражается, например, эк­сплицитно то, что

предполагается известным слушающему или общеизвестным (ср. «фоновое» знание у

Бар-Хиллела). Это обоюдно-известное из опыта и есть то, что, как говорят,

становится яс­ным из контекста или из ситуации.

Итак, целесообразно различать познавательную и коммуника­тивную вербализацию.

Такой подход снимает сомнения и в отно­шении односоставных предложений. Они

используются для выра­жения мысли, отражающей определенный факт

действительности. Эти мысли формируются на базе языка, в чем и проявляется его

познавательная функция. Говорящий прибегает к односоставным предложениям для

выражения мысли-суждения в том случае, если ситуация общения достаточно

однозначна, т. е. для слушающего очевидно, к чему относится предикат

(пожар, замечательный вид и т. д.). Односоставные конструкции существуют в

системе языка и реализуются в речи при определенных условиях общения. В самом

факте наличия односоставных предложений проявляется коммуникативная функция

языка, а в значительной степени и эк­спрессивная (односоставные предложения

используются особен­но часто в эмоциональной речи).

Здесь мы сталкиваемся еще с одним сложным (в теоретическом плане, ибо в

практическом он представляется всем говорящим чем-то само собой разумеющимся) и

давно известным вопросом лингви­стики — проблемой имплицитного (сокращенного,

редуцирован<388>ного) выражения мысля в языке, с которой непосредственно

связан вопрос о роли ситуации и контекста в речевой деятельности.

Суть проблемы четко и просто сформулирована еще Н. Г. Чер­нышевским: «Дело в

том, что мысль не вполне выражается сло­вом — надобно подразумевать то, что

не досказывается. Иначе люди научались бы из книг, а не из жизни и опыта»

[88, 695]. С другой стороны, можно представить себе, насколько громоздким

было бы самое простое общение, если бы все элементы мысли выражались

эксплицитно; в сложных случаях это вообще было бы невозможно.

Мы не можем здесь останавливаться на проблеме имплицитного выражения

подробно. Укажем только, что, по-видимому, следует различать широкое

понимание имплицитности (как оно представ­лено, например, у Ш. Балли) — его

можно было бы назвать пси­хологическим,— и более узкое — языковое. Различие

заключает­ся в том, с чйм сравнивать имплицитное выражение, что полагать в

качестве его исходного эксплицитного варианта.

Ш. Балли считает высказывание имплицитным не по сравнению с полным выражением,

присущим языковой норме, а по сравнению с психическим процессом образования

мысли, суждения, которое он также понимает широко. Сам Балли подчеркивает, что

соб­ственно экспрессивные высказывания типа Я полагаю, что под­судимый

невиновен в языке далеко не самые распространенные (по сути они, как

правило, искусственны с точки зрения обычного об­щения). Наиболее

употребительными являются различные им­плицитные формы высказывания

(подсудимый виновен), в которых большое значение имеют неартикулируемые

знаки — музыкаль­ные (интонация, паузы, ударение и т. д.) и ситуативные, т. е.

«не только элементы, воспринимаемые чувствами в процессе речи, но и все

известные собеседникам обстоятельства, которые могут послужить мотивом для их

разговора» [6, 43—59]. Заметим, что Ш. Балли обсуждает явление имплицитности

главным образом в связи с модальностью высказывания.

Нам представляется, что с лингвистической точки зрения це­лесообразно считать

имплицитными такие выражения, которые противостоят «полным» выражениям в

плане языковой нормы (по-видимому, сюда нужно включить и частотность как один

из ее кри­териев), образуя с ним синонимические ряды. Такие имплицит­ные

выражения могут быть в различной степени узуальными, по­скольку возможность

«неназывания» отдельных компонентов мыс­ли или даже целой мысли заложена в

самой системе языка в виде особых форм и конструкций, которые служат именно

для импли­цитного выражения тех или иных элементов мысли-сообщения в

оп­ределенных коммуникативных ситуациях. Сюда относятся различ­ные виды

эллипсов — традиционных и продуктивных, в том числе и весьма разнообразные

типы односоставных предложений.

Совершенно особым средством имплицитности, притом одним из самых универсальных,

являются местоименные слова, которые<389> только «замещают» уже

упомянутые предметы или даже целые факты в условиях однозначного контекста, а

не называют их как полнозначные имена.

Таким образом, в языке во многих случаях существуют два (или больше) ряда

вариантов для выражения одного и того же содержа­ния: развернутые и

эллиптические формы. Вслед за Р. Якобсоном, их можно было бы считать двумя

взаимозаменимыми субкодами одного и того же кода (Р. Якобсон высказывает эту

мысль в связи с обсуждением соотношения более архаичных, развернутых форм и

современных, более эллиптических [102, 102]). Этот вид вариант­ности

(синонимии) существует наряду с ее другими видами в язы­ковой системе и

актуализируется в речевой деятельности в зависи­мости от речевых стилей.

Широкое использование имплицитные выражения находят в художественной

литературе как особый сти­листический прием (недосказанность как вовлечение

читателя в установление связей).

При обсуждении вопроса о том, все ли в языке связано с мыш­лением, все ли его

элементы выражают мыслительное содержание, намечаются две точки зрения.

Согласно первой, мыслительное со­держание выражается только в лексических

единицах языка, поскольку только они выражают понятия; грамматические же

эле­менты рассматриваются как формально-структурные (строевые), выполняющие

синтаксическую функцию связывания слов в вы­сказывании

14.

Второй подход в противоположность первому исходит из поло­жительного ответа

на данный вопрос. Считается, что каждый эле­мент языка выражает некое особое

мыслительное содержание.

Эта точка зрения лежит в основе концепций, согласно которым любые различия

между языками рассматриваются как проявле­ние особенностей мышления носителей

этих языков, а из отсут­ствия в том или ином конкретном языке специальных

средств для выражения того или иного содержания заключается, что данный

компонент действительности (данное понятие) вообще не отражает­ся в мышлении

данного народа.

Так, например, А. Мартине, констатируя наличие различий между языками в плане

первого членения языка, которое заклю­чается в том, что «любой результат

общественного опыта, сообще­ние о котором представляется желательным, любая

необходимость, о которой хотят поставить в известность других, расчленяется на

последовательные единицы, каждая из которых обладает звуко­вой формой и

значением», подчеркивает, что фактически каждому языку соответствует своя

особая организация данных опыта15

.<390>

Ш. Балли считает, что «общие характерные черты языка дол­жны придавать

выражению мысли определенный аспект, опреде­ленным образом его ориентировать»

[6, 376].

Сравнивая французский и немецкий языки, Ш. Балли выводит их общие

характеристики из отдельных, главным образом, фор­мально-структурных явлений.

Так, например, на основе таких особенностей, как ограниченность безличных

предложений во французском языке и обилие их в немецком, более глагольный

характер немецкого инфинитива и наличие разных вспомогатель­ных глаголов в

пассиве (в немецком werden 'становиться', во французском кtre 'быть' и т.

п.), Балли делает вывод о принци­пиальном различии между этими языками:

французский язык — «статичен», немецкий — «динамичен», или «феноменистичен».

В этом проявляются, по Балли, различные тенденции мышления:

«Феноменистическая тенденция мыслит положение как результат движения,

состояние как результат действия, в то время как статическое направление

рассматривает движение как предвари­тельное положение и угадывает состояние

через посредство вызы­вающего его действия» [6, 383]. Таким образом, из

отдельных черт сравниваемых языков выводятся такие их признаки, как «ясность

и абстрактность» французского и «точность и конкретность» не­мецкого. Балли

так интерпретирует эти свойства: «Поль Клодель говорил, что француз находит

удовольствие в очевидности; но очевидность — это озарение, которое освещает

предметы, не про­никая внутрь их. Ясная мысль может не быть верной: она даже

почти никогда не бывает абсолютно верной... В отличие от яс­ности точность —

это стремление вникать в глубь вещей, прони­кать в них и там укрепляться,

хотя и с риском заблудиться. Разве не верно, что именно такое впечатление

производит на нас даже при поверхностном взгляде немецкий язык?» [6, 392].

Наиболее последовательно тенденция интерпретировать все особенности каждого

конкретного языка как особенности мышле­ния его носителей представлена, как

известно, в концепции Л. Вейсгербера и в теории лингвистической

относительности Сепира-Уорфа (эти теории подвергаются критическому анализу во

многих работах, см., например, [9; 18; 28; 59]).

Теории полного параллелизма языка и мышления (назовем их так для краткости) в

сущности можно рассматривать как об­ратную сторону абсолютизации роли языка в

познании, нерас­члененного понимания взаимосвязи языка и мышления, о кото­рых

речь шла. выше. Обе тенденции — и отождествление обяза­тельности языка в

формировании мысли с обязательностью сло­весного выражения и стремление

выводить из особенностей языко­вого строя особую систему мышления народа —

имеют в своей основе понимание связи языка и мышления как формы и содержа­ния,

которое неизбежно приводит к их отождествлению, к постулированию их полного

параллелизма.<391>

Однако очевидным фактом остается то, что конкретные языки различаются не

только с формально-структурной стороны, но и с семантической. Попытки найти

объяснение этого факта, устано­вить, чем детерминированы различия между

языками, вызывают вопросы, которые не обходит, пожалуй, ни одна концепция

языка и мышления. Как объяснить, почему объективная картина мира запечатлена

в языках неодинаковым образом, в то время как соз­нание, мышление имеет

общечеловеческий характер, одинако­вые общие закономерности у всех народов?

Обусловлены ли различия в «языковой картине мира» особенностями мышления

народа или же они сводятся к формально-структурной специфике языка? И что

вообще следует понимать под различной языковой картиной мира?

При решении этих вопросов прежде всего не следует преуве­личивать степень

различий в семантических системах отдельных языков и переоценивать значимость

этих различий как характери­стик строя мышления, недооценивая тем самым

сходные инвари­антные черты, которые по сути образуют основу всех языков.

Ведь если бы в содержании языков, как и в плане выражения, не преобладали

одинаковые общие признаки, если бы каждый язык заключал в себе совершенно

особую картину мира, то невозможно было бы говорить о языке вообще,

сравнивать отдельные языки и изучать чужие языки.

О преувеличении значимости языковых различий свидетель­ствует прежде всего

ограниченность примеров, которыми опери­руют в рассматриваемых теориях. (Сюда

относятся цвета спектра, явления типа нем. Hand — Arm, русск. рука,

артикль, некоторые явления фразеологии и ряд особенностей грамматического

строя.) При этом нужно принять во внимание, что многие авторы не

раз­граничивают, например, в грамматике значимые явления, выра­жающие

определенные грамматические значения и чисто формаль­ные явления, возникшие в

результате особых условий развития данного языка и утратившие значение, если

даже таковое имелось первоначально

16.

Примером может служить объяснение такой особенности не­мецкого порядка слов

как «рамка» (замыкание). Эту чисто струк­турную черту немецкого языка,

обусловленную историей его раз­вития и не связанную с синтаксическими

категориями предложе­ния, Л. Вейсгербер рассматривает как проявление «особо

синте­зирующего способа мышления».

И. И. Мещанинов склонен усматривать в немецкой рамке вы­ражение особого

восприятия отношения между объектом и преди<392>катом, как особо тесной

связи между ними, по сравнению, напри­мер, с французским языком, где эта связь

якобы не воспринимает­ся как в такой же степени тесная, поскольку в нем нет

замыка­ния объекта в рамке сказуемого [55].

На это можно было бы сделать возражение, что ведь и в не­мецком языке объект не

всегда замыкается в рамке сказуемого, во-первых, потому, что рамочная

конструкция далеко не всегда возможна (она ограничена случаями, когда в

предложении имеет­ся сложное сказуемое, сложное время или сложный глагол);

во-вторых, потому, что объект при наличии рамки может не входить в нее, а

занимать первое место, при этом в рамку может включать­ся подлежащее

17.

Может быть, самой главной причиной сомнительности выво­дов рассматриваемых

концепций является односторонне статич­ный подход к фактам языка. Учитывается

только система языка. Вне внимания остается то обстоятельство, что

«относительность» системы, ее ограниченность или избыточность нейтрализуется

при актуализации в речи за счет возможностей синтагматики, в том числе

суперсегментных (просодических) средств

18.

Приведенные критические соображения отнюдь не означают, что различия между

языками не следует рассматривать как осо­бенности в «языковой картине мира», в

«категоризации действи­тельности» (по терминологии Л. В. Щербы, который

придавал это­му факту большое значение, хотя, может быть, и

преувеличивал<393> его). Мы хотим только подчеркнуть, что неправомерно

делать из них непосредственные выводы в отношении мышления носителей того или

иного языка, не установив при этом, в каком смысле по­нимается мышление и, что

особенно важно, в чем и по сравнению с чем можно усматривать его специфические

черты исходя из строя отдельных языков.

Весь рассмотренный комплекс вопросов можно сформулиро­вать как проблему

соотношения общих и особенных признаков в языке и в мышлении. В настоящее

время возникла насущная потребность вычленения и осмысления общего в языках.

Но об­щее в языках, особенно в их семантической системе, не может быть

исследовано без выяснения общих закономерностей познания, мыслительной

деятельности человека. Эти задачи относятся к проблеме лингвистических

универсалий (инвариантов) [26; 70; 76; 107; 110], возродившейся в настоящее

время на новой, более широкой основе, по сравнению с тем, как она ставилась в

период первичного увлечения общей грамматикой. Эта новая основа — огромный

фактический материал в области языков различных типов и прогресс в научной

методологии, освоение новых мето­дов — позволяет надеяться, что исследования

языковых универ­салий дадут положительные результаты в смысле более глубокого

изучения и языка, и мышления, а тем самым выявления общих за­кономерностей их

взаимосвязи.

При обсуждении вопроса о различной категоризации действи­тельности в

конкретных языках нужно, по-видимому, прежде все­го установить наиболее общие

линии, по которым отмечаются семантические различия в отражении мира. Эти

различия — осо­бенное в языках — могут быть правильно осмысленны только на

основе общих закономерностей мышления.

Согласно марксистско-ленинской гносеологии, мышление рас­сматривается не как

зеркально-мертвое отражение объекта, не как фотография его. «Познание есть

отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное

отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий,

законов etc» [43, 156]. Сложность познания (мыслительной де­ятельности,

отражения) заключается в том, что оно детермини­руется двоякими факторами:

объективными, т. е. закономерно­стями, спецификой самого мира вещей, и

субъективными, т. е. особенностями человеческой природы — биологическими и

соци­альными. Человек познает мир вещей не созерцательно, не пассив­но, а

активно воздействуя на него в процессе практики. Именно та­кое понимание

сущности познания отличает диалектический ма­териализм от созерцательного

материализма фейербаховского ти­па, как подчеркивает К. Маркс в «Тезисах о

Фейербахе»: «Глав­ный недостаток всего предшествующего материализма — вклю­чая

и фейербаховский — заключается в том, что предмет, дей­ствительность,

чувственность берется только в форме объекта,<395> или в форме

созерцания, а не как человеческая чувственная дея­тельность, практика, не

субъективно» [50, 1].

Как все больше подтверждается конкретно-научными иссле­дованиями, объект

отражается человеческим мозгом особым спо­собом, включающим момент

преобразования, моделирования.

Как продукт (результат) этого преобразования возникает субъективный образ

объекта, который не абсолютно тождествен с отражаемым предметом, но и не

абсолютно отличен от него. Субъ­ективное человеческое отношение входит как

необходимый ком­понент в этот образ

19.

Исследование способа моделирования объекта и является одной из важнейших

научных проблем нашего времени.

Нужно отметить, что признак преобразования подчеркивается К. Марксом в его

известном определении идеального (отражения) наряду с признаком вторичности:

«... идеальное есть материальное, пересаженное в человеческую голову и

преобразованное в ней». Однако именно эта сторона отражения (идеального)

иногда недо­оценивается при обсуждении сущности познания с точки зрения

материалистической философии, подчеркивается только — или главным образом —

вторичность, производность сознания от бы­тия.

Как показывают исследования, элементы преобразования, мо­делирования выступают

уже на чувственной ступени познания

20. Они усложняются на ступени дискурсивного (логического) мыш­ления, когда

«вступает» в действие язык. Язык привносит в отра­жательное (мыслительное)

содержание свою специфику — познан­ное содержание преобразуется в

коммуникативном плане. В про­цессе общения человек как член социального целого

не только обо<395>значает определенным способом познанное им объективное

содер­жание, но и выражает свое отношение к нему, оценивая его с точ­ки зрения

целей и условий коммуникации.

Преобразование отражаемого в процессе познания, формиро­вание абстрактных

понятий может идти в известных границах разными путями, основываться в той

или иной степени на разных признаках предметов и явлений. Выбор инвариантных

признаков— «принцип избирательности» — может быть обусловлен разны­ми

причинами, обстоятельствами, мотивами, но в конечном счете избирательность на

всех уровнях познания детерминируется практической социальной деятельностью

познающих субъектов.

Принцип избирательности в первичном формировании понятий может проявляться

по-разному в разных языках и в разных его сферах и приводить в конечном счете

к большим или меньшим расхождениям между конкретными языками в представлении

«картины мира» (подробнее см. гл. «К проблеме сущности языка»

Но не менее важную роль в возникновении различий в «кате­горизации

действительности», в особенности в становлении значе­ний в области

грамматической системы, имеет также влияние уже сложившейся, наличествующей к

моменту образования нового понятия (лексического или грамматического

значения) структуры данного языка и те традиции способов языкового

изображения, которые составляют особенность данного конкретного языка.

В синхронном аспекте одно из самых общих различий в отра­жении объективной

действительности в конкретных языках за­ключается в том, что одни и те же

предметы и явления представ­лены в них с разной степенью дифференциации. То,

что в одном языке представлено нерасчлененно (унифицированно, типизированно),

в другом может быть представлено в большей или меньшей степени расчлененно,

дифференцированно. Ср., например, более или менее дифференцированное

обозначение спектра, а также наиболее важных для того или иного народа

предметов и явле­ний — животных, состояний погоды и пр. В области грамматики

более или менее дифференцированное представление комплексов дизъюнктивных

отношений (оппозиций) в грамматических кате­гориях (больший или меньший их

объем, в частности, в категориях времени, числа, падежа и пр.) [72]. Сюда же

нужно отнести и раз­личия в составе грамматических категорий. Наличие или

отсут­ствие идентичной грамматической категории в том ли ином язы­ке есть

также проявление разной степени дифференциации в отра­жении и языковом

преобразовании одних и тех же объектов (ср. наличие или отсутствие в

отдельных языках категории вида, оп­ределенности/неопределенности и т. д.).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36